Григорий Смирин
Из воспоминаний
Шолома Коблякова
Шолом Хаймович Кобляков (1916—1996) — инженер-строитель. Родился в Риге. Окончил рижскую еврейскую гимназию Раухвагера, затем учился на инженерном факультете Латвийского университета, совмещая учебу в университете с работой прораба на стройке. В 1941—1944 годах заключен в гетто и концлагерь Кайзервальд в Риге. Совершил побег, скрывался. После войны жил и работал в Риге. Воспоминания написаны в 1989—1991 годах.
Мое знакомство с Гербертом Цукурсом
Герберт Цукурс — капитан бывшей латвийской армии, летчик, крупный военный преступник, палач рижских евреев.
Осенью 1937 года я поступил в Латвийский университет на инженерный факультет. В ту осень на учебу в университет была направлена группа из десяти человек — офицеров латвийской армии. У них было звание капитана или ст[аршего] лейтенанта, и служили они в технических частях. Высшее образование обеспечило бы им дальнейшее продвижение в армии. Все они были примерно на десять-пятнадцать лет старше обычных студентов. Держались они обособленно, сидели вместе, тихо переговаривались, а снами, юными студентами, не общались. Они давно оторвались от учебного процесса, школьные знания улетучились; были приняты в университет без вступительных экзаменов, поэтому учеба в университете оказалась для них почти невозможной.
После первого семестра они поняли, что без чьей-либо помощи им учиться в университете будет невозможно. В связи с тем, что я хорошо знал математику и успешно сдавал зачеты и экзамены, ко мне обратились за помощью несколько офицеров. С одним из них я стал заниматься почти ежедневно, и скоро мы подружились. Этот офицер по фамилии Крузе стал рассказывать своим товарищам, какой я хороший математик и замечательный преподаватель. Герберт Цукурс был вынужден пожертвовать своей гордостью и обратиться ко мне с просьбой позаниматься с ним.
В то время Цукурс уже создал себе большую славу и популярность. Он полетел на самолете в далекую африканскую страну Гамбию. После краткого визита он с триумфом вернулся в Ригу. Стали поговаривать, что отныне Латвия стала империей. Чуть ли не как Франция или Великобритания. Латвия [якобы] заимела колонии в Африке. Портреты Герберта Цукурса как героя появлялись везде. Поэтому мои занятия с ним я рассматривал за честь. Цукурс был человеком ограниченным, недалеким, малограмотным, грубым, а карьера вскружила ему голову.
В 1939 году Цукурс совершил новый геройский поступок. Он на автомобиле поехал на Ближний Восток, в том числе он посетил Палестину. Вернувшись оттуда, он выступил с лекцией в Еврейском клубе на тему «Поездка по Святой земле Палестине». Евреи заполнили весь зал и с интересом ждали от очевидца правдивой действительности о Палестине, с которой они связывали свою судьбу и надежду. Тем больше было их разочарование, [когда они] услыхали из уст Цукурса удручающие картины и суждения. Цукурс видел все в Палестине в черном свете. Арабы вырезают евреев и никогда не допустят заселение страны евреями.
Кибуцы, по словам Цукурса, — разврат. Там нет семей. Мужчины живут с женщинами коллективно, дети воспитываются в отрыве от матерей, которые почти не видят своих детей. Никто не знает, кто отец ребенка. Евреи оставляли зал с опущенной головой. Ощущали чувство горечи и разочарования.
С Цукурсом я занимался у себя дома, а также у него на квартире. Он жил в большом доме по ул[ице] Бривибас, угол ул[ицы] Матиса, построенном городской управой для малооплачиваемых государственных служащих. Он жил во втором этаже, в двухкомнатной квартире, с женой и дочкой.
Обычно о политике мы не разговаривали. Однако после его выступления в Еврейском клубе, я ему сказал:
— Герберт, если выступаешь перед еврейской аудиторией, надо говорить ободряющие слова, приятные вести, а не рисовать все в черном свете. А если это невозможно, то тогда вообще не надо выступать.
На это мне Цукурс ответил:
— Знаешь, Шолом, если завтра все евреи из Латвии уедут, то мы, латыши, теперь в них не нуждаемся, мы теперь сами умеем прекрасно руководить промышленностью, торговлей и финансами. Евреи нам больше не нужны. Но Палестина не место для евреев, — сказал Цукурс, — арабы раньше или позже сбросят их в море.
На этом наша беседа закончилась. А через два года Герберт Цукурс возглавил акцию по убийству евреев и не только рижских. Гитлеровцы рассматривали Латвию в качестве отличного места для убийства людей. Тысячи людей были направлены из разных стран Европы в Латвию эшелонами. На вагонах была нарисована звезда Давида, это означало, что люди в эшелонах подлежат немедленному уничтожению. Эту работу и выполнял Герберт Цукурс со своими подручными.
Вечное проклятие Цукурсу и его сообщникам!
* * *
В мае 1943 года я возил телегу с продуктами для общественной столовой Рижской городской управы, куда меня устроил на работу мой коллега по университету. Стоял теплый майский день, и плащ со звездой Давида я раздел и положил в телегу. Таким образом, я был без отличительного знака еврея, что считалось тяжким преступлением приказа гитлеровских властей. И вдруг меня обгоняет большой шикарный открытый автомобиль, а за рулем сидит Герберт Цукурс. На номере автомобиля красовалась надпись “РОL”, т.е. [это была] полицейская машина.
За такое нарушение меня могли расстрелять на месте, тем более что я ходил без охраны. Я сделал вид, что я его не заметил и продолжал свой путь. Но Цукурс резко затормозил и остановился впереди меня. Затем он помахал рукой, подозвав меня к себе. «Теперь мне конец, — подумал я, — и надо же было встретить мне этого убийцу».
Я поставил телегу и подошел к нему. Не поздоровавшись, он спросил:
— Ну, как ты, Шолом, живешь?
Я ему ответил на «вы»:
— Вы же сами хорошо знаