Борис Инфантьев

Взаимообмен культурными ценностями –
залог развития культуры

     Кто бы мог себе представить, что хорошо известный нам знахарь Жучок, тот самый, который стечением случайных совпадений становится знаменитым прорицателем, с таким же заинтересованным вниманием воспринимался IV тысячелетия тому назад в далекой Индии? Правда, там он назывался не Жучком, а Сверчком, все же остальные детали и персонажи сохранены до наших дней, те же, что и в сказках, заимствованных и в Латгалии, и в Сибири.
      Разумеется, не всегда древние сюжеты воспроизводились через много-много столетий в таком же виде, как они практиковались в оригинале. Так, гимн Пуруше, чудесному великану в Ригведах, от частей тела которого произошли цари, воины, ремесленники, купцы, крестьяне, и древнерусская «Голубиная книга», общим имеет только пояснение о происхождении каст и социальных групп, однако связь этих двух – свидетельство творческого гения человечества неоспорима.
      Таким образом, мы вправе утверждать, что стремление обогатить свою культуру духовными ценностями в древности и современности, заимствуя от соседей, близких и дальних, не только новую технику, но и пословицы, сказки и предания, песни. Так бывает всюду, где только судьба обрекает на сожительство разноплеменной люд, так было в Латвии, особенно в Латгалии, где уже испокон веков, и не только с XVII века, сосуществовали ливы, летигола или летигора (так в древних летописях назывались предки латышей), сель, земигола, корсь, венеты, позднее поляки, эстонские колонисты, немцы, евреи, единичные чешские эмигранты...
      Разобраться во всем этом культурном многообразии, культурных взаимоотношениях – задача будущего, мы же поставили перед собой более скромную задачу, – показать некоторые аспекты латышско-восточнославянских (русских и белорусских) песенных контактов, привлекая также материал польского, чешского, сербского, литовского народного творчества как явно родственных и для латышских, и для русских вариантов. Возможности заимствований и
воспроизведений обусловлены, в первую очередь, владением языков своих соседей, чем латгальцы явно могут похвалиться. Одну и ту же песню они могут пропеть по-разному, в зависимости от разных, не всегда поддающихся истолкованию, причин. Вот как эту песню пропоют русские частушечники:

            Пойдем, девки, по домам,
            Эти мальцы не по нам.
            Всех хороших разобрали,
            Дураки осталися.

      А вот та же песня прозвучит в устах приверженцев латышского языка:

            Jsim, meitas, po domam,
            Itie puisi ne po nam
            Visus labus mazobrali
            Mulki vien tik palika.

      Среди огромного количества латышских народных песен, записанных в конце XIX века, на рубеже столетий, а также в 20-30 годы XX века и опубликованных в капитальных сборниках Кришьяна Барона и Генриха Висендорфа, Петериса Шмита и в новом академическом сборнике, рассчитанном на 15 томов, поражает огромное количество песенных тем, сюжетов, мотивов, персонажей, действий, художественных образов, связанных с песнями, рассчитанными, прежде всего, на детей, предназначенных прежде всего детям, хотя пением некоторых песен теперь не гнушаются и взрослые. Поэтому и обзор латышско-восточнославянских песенных контактов начинаем именно с этого раздела – народно-песенного раздела названных выше народов.
      Заимствования латгальскими латышами из восточнославянского или польского народного песенного творчества легко определить. На это указывают русские, белорусские, польские слова, обильно используемые в латышских текстах, иногда без особой на то необходимости, а также отсутствие аналогичных сюжетов и мотивов в западноевропейском фольклоре. Обратные же заимствования определяются отсутствием рассматриваемых сюжетов, мотивов, образов в восточнославянском народном творчестве других регионов России и Белоруссии.
      Латышские заимствования из белорусского, русского и польского в небольших по объему колыбельных, игровых песнях, записанных в Латгалии, в редких случаях записаны также в Лифляндии, Земгалии и Курляндии. Но поскольку языком остается тот же латгальский диалект, то сомнений не оставляет то обстоятельство, что исполнители записанных вариантов – переселенцы, выходцы из Латгалии.
      Широкое распространение и различное варьирование на латгальско-латышском языке получила столь же популярная и в русском фольклоре песня:

            «Сорока-белобока (ворона) кашку варила,
            На припечек (порожек) становила».

      Как известно, раздача кашки происходит неравномерно:

            «Этому дала, этому дала,
            Этому не дала:
            Зачем за водой не ходил,
            Дров не носил, печку не топил,
            Кашу не варил?»

И вот как эту песню поют латыши:

            Viru, Viru, biza putra
            Pyci mylti katla.
            Itam dala, itam dala, Jtam nadusim
            Kam skaidenu nalaseja, kam putrenas nevara,
            Itu korsim vadzeiti…
            (Варю, варю густую кашу.
            Пять мучин в котле.
            Этому дала... этому не дала:
            Почему щепки не собирал,
            Почему кашку не варил?
            Этого повесим на вешалку.)

      На заимствования из русского фольклора указывают и многие лексические заимствования: «Viru, viru kasenu,» «dala, dala ezeits izklebeja» (ежик выхлебал), «pasol ganus ne edis», (пошел пасти неевши); «pasol, pasol, pasol», «kleboj, kleboj, visu izkleboj)» (хлебай, хлебай, все выхлебай).
      Игровые и другие детские песни Латгалии путешествовали иногда и в обратном направлении – от латышей к русским. К таким заимствованиям относится опубликованное в сборнике Фридриха «Тили-тили», что явно заимствовано из латышского:

            Tili, tili, buku, buku,
            Sievin vedu vezuma.
            («Везу женушку в возу.)

      Наряду с явными заимствованиями русских песен латышами и наоборот в публикациях детских песен в рассматриваемых сборниках можно отметить далее различные типологические совпадения, взаимовлияния, когда под влиянием песенных текстов соседей происходят различные изменения в собственных песнях. Так, на репертуар латышских песен явно повлияли русские голуби, которые в таком контексте известны только латышам Латгалии. Так, латышская песня:

            Uci luli Baloza bernic
            Pats balods nugoja Zerneisus zagt.
            (Сам голубь ушел горох воровать.)

навеяна русской, опубликованной в сборнике Фридриха:

            А люли, люли, люли,
            Прилетели голуби.
            Стали гули гулевать,
            Стал наш Ваня засыпать.

      Примечательны и показательны судьбы мышки и кошки в латышских колыбельных песнях.
      По всей Латгалии убаюкивая ребенка поют:

            Velc, pelite, saldu miegu.
            Mazajam berninam.
            (Тащи, мышка, сладкий сон.
            Mаленькому ребеночку.)

      Причем в некоторых песнях присовокупляется: «Ka incitis neredzeja» (чтоб котик не увидел).
      В русских песнях ни мышка, ни котик сон маленькому ребеночку не тащит, но в русских колыбельных песнях преимущественно речь идет о котике. Это обстоятельство и было основой того, что и латыши стали задумываться над тем, кто же, собственно говоря, приносит этот сон ребеночку? И вот в латышских песнях Латгалии появляются существенные изменения: сон латышскому ребеночку приносит котик, которого предупреждают следить за тем, чтобы этот вожделенный сон не отняла... мышка:

            Cuci, guli, lulinka. Atnes, kaceit, midzeni.
            (Спи, люленька, приносит, котик, соненько.)

      А в одной песенке котик даже предупреждается, чтоб вожделенный сон ребенка не отняла у него... мышка:

            Kab pelite naradzatu
            J midzena naatjemtu.
            (Чтоб мышка не увидела бы
            И соненька не отобрала бы.)

      Одной из популярнейших латышских детских песен является песня о медвеженке:

            Ai-ja zuгг laca berni
            Pukainam kajinam.
            (Яй-я, жу-жу ребенок медведя,
            C мохнатыми ножками.)

      Далее в песне рассказывается, куда ушли его родители, близкие и дальние родственники: то ли молотить в овине, то ли обед готовить, то ли зашивать шубу, то ли доить коров, то ли пьянствовать в корчме, то ли лежать на печи.
      В русских колыбельных песнях никакого медвежонка нет, осталась только вторая часть латышской песни, в которой рассказывается, куда отправились родители и другие родичи: то ли рыбу ловить, то ли обед готовить.
      Но латышский медвежонок стал достоянием не только исследователей-фольклористов, но и литературоведов. Началось все с того, что гостивший в гостеприимном петербургском доме Ремизова латышский поэт и драматург Карлис Якобсон (в книгах Ремизова он выступает под прозвищем «Леший») пропел своему хозяину песню о медвежонке, которая так понравилась хозяину, что тот тут же перевел на русский язык и распевал повсюду, где только ему приходилось выступать: перед литературоведами, художниками, актерами. Песню подхватили другие петербургские литераторы, и Марина Цветаева впоследствии вспоминала, что ей песню спел Волошин.
      Прошло много лет – и ремизовский перевод оказался опубликованным Самуилом Маршаком. Публикация подверглась серьезной критике за то, что рядом с медвежонком и его родителями в переводе оказались еще оленята, которые ни в одной опубликованной латышской песне о медвежонке не фигурируют. Но оленята были уже в тексте Ремизова. И, очевидно, мы никогда так и не узнаем, были ли они в той песне, которую пропел Якобсон, или оленят присочинил великий мистификатор Ремизов.
      Уже небольшие по объему колыбельные и игровые детские песенки показали нам сложные пути взаимообмена культурными ценностями творчески одаренных людей Латгалии разных национальностей.
      Солидные по объему детские песни повествовательного содержания исключительно из жизни лесных и домашних птиц и животных, самые разнообразные по содержанию, композиции и по форме, разные с этнопсихологических, историко-социологических и художественных особенностей выявляют немало как общенаправленных устремлений, так и этнопсихологических особенностей проживающих в Латгалии латышей, белорусов, русских, поляков. Среди протяженных (длинных) многострофных лироэпических песен латышей, литовцев, белорусов, русских, поляков – народностей, населяющих Латгалию и вот уже три столетия успешно осуществляющих обмен и материальными, и техническими, и культурными ценностями, к наиболее популярным «детским» песням, которыми не прочь побаловаться и взрослые молодые люди, следует причислить различные вариации песен на тему «Свадьба лесных птиц и зверей». Фольклорные контакты в этой области исключительно многообразны. Здесь мы встречаем песни, сходные по своим сюжетам и персонажам у всех перечисленных выше народов, населяющих Латгалию и соседние территории, и песни, которые по своей специфике известны только группе этих народов, обычно, латышам и белорусам, и песни, которые известны только одному народу (русскому или латышскому).
      Наибольший, на наш взгляд, интерес представляют латышские, литовские и белорусские протяжные песни (некоторые представлены объемом в 40-50 строк, которые вводят слушателя или читателя в самый процесс птичьей или звериной свадьбы уже первыми своими строками:

            Meza (siki) putni kazas dzera,
            (Лесные мелкие птицы свадьбу играли),
            Zilit nema sniedzes meitu.
            (Синицын сын брал в жены дочку снегиря.)
            Lusis nema caunes meitu.
            (Рысь брал в жены дочь куницы.)
       На белорусском языке:
            Воробей удумал жениться.
      На литовском языке:
            Zenijosi peleda su baltuo vanagu.
            (Женилась сова с белым соколом.)
      На польском языке:
            Ozenil sic vilcek w gaju na kraju.

      В сборниках русских песен разных времен и регионов обнаружено всего лишь несколько песен подобного рода, и все они о женитьбе вдовушки – совушки. Песни же латышские и литовские, белорусские примечательны как целая поэтическая энциклопедия внешнего вида, повадок и обычаев диких птиц и зверей (а в польских песнях и некоторых домашних), в связи с чем создатели и исполнители песен находят для каждого вполне соответствующее место и в свадебном пиршестве. Самым популярным в этом песенном цикле у всех народностей оказывается волк. (Кстати, и в языке не только балтийских и славянских, но и германских языках и даже в санскрите волка называют схожими словами.)
      В латышских песнях волк – «большая, грубая труба, звонкая, широкая, глубокая глотка». Поэтому в свадебных торжествах ему отводится роль игреца на дудочках, запевалы, дударя, но в то же время и погонщика коней. В других латышских песнях он «хвататель», убийца скотины (имеется в виду для свадебного стола). В иных латышских песнях волк – несгибающийся человечек, пастух коней. Литовский волк «своею волчьей трубою будет играть на дуде», он «порядкует» саму свадьбу, ведет козу танцевать (это обязательная функция волка во всех святочных песнях), подносит пиво, «поздравляет» козла, сидит в кустах. В белорусских песнях – «дышкант, будет дударем, сам выступает в качестве жениха. В русских песнях (несколько иного жанра – обличительно-пародийных – о них далее), «овчинник», много он овчин придирает, шубы на плечах не видает, велику себе стунку принимает».
      Медведь – «топтыгин», у него и в латышских и в русских песнях «широкая, большая лапа» «lapa» – в латышских песнях, вследствие чего он рубит дрова (мясо для свадебного стола), месит тесто и печет лепешки тоже для свадьбы. В некоторых песнях у медведя коричневый кафтан, он носит воду, лезет за медом на дерево, тоже для свадебного стола. В литовских песнях медведь рубит дрова, почти во всех песнях приезжает с бочкой пива. В белорусских песнях поет басом, сидит на колоде; «игрец в дудочку», на скрипке, медвежата направляют струны.
      Заяц на кривых или быстрых ногах с короткими ушами и хвостиком бежит впереди свадебного поезда (недаром латыши сравнивают с заячьим бегом бег парня, который с елочкой бежит перед брачным поездом); правит санями. Те же характеристики в литовских и польских песнях. В белорусских и русских песнях заяц отсутствует (очевидно как нечистое, не употребляемое в пищу животное). Ворона в латышских песнях полусерая или в черной (серой, синей) юбке с кривыми плечами, длинным носом – носит воду, рубит и варит мясо (намек на ее прожорливость), моет посуду, подносит еду к столу, бьет в барабан. У литовцев – с кривыми плечами, носит воду; у белорусов – старая баба, «згибает» каравай, играет на гармошке, крошит хлеб. У русских – сваха. Так характеризуется, особенно в латышских песнях, около 40 птиц и зверей, в том числе: сверчок, дрозд, пеночка, журавль, лебедь, куропатка, синица, дятел, белка, соловей, ласточка, бобер, трясогузка, ястреб, иволга, дупель, жаворонок, зяблик. В польских песнях преобладают домашние птицы и животные.
      Как уже отмечалось, русские песни того же свадебного типа, как у латышей, литовцев, белорусов, во всех сборниках разных времен и регионов удалось отыскать всего лишь в некоторых вариантах. Зато в русском фольклоре широкое распространение получила песня без свадебной тематики, начальные строки которой: «За морем синичка не пышно жила».
      Песня была опубликована уже в конце XVIII века в песенниках и стала поэтому исключительно популярной, особенно в северной «былинной» Руси. В отличие от рассматривавшихся до сих пор свадебных песен русская вариация про синичку со свадьбой птиц и зверей ничего общего не имеет. Это то ли литературный, то ли литературно обработанный памфлет на бюрократию царской России XVIII столетия. Под маской птиц и животных выводятся чуть ли не все разновидности царской бюрократии. Собравшиеся разнокалиберные птицы рассказывают о житье-бытье «за морем», критически оценивая положение и деятельность различных чинов царской бюрократии. Даже на самый царский чин у песенников поднимается критический голос:

            Прилетел соколишка –
            Mолодой парнишка.
            «Я по вам царь».
            Прилетает черный ворон:
            «Ах, соколишка –
            Mолодой парнишка!
            Почему ты царем называешься,
            Царским хвалильем поношаешься?
            У нас есть царь – один орел.
            Я царю-орлу просьбу подам.

      Также как русские, и латыши имеют свои особые, только им одним присущие песни. Это сравнительно небольшие одно или двухстрофные песенки, тоже о свадьбе, то ли сверчка, то ли жаворонка:

             Eita berni verietas
             Kadi joki aizkrasne
             Circens veda vedeklinu
             Blusa leca panaksnos.
             (Идите, дети, посмотрите,
             Какие шутки в запечье:
             Сверчок привел невестушку,
             Блоха скакала в поезжанах.)

      В группе рассматриваемых вариаций на воробьиной свадьбе – ссора его с совой. По ранжиру близости славянских и балтийских текстов рассматриваемых детских песен, кажется, наибольшее количество сход-ных или близких элементов выявляют песню о конфликте воробья и совы. Начало песни еще не дает нам права говорить об идентичности текста. Так, польский вариант начинается со специфически локального определения:

            За Варшавой в пяти верстах
            Воробей с вороной женится.

      Белорусы говорят только о пивоварении, свадьбу совсем не упоминая:

            Навариу варабей пива,
            Без хмелю, без ячменю.

      Латыши повествуют о том, что воробей устроил свадьбу и пригласил всех гостей:

            Zvirbuls kozys satai seja
            Vysu gostu oapnaseja.

      Литовцы повествуют о том, что воробей хочет выдать замуж дочку из лесной чащи и наварил пива:

            Zada zvirbelis dukrele lajste
            Js meziu grudo Padare alu.

      Русские начинают свои песни по-разному:

            Задумал наш воробей жениться...
            Воробей пива варил,
            Молодой сына женил...
            Воробей пива варил,
            Молодой гостей сзывал...

      Уже в начале песни расхождения, хотя и не весьма существенные. Далее во всех песнях оформляется приглашение, но при этом воробей забывает пригласить совушку, которая в русских песнях по фольклорной традиции названа по имени Савельевна, в то время как воробей – Карпович. Но совушка приходит сама и тут же заказывает «немец-кий танец», во время которого воробей наступает сове на ногу. В польских песнях особенно детально описывается этот танец:

            Гусь прыгал, курица бегала,
            Пестрая утка играла на скрипке.
            Дрозды, трясогузки, щеглы –
            Все бросились в быструю пляску.
            Сова для воробья тяжела.
            Вырвал он у совы коготь.

      Завершается песня местью совы – строки эти окрашены в яркие социальные краски и существенно отличаются в песнях латышей и восточных славян. Самое примечательное и оригинальное решение находим в латышских песнях как выражение унижен-ного, порабощенного положения латышских крестьян на земле, где господствует несправедливость, баронское самоуправство:

            Pucite aizgaja pie kungiem sudzet.
            To saka kundzins, To gaspazina,
            Pucitei vajaga periena dabut.
            (Совушка пошла к помещикам жаловаться.
            Так сказал помещик, так помещица:
            Совушке надо дать розог.)

      В одной латышской песне, правда, оговаривается: совушка наказана за то, что пришла на свадьбу не приглашенная. Но в том-то и дело, что на латышскую свадьбу могли приходить соседи без приглашения. Автор и исполнитель польской песни всецело на стороне совы:

            Какой же воробей бурлак:
            Почему ты у совы коготь оторвал?
            Если бы не было так много гостей,
            В муку тебя смолол бы по правде.
            Не будь госпожой, не поднимай головы,
            Сожру со всеми перьями.

      Примерно такие же угрозы воробью звучат и в белорусских песнях:

            Каб не тые людзи,
            Перебио воробью грудзи,
            Каб не тыя человеки,
            Забили бы воробья навеки.

      Но концовка русских песен в плане социальной оценки самая примечательная:

            Я сама вино курю,
            Я сама крестьян держу.

      В другой песне:

            Не того я отечества,
            Чтоб назад воротиться:
            А я роду царского,
            А лица дворянского.

      Итак, приходится констатировать, что при одном сюжете, при одних и тех же главных персонажах, при одной и той же композиции и структуре, в различных вариантах одной и той же песни столь существенные расхождения, что исключают возможность позднейшего времени заимствования. Сравнительно самостоятельное решение некоторых творческих вопросов, особенно в завершении песенного сюжета, не позволяет нам определить, на каком языке прозвучала первоначальная версия песни, но исходя из высказанного и русскими, и латышскими авторитетами, предположения о польском фольклоре как источнике многих и русских, и латышских песен с сюжетным содержанием, можно с определенной натяжкой, и в данном случае считать польский вариант основным. Однако белорусских, русских, латышских и литовских соавторов следует считать весьма оригинальными и самостоятельными.
      Свадьба лесных птиц и зверей (включая и ссору воробья с совой) обстоятельно знакомили с внешностью и повадками этих персонажей молодое поколение латышей, литовцев, белорусов, частично русских и поляков. А вот внешние особенности, повадки, издаваемые звуки домашних животных, даже их пригодность в хозяйстве, молодые люди уже всех проживающих в Латгалии народностей приобретали из другой популярной и не только среди детей и подростков песни, начинающейся у всех латгальских балтославянских народностей одинаково:

            Служил я у пана
            Первое лето,
            Пан мне дал курочку за это.

      Правда, у русских есть свой зачин, который встречается не особенно часто:

            Поедем, женушка, в торг торговати,
            В торг торговати, животов закупати.

      Зачин этот известен, правда, всего лишь в нескольких вариантах и латышам:

            Vazava (atbrauca) meitena (Jvena)
            Uz (da) Kraslavu (Kroslovku, Dagdenu).
            (Поедем приехала девушка Иветиня)
            В Краславу – Крословку, Дагденю.)

      Зачин этот известен и сербам, в связи с чем может в какой-то степени рассматриваться как восточно- и южнославянского единого происхождения:

            Рано позех на пазар,. .
            Купих циле за динар.

      Что же касается упоминания в первом зачине «пана», то это одно уже указывает на польское происхождение песни, как русской, так и латышской. В единичных русских вариантах, правда, вместо пана находим купцов, бояр, Ивана (в латгальском варианте). Как уже отмечалось, ежегодно получаемые за службу «дары пана» с каждым годом повышаются и ценности: курица, петух, утка, гусь) далее: овца, козел, теленок, корова, бык, в одной песне даже волк; далее: конь, а в латышских песнях: упряжь, телега и сам кучер, дом, девица; а если у пана работает батрачка, то дар – парень.
      Итак, как воспринимали латыши, литовцы, белорусы, русские, поляки, чехи, сербы (у всех у них есть песни исследуемого типа!) прежде всего внешность домашних птиц и животных, у латышей, кроме того, упряжи, дома, девицы и парня?
      Визуальная характеристика в балто-славянских песнях рассматриваемого типа представлена не особенно пышно. Лишь куры и утки заслуживают того, чтобы создатель и исполнитель песни обратил на них внимание. Чуть ли не во всех польских песнях курица – «Zlatopira». А в русских совсем наоборот: у нее «черный хохолок», сама она «чернушечка», «черношейка», и только в одной песне «черно-пестра». Кроме такого «расцвечивания», русские песни отмечают ее особенность «хохолунечка», «хохлушенькая». Утка же почти во всех русских песнях «плосконоска», «плоска носом», «с носка плоска», «носки плоски», «гско поско» («гуска плоска»). «Мой индюк не велик» не требует комментария, так же как и латышское характеристика козы и козла «ragus nesa» (рога носили), в то время как литовские козы «sirmavoks» (седо-серое веко) и «skestarapis» (с растопыренными рогами). «Свинка черноспинка», хотя в какой-то мере и создает в восприятии песенника какой-то определенный образ, скорее здесь созвучие-ассонанс. В то время «златорогая» корова может рассматриваться как идеализация образа или влияние «златоперой курицы». Что же касается «длинных сисек» латышской коровы, то это вполне реальный образ в полной мере соответствует реалистическому отношению латышей к восприятию всего, что касается домашних животных, вплоть до их пригодности в хозяйстве. Близкие, на наш взгляд, правомерные характеристики и у литовцев, и у русских – девка «skaistveidele» и «раскрасавица».
      Тем самым мы подошли к проблеме восприятия песенника разных балтославянских народов значения домашней скотины, хозяйственных предметов в жизни, и особенно в хозяйстве. Тема с предельной точностью и полнотой представлена в латышских песнях, в песнях других народов весьма выборочно и неполно. Ценность для латыша подчеркивается чуть ли ни во всех песнях тем, что птица несет яйца и выводит цыплят (в литовских песнях упоминаются только цыплята!). Русские же песенники также не забывают о цыплятах, но для них в курице и цыплятах более ценно то, что они «хохлы распускают, пана (купцов, бояр) потешают». Петух в латышских и русских песнях ценится за то, что «кур топчет и обхаживает». Даже для индюка латыши в песне ищут практическую для себя выгоду: птица ему «бреет бороду» (очевидно намек на бородку индюка). Самое ценное у овечки для латыша – «длинная шерсть» (у литовцев – «теплая»). Очевидно из-за этого в одной латышской песне овечка названа «хозяйкой». Только в латышских песнях упоминается собака и кошка. Первая сторожит дом, вторая ловит мышей. Свинья латышу дает мясо, копает грядку. Как источник мяса свинья упоминается также в сербской песне. Зато корова и в латышских, и в литовских, и в сербских песнях тесно связана с добыванием молока. Конь латышу «воз везет», «бочку тянет», «бороздит борозду», «зарабатывает хлеб», «носит седла», «меня возит». В русских песнях упоминается только эта последняя функция. Только в латышских песнях упоминается столь пригодная в хозяйстве девица, которая становится женой батрака, и парень, полученный в дар.
      Спецификой же русских песен является критическое отношение к дарам пана:

            Телка медленно растет,
            Молока мне не дает,
            Не подкован жеребец,
            Денег требует кузнец.

      А подаренные волы совсем не радуют батрака:

            Я с зарей их должен гнать,
            Поле панское пахать.

