Телефонный звонок, раздавшийся ранним субботним утром, еще не предвещал тех поворотов довольно однообразной и спокойной жизни, связанных преимущественно с интеллектуальными упражнениями, собиранием словесных свидетельств бурно протекаемой мимо жизни.
        Приятный мужской голос пригласил меня встретиться «по особенно важному делу»… в соседней подворотне.
        Несколько заинтригованный, но отнюдь не пораженный (с кем только не приходилось мне встречаться в те годы!), я тотчас отправился. Небольшого роста хорошо одетый человек представился следователем КГБ по особо важным делам и рассказал, что и он сегодня, в субботний день, должен быть на работе: приехали коллеги из ГДР и просили свести их с человеком, который мог бы во всех подробностях им рассказать о том, какова была жизнь во времена гитлеровской оккупации.
        В мои принципы входило — никогда никому ни в чем не отказывать (в правомерности этих принципов меня убедила сложная реальность прошлого военного времени). Я отправился с моим новым знакомым в зловещее здание на углу улицы Энгельса и Ленина, которое было «притчей во языцех» у всех.
        На пятом этаже в отдельной комнате меня просили немного подождать в одиночестве, но скоро пригласили в зал на том же этаже.
За столом сидели, кроме моего знакомого, два немца, переводчик (тоже немец), стенографистка. Через несколько минут в помещение вошел видный и статный молодой человек, при появлении которого все встали, из чего я сделал вывод, что это сам начальник КГБ Авдюкевич.
        Мне были предложены уже названные вопросы и я, чтобы быть оригинальным, начал так:
        — 1-го июня в 10 часов утра зазвонили все церковные колокола города Риги и жители города, женщины в национальных костюмах, с развернутыми красно-бело-красными флагами вышли приветствовать своих освободителей от большевистского режима. В витринах магазинов тут же появились вырезанные из книг и журналов портреты Ульманиса и Балодиса. Поговаривали, что национал-патриоты организуются, одевают форму военнослужащих и айзсаргов, и с винтовками ходят по Риге, арестовывая евреев и коммунистов. Рассказывали, что не обходилось и без недоразумений. Так, «освободители» изнасиловали и убили дочь известного Рижского табачного фабриканта Майкапара, а когда выяснилось, что она не еврейка, а караимка, немецкий офицер какого-то крупного ранга с роскошным букетом белых роз приехал к жене Майкапара извиняться. На рынке…
        Но тут меня перебили:
        — В какую форму были одеты те, которые «наводили порядок»?
        — В форму военнослужащих Латвийской армии, айзсаргов, один мой знакомый даже в мазпулковскую форму.
        — А разве никаких других отличительных знаков у них не было?
        — Да! Спохватился я  —  красно-бело-красные ленты  —  повязки на рукавах!
        — Что вы несете! Вмешался в наш разговор Авдюкевич. Ведь такие повязки были только в самые первые дни. Скоро они были заменены зелеными нарукавниками.
        — Не только это. Немецкое командование распорядилось убрать из витрин магазинов портреты вождей, красно-бело-красные флаги запрятать подальше.
        Такой поворот беседы заставил меня подумать: не хотят ли мне «пришить» какое-либо участие в формировании легиона? Но ведь это было позднее, успокоился я.
        Передо мной положили список студентов Филологического факультета (более 300, если не больше) и велели точно назвать, кого я знал, с кем общался и в какой степени в 1940/1941 году, с кем поддерживал контакты впоследствии. Процедура эта заняла много времени, пока я ни исчислил всех своих знакомых и друзей этих лет. Но на слушателей особого впечатления не оставило название имени Роберта Осиса, впоследствии командира 15-й дивизии Легиона, ни имена Андрея Йогансона и Велты Сникере, Альфонса Вильсона и Виктора Ванага. После того, как я назвал самых близких моих товарищей по университету, студентов славянского отделения Людмилу Лялину, Бородовскую, и двух выпускников Аглонской католической гимназии Штейна и Пудника, оказалось, что я наконец достиг цели.
        — Какова судьба Штейна и Пудника?