      Поступки и действия «подарков пана» в восприятии разных балтославянских народов и сходятся, и разнятся.
      Если чешская курица только «beha po dvoru», то русская «по сеничкам ходит», потом «сорит», затем «по сенюшкам семячку клюет», совсем как польский чижик «dziobie mak». Утка в латышских песнях «по воде бродит», что в какой-то мере соответствует резкому восприятию «утя-водомутя», «водоплавка». Гусь у сербов «тяжело ступает», у чехов «husa hodit bosa», у русских «гуся – траву куся». Тот же ассонанс лежит в основе действия козы, которая «упала с воза», «баран по горам» и «теля хвостом меля». Типичные действия коня подметили только литовцы, назвав его «etininks», «keleninkas» (оба слова связаны с бегом, путем, путешествиями). Бег коня отмечен также в сербской песне. Для чешской «panenki» песенники нашли весьма необычное в шуточно-игровых песнях занятие «placet doma v komoe», а латышский Janitis шепчет получившей его от пана в качестве вознаграждения за работу (отзвуки времен крепостной зависимости?) «muna meili». Если действия и поступки домашних птиц и животных в рассматриваемых песнях не очень богато представлены, то более дифференцировано раскрыты восприятия разных балто-славянских народностей произносимых ими звуков.
      В этом отношении наибольшее единодушие доказали балты и славяне в воспроизведении звуков, издаваемых гусем. Различные варианты «ga-ga», «го-го», «ga-gu», «гаги-гаги», «gu-gu, gu-gu», «kigu-kigu», «качи-качо» присутствуют чуть ли не во всех латышских и русских песнях. Популярно также петушиные «kikerigu» в латышских песнях, но у литовцев только в одной песне. В то время как издаваемые курицей «кудах» отмечены только в одной русской песне. Овечку, барана, козу и латыши, и русские характеризуют троекратным «бе-бе-бе», в то время как «me-me» известно лишь в латышских песнях, и только в латышских встречается «biku-biku», «шулды-булды», «халды-балды». Типична журавлиная песня «курлы-курлы» в русских вариантах; собачье гавканье «vau, au, au» у латышей и «ау, ау, хам» у русских; кошачье «nau-nau» (только у латышей!), коровье трехкратное «mu-mu-mu» у латышей и у русских и двукратное «умы-умы» только у русских. Бычачье трехкратное «бу-бу-бу» только у русских. Издаваемые конем звуки различны «iga-ig» и «igaga» у латышей и русских, «гоги-гоги» только у русских. В латышских песнях звуки, издаваемые повозкой – «briku-braku» и «dardu-dirdu»; кнутом «klicu-klacu».
      Если перечисленные характеристики звуков только что изложенные, вполне соответствуют тем сведениям, которые мы имеем и из нашей повседневной жизни, то целый ряд звуковых характеристик заслуживает внимания своей точностью дифференциацией. Так, издаваемые свиньей звуки дифференцируются по возрасту: «ви-ви-ви» – так кричат в русских песнях поросята, в то время как взрослые свиньи – «хрю-хрю»; латыши слышат от взрослой свиньи: «ruku-ruku».
      Трудно пояснить звукопись индюка «pirga-pergu» в латышских песнях, «шлепендюк» – в русских песнях.
      Проявление художественного восприятия песенниками латышских, русских, польских, чешских, сербских осуществляется главным образом в ассонансе. Некоторые звукоподражания объяснимы как случайный перенос от одного животного к другому. Только так можно объяснить приписываемые овце «riku-raku» в латышских песнях, «krigu-riugu» – в литовских, «рюгт-рюги» – в русских песнях. Проявление художественного восприятия песенников латышских, русских, польских, чешских, сербских осуществляется, главным образом, в ассонансах и алитерациях, которые представляют самые многочисленные характеристики домашних птиц, животных, хозяйственных предметов. Ассонанс курицы примечателен в сербских песнях: «коке кора j ке»; утка же влечет за собой ассонансы у всех народов: «kaczka prebiraczka» – у поляков, «kachna jako machna» – у чехов; «утя-водомутя», «водомутка» – в русских песнях. О гусе: «ges kuprem trzes» – в польских песнях, «гусь подле ус», «...возле ус», «...потри ус», «гуся траву куся» в русских песнях.
      На основе ассонанса возникли весьма нелогичные характеристики даров пана: «ко-за спала с воза», «..урви с воза», «...сорвет с воза», «коза-развёза»; «мой баран по горам»; в русских песнях «мой порося лежа прося», «теля хвостом меля», «моя корова – будь здорова», «мой бык годовик», мой бык ножкой дрык».       Ряд ассонансов требуют дальнейших этнопсихологических разъяснений: «курка-потатурка», «гусь-водомусь» (заимствовано из характеристики утки); «гусь – поди в Русь» (ассонанс без содержания, искусство ради искусства) в русских песнях; в литовских аналогично: «garga-dons». На бессодержательной звукописи основана характеристика индюка словом «шлепендок» в русских песнях «balbaturs» в какой-то мере повторяет издаваемые индюком звуки. То же следует сказать о характеристике барана словами «стагарак» (из «сто гор, сравнить: «по горам») и «товорган». Столь же непонятна литовская характеристика свиньи «krukuraga», название русского жеребца «ярунцем».
      Народные песни, рассчитанные на детей, не только знакомят подрастающее поколение с повадками диких и домашних птиц и животных. В какой-то мере раскрывает перед ними картины производственной деятельности, осуществляемой теми же излюбленными детьми животными. На сей раз разговор пойдет о деятельности («похождениях») на мельнице польского черного барана, латышского козлика «azitis», русского зайчика. Русские народные песни, записанные в Латгалии, имеют свою весьма показательную историю толкования.
      В 30-е гг. XX века известный русский фольклорист Иван Фридрих в Абренском уезде (тогда назывался еще Яунлатгальском) записал песню, построенную на вопросно-ответной системе: «Где ты был? Там-то и там-то. Что там делал? То-то и то-то». Но в записанной песне разговор проходил между персонажами, которые и в песне, и в записи собирателя, и в публикации 1936 года обозначали действующих лиц, участников диа-лога, довольно непонятными словами: «понятова псищ» и панна морись» (с маленькой буквы!), которое воспринималось читателями как повелительное наклонение от глагола «мориться».
      Подготавливая свою книгу ко второму изданию в 1972 году, автор заменил эту непонятную песню новым вариантом, записанным в южной Латгалии в более позднее время. В этой песне вместо непонятных персонажей четко были обозначены «черный баран» и «милостивый пан». И. Фридриху ничего не оставалось, как высказать предположение, что русская песня о черном баране является ничем иным, как переделкой известной и широко распространенной в латышском фольклоре песне о «козлике»: «Kur tu nu biji, aziti manu». Однако, дальнейшие разыскания в области распространенности этих песен привели к иным результатам. Прежде всего, было констатировано, что «черного барана» в песнях данного сюжета не сыскать ни в одном сборнике русских народных песен и старой и новой записи, в то время как «черный баран» присутствует во всех сборниках польских песен записи и публикации 30–40-х и 60, 70-х гг. XIX века. Следовательно, «черный баран» – специфически польский персонаж, пришедший непосредственно из польского фольклора в репертуар русских песенников только (!) Латгалии. Что же касается латышского козлика, то и его очень легко можно вывести из польского «барана»: по-латышски, собственно говоря, это «aunins», но при пении гораздо удобнее произнести «azitis», который от «auninа» мало чем отличается.
      В большинстве латышских вариантов повторяется сюжет польских песен и русско-латгальских заимствований: козлик на мельнице мелет жито, ест, пьет, потом его бьют, он убегает и кричит. В некоторых латышских вариантах добавляются еще такие детали, которых нет ни в польских, ни в русско-латгальских песнях: дифференцируются различные сорта жита, различные виды помола, причем уточняется, какой частью тела что делалось; козлика не только поят и кормят, но и укладывают спать; бьют же его за то, что он занимался кражей.
      В самых различных сборниках русских народных песен и старой и новой записи в песнях рассматриваемого типа и содержания встречается зайчик. Он, разумеется, не на мельнице, а в «огороде», где щиплет капустку, за что и подвергается такому же наказанию, как польский черный баран и латышский «azitis».
      Но что же такое «понятова псищ» и панна морись»? Оказывается, что в польском фольклоре наряду с персонажем – животным, действовал персонаж – человек. Это были «пан Северин», который также как «черный баран» вел диалог с «панней Марисью». Северин также оказывается на мельнице. Но в большей части песен он на войне – в Варшаве или какой-либо другой местности, пьет, играет в карты, болеет, наконец, умирает, похоронен в костеле в самом важном месте. По нем плачут все краковянки. Песня эта исключительно популярна и в белорусском, и в украинском фольклоре, где герой выступает под разными именами, но на русском языке отыскана только в сборнике Фридриха. Что же касается белорусского фольклора, то там при полном отсутствии среди персонажей и черного барана, и козлика, и зайчика, в песне подобной вопросно-ответной композиции выступает... Иван-Купало, которого расспрашивают, откуда он и что он делает.