        — Они поступили в полицейские, затем были переведены в Легион СС и погибли на фронте.
        На меня посыпался целый ураган вопросов: где они жили в 1941 году? Бывал ли я у них на квартире? Где эта квартира находилась, и какие признаки еврейского быта и религии в них находились? О чем мы разговаривали, когда я их посещал? Когда я их видел в последний раз?
        Если на некоторые вопросы я мог ответить довольно вразумительно, например, о том, что в отличие от большинства студентов-филологов, оба моих друга довольно глубоко входили в проблематику не только нашего основного предмета — славистики, но и такого предмета, который большинство студентов изучало, сжав зубы — диалектического и исторического материализма. Они меня донимали различными каверзными вопросами, требующими углубления в предмет, и немало радовались, что и я оказывался способным отвечать на самые каверзные вопросы.
        Хуже обстояло дело с моими ответами на такие вопросы чекистов, где находилась их еврейская квартира. А на вопрос о последней нашей встрече я ответил:
        — В большом университетском здании на концерте Эльфриды Пакуль.
        Тут Авдюкевич снова не выдержал:
        — Что вы мелете: ведь Пакуле была в эвакуации.
Оказалось, что концерт был дирижера Бобковица. Наконец мне была показана фотография с просьбой  указать, нет ли на ней Штейна.
На фотографии была группа немецких «буржуев» и я только недоуменно покачал головой.
        — Конечно, с тех пор много воды утекло. Но попробуйте угадать, кто из изображенных на фотографии мог быть Штейном.
        Я указал на одного. Это был, действительно, Штейн.
        Наше собеседование завершилось в 6 часов вечера: все мои фразы переводились на немецкий язык, стенографировались.
        Казалось, что на этом мое сотрудничество с КГБ завершилось. Не тут то было. Примерно через полгода Штейна привозили для опознания в Ригу, и мне пришлось принимать участие в этом не совсем приятном мероприятии. Но на этот раз мои функции ограничились только кивком головы. Никакого собеседования со Штейном не получилось. Но и на этом моя Штейнанияна не завершилась.
        Прошло еще полгода, и новый телефонный звонок принес мне сообщение о том, что немецкие чекисты приглашают меня в Потсдам на судебный процесс Штейна — как адъютанта самого Арайса! Тут же телефонный информатор продолжает:
        — Мы особенно не настаиваем на необходимости вашей поездки в Германию. Но немцы — народ пунктуальный, и в случае отказа потребуют документальное подтверждение причин отказа. У вас там были проблемы с сердцем — вы часто посещали поликлинику. Принесите справку, что вам поездка противопоказана.
        Однако получение такой справки оказалось делом весьма сложным. После целого ряда анекдотических эпизодов меня, наконец, направили в больницу на исследование. По мнению моего чекистского ментора, такого документа было вполне достаточно для удовлетворения немецкой дотошности, и я уже собрался предаться всем летним наслаждениям, когда очередной стук в дверь и грозный окрик сотрудника ОВИРа приказал мне срочно явиться в это учреждение для получения заграничного паспорта. Мой чекистский полковник оказался в отпуске, а кроме него никто об этом деле ничего не хотел знать.
        Пришлось скрепя сердце отправиться в ОВИР и на предпоездковую совещение-инструктаж в Республиканскую прокуратуру, где я познакомился со своими будущими коллегами, с которыми я на протяжении по меньшей мере трех недель должен буду коротать весьма неприятные минуты трагического процесса моего давнишнего если не друга, то по крайней мере, коммильтона.
        Довольно представительное сообщество, которое предполагалось послать в Потсдам, представляло из себя «шесть пар чистых» и «шесть пар нечистых». К первым можно было причислить, во-первых, небольшого роста, довольно корпулентного, похожего на виновника всей этой истории, его брата, по фамилии то же Штейна, колхозника из Аглонской округи, судя по всему, человека тихого и недалекого. Вторым был брат Прудника, полная противоположность брату Штейна — высокий, статный, разговорчивый, общительный. Далее — я как однокурсник подсудимого, и восьмидесятилетний старичок из Латгалии, брат бывшего парторга Университета, расстрелянного в 1940 году. Согласился он ехать только после того, как ему сказали: если он поедет, то увидит того человека, который застрелил в 1941 году его брата.
        Компанию «чистых» завершали благообразного вида небольшого роста пожилой еврей — ювелир, который работал на немцев и таким образом спасся, и средних лет дама, доцент Латвийского университета (кажется, биолог), которая была недострелена в Бикернекском лесу, выползла из кучи мертвецов и каким-то чудесным образом спаслась.
        Шесть пар «нечистых» — это были арайсовские парни «второго сорта»: шофер, бухгалтер, кассир. Только один из них, Янсон, был более активным «сотрудником». Выпускник самой привилегированной школы в Риге — Французского лицея, студент Сорбоннского университета, он во время летних каникул 1941 года взял винтовку и стал ловить евреев и коммунистов. Все они отбыли свой срок (в среднем по 10 лет) и вернулись на родину. Янсон рассказывал, что самое страшное во всем его деле — это была транспортировка в Сибирь: в поезде он был прикован к чекисту и целыми сутками не мог отправиться в туалетную комнату. Комплект «нечистых» был еще не полным: в Москве к нам должны были присоединиться еще двое «активных» арайсцев, которые, отбыв свои сроки, не пожелали вернуться в Латвию, а уехали на Украину. То ли на украинках женились (уже в Сибири), то ли имели на то более веские причины. Неспроста нам рассказывал брат Пудника: волостной их старшина благополучно прошел тюрьму и Сибирь, а вернувшись домой, в ту же ночь после празднования возвращения был убит.
        Инструктаж ничем примечателен не был, за исключением того, что зам. прокурора (мой бывший ученик по вечерней школе в 1946 году) не только меня не узнал, но вручил мне командировочное предписание (для места работы), адресованное арайскому шоферу, вконец спившемуся старичку, который для обмена валюты принес всего лишь 3 рубля.
        Ехали мы обычным московским поездом. Необычным было только то, что за наши рубли даже чаю в поезде получить нельзя было. Я ехал в одном купе с латгальцем-старичком. Он вез с собой целую палку колбасы. Я бегал за хлебом (это в буфетах достать можно было). И так впроголодь доехали мы до Москвы. Там на автобусах отвезли нас в гостиницы на сельскохозяйственной выставке, велели не отлучаться и ждать московских чекистов с командировочными. Просидев целый следующий день в гостинице в ожидании командировочных, мы, наконец, узнали от прибывшей чекистской женщины, что нам никаких командировочных не будет, так как все истрачено на гостиницы и транспортировку.
        — Зачем же нам велели всем сидеть в гостинице и ждать командировочных?  — возмутились мы.
        — А это затем, чтоб не разбредались. У нас уже есть опыт с такими, как вы: шляетесь, напиваетесь. Ищи вас потом и собирай по канавам.
        В Московско-Берлинском поезде было отнюдь не отраднее. И там чай ни за какие рубли получить нельзя было. Я держался своего старичка с колбасой, бегал для него за хлебом. И так мы, наконец, голодные и холодные рано утром добрались до Берлина. Тут же нас посадили в автобус и отвезли в курортный дом отдыха в Альт  Теплиц под Потсдамом.
        Отдыхающие с курорта были выдворены, остался только весьма внушительный обслуживающий персонал.
        Сразу из автобуса мы, изголодавшиеся, попали к столу. Боже мой, чего на этом столе не было! Колбаса трех сортов, сливы, яблоки, груши. А главное, бананы! Как члену редколлегии одного московского научного журнала, мне ежемесячно приходилось ездить в Москву. Я, естественно, привозил оттуда масло, колбасу, даже черную икру (правда яиц я не возил, и всегда в аэропорту с сожалением взирал на путешественников, которые тащили из Москвы целые коробки яиц!)