      Совершенно иной характер контактов в области народных песен мы наблюдаем, сопоставляя различные варианты белорусских, русских и латышских песен о свалившемся с дуба комаре.

            Ods nokrita no ozola
            Uz ozola saknitem,
            No ta oda kritumina
            Visa zeme noribeja.
            (Комар упал с дуба на дубовые коренья.
            От того комариного падения
            вся земля содрогнулась.)

      В одном варианте даже «вся Рига содрогнулась».

            Tur ielauza krusu kaulu,
            Tur ribinas no saniem.
            (Там сломал грудную клетку, там
            ребрышки сбоку.)
            Mosla kroutis sadauzeja.
            (Мошка грудь разбил.)
            Sev galvinu sadauzeja.
            (Себе головку разбил.)

      В пользу заимствования из русского фольклора говорят те довольно многочисленные нарушения законов ритмики латышского хореического четверостишия. Лишь в нескольких латышских вариантах на помощь комару приходит муха:

            Mousa, musa pistaigusi
            Moslam krouts palaitija.
            (Сестра муха прибежала,
            Мошке грудь погладила.)

            В другом латышском варианте упоминаются останки погибшего комара, доставшиеся мухе:

            Mysena, mosena
            Atsuleja rogus, nogus,
            Osu dagunenu.
            (Мушка-сестричка
            Получила рога, ногти, острый носик.)

      Исходя из перечисленных фактов кажется, что произошло заимствование сюжета и персонажей русских песен. То же обстоятельство, что русские многострочные и многострофные песни иногда укладываются в латышское хореическое четверостишие при составлении песенного творчества встречается сплошь и рядом.