        Свободное от заседаний время я посвящал по заданию дочери выстаиванию жутких очередей в новооткрытых польских, немецких магазинах, но выстоять банановую очередь в Москве мне так ни разу и не удалось. А тут: ешь — не хочу. Впоследствии мне удалось выяснить, что бананы в казенных магазинах продавались по 1,5 марки за килограмм, а в частных за 1 марку. Бананы быстро портятся, — поясняла мне хозяйка магазина. В казенных магазинах их списывают, а я сама должна терпеть убыток!
        За столом рассадили нас по «качеству»: чистых за один, «нечистых» за другой стол, а промежуточный стол заняли чекисты и обслуживающий персонал. Ели мы как изголодавшиеся индейцы: и я с удивлением смотрел, как мой друг, благообразный латгалец пожирал «татарский» бутерброд: на хлебе сырое мясо с сырым яйцом. Меня слегка стошнило от такого деликатеса. К кофе нам принесли 40 грамм шнапса. Я взял шефство над арайским шофером (дабы он вконец не размяк) и выпил также его порцию. Господин Янсон попросил коньяку, который тут же был ему принесен. Когда он за такой индивидуальный заказ сверх положенного хотел расплатиться, кельнер отрицательно закивал головой: «Аллес умзонст!» (Все бесплатно!) Это «Аллес умзонст!» преследало нас все три недели пребывания в Германии. И когда нам на Берлинской телевизионной вышке вручали открытки с видом этой башни и уже наклеенными марками, и за буклеты и книжки, которые тому или иному приходило в голову приобрести сверх положенного, не говоря уже о входных билетах, оплаты за проезд (например, во время катания на пароходе по Цецилиенгофскому озеру).
        Наша «работа», ради которой мы приехали в Потсдам, заключалась в следующем. После обильного завтрака всех нас привозили в Потсдам, завозили с черного хода! и судья называл тех свидетелей, которых будут допрашивать в назначенный день. Остальных сажали обратно в автобус и всячески развлекали. Сначала всех свободных от допроса свидетелей возили по «русским» магазинам. Это магазины, главным образом, одежды преимущественно в приграничных зонах, где расположены советские войска. Продавщицы в этих магазинах — жены военнослужащих, а продается все то, что не годится для привередливых немцев. Я сам привез дочке подарок — маленькую куколку-обезьянку с двумя правыми ногами. Когда приграничные «русские» магазины были прочесаны, нас стали возить по столичным, привилегированным, причем впускали с черного хода, сразу к «специфическому дефициту». Следует отметить, что перед этим нам выплатили огромные командировочные и объявили, что дана команда на границу нас при выезде не контролировать. Начался целый разгул покупок. Чуть ли не все обзавелись дубленками, западногерманской обувью, которая продавалась и в Потсдаме. Мой старичок купил себе какие-то семена. Украинские арайсцы набросились на посуду.
        Затем следовала культурпросветительная часть нашего пребывания в Потсдаме. Сначала нас свозили в Берлин, показали Бранденбургские ворота, восстанавливаемый лютеранский собор, оставивший на меня весьма незначительное впечатление, на телевизионную башню. День был пасмурный и никакого восторга, по крайней мере, во мне эта экскурсия не оставила. Куда интереснее была поездка в Цецилиенгоф, где мы с уважением смотрели на кресло, в котором сидел Сталин. Но куда большее впечатление оставила на нас поездка по Цецилиенгофскому озеру. Все мы были посажены за столики, каждому предложили кофе и постоянные 40 граммов.
        Последняя большая экскурсия была предложена по выбору: либо в Дрезден, либо в Лейпциг. В разговор и здесь активно вмешался Янсон и объявил, что в Лейпциге похоронены его родители, которые успели спастись, бежав от советской власти. Он, конечно, предпочитал бы поездку в Лейпциг, авось смог бы отыскать могилу своих родителей. Так как всем остальным было совершенно безразлично, куда ехать, то никто не возражал против поездки в Лейпциг.
        Поскольку родители Янсона были православные, решили осведомиться, прежде всего, у православного священника. И наш автобус остановился у шикарной православной церкви, построенной для русских солдат-певчих, подаренных в свое время российским императором германскому. Нас любезно принял молодой попик, только что окончивший Духовную Академию, и рассказал, что он окармливает главным образом проживающих в Лейпциге греков: русские в церковь не ходят. Могилу Янсонов он хорошо знал и, вооружившись роскошным букетом (тоже умзонст), мы отправились на могилу Янсонов. Впоследствии их сын говорил, что на сибирских лесоповалах ему даже во сне не могло присниться, что чекисты повезут его на автобусе на могилу родителей.
        В Лейпциге, разумеется, было что посмотреть. И памятник сражению народов (мне показалось, что на такую безвкусицу способны только немцы). И могилу Баха. Обедали в погребке, где Мефистофель впервые показался Фаусту. Здесь после обеда, когда нас спросили, не желаем ли мы еще чего-нибудь: все единогласно ответили: еще 40 граммов, что тут же нам было предложено.
        Что же происходило на процессе? У меня создалось такое впечатление, что ходом процесса все интересовались меньше всего. По крайней мере, никаких разговоров, никаких дискуссий по этому поводу не возникало. Или арайсовцы чуждались людей со стороны? Говорили только, что наших евреев постоянно приглашают на пресс-конференции, что весь процесс покрыт какой-то рамкой таинственности: ни в одной газете о нем не появляется ни слова. Новые германские родственники с нами (то есть, с его братом) встретиться наотрез отказались. О допросах свидетелей говорили, что они проходят очень туго: Штейн очень интенсивно сопротивляется, опровергает все то, что про него свидетели показывают. Единственный раз, когда он согласился со всеми показаниями свидетеля, это было мое выступление. Еще бы! Я рассказал, как Штейн защищал меня сразу же после начала оккупации, доказывая моему второму «другу» Роберту Осису, что я не был сочувствующим; что в наших разговорах не было никогда и речи о расстрелах евреев, что он скорее с сожалением, чем с насмешкой говорил о бывших наших коллегах-студентах среди конвоируемых. Если Штейна мое выступление вполне устраивало, зато я получил нахлобучку за свою речь-защиту, которая не всегда точно совпадала с тем, что я говорил на предварительных следствиях. Но я к тому дню успел уже простудиться, у меня была температура, и на чекистский выговор я никак не реагировал.
По истечении трех недель нам объявили, что допрос свидетелей завершен и нас скоро отправят восвояси. Но перед тем было решено организовать прощальный вечер с участием какого-то высокого военного советского чина. Из обстоятельной и эмоциональной речи полковника мы узнали, какой патриотический подвиг совершил каждый из нас. Мы же «чистые» после такой патриотической речи, договорились, что от нашего коллектива выступит еврей-ювелир, к которому мы прониклись подлинным чувством уважения, и в шутку называли «нашим бригадиром». Но как только свою речь кончил полковник, вскочил один из «нечистых» — украинский арайсовец, и такую патриотическую речь отгрохал, что мы аж рты разинули от удивления.
        Наградам нашим не было конца и краю. Ко всему прочему, каждый на прощание получил целый килограмм жвачек, ценность которых заключалась опять таки в ее западногерманском происхождении, в марке «Микки-Маус». Нас пригласили на другой процесс, который проходил одновременно по ту сторону «железного занавеса» в Гамбурге. Там одновременно судили самого Арайса. Передавая это приглашение, наши чекисты, однако предупредили, что не гарантируют нашу целость и неприкосновенность. Разумеется, никто из нас на Гамбургский процесс поехать не захотел.
        Только в поезде мы узнали о результатах нашего процесса. Так как Штейну не удалось пришить личное участие в убийстве евреев, его приговорили всего лишь к пожизненному заключению. К такому же наказанию оказался приговоренным и сам Арайс, поскольку в Западной Германии смертная казнь уже была отменена. По этому поводу один из украинских арайсовцев съязвил: «Ну, шеф с адъютантом могут опять встретиться». Арайс, правда, в скорости скончался, о судьбе Штейна никакой информации я больше не получал. Нет больше КГБ, не у кого получить исчерпывающую информацию. Даже из мешков!
        Сик транзит глория мунди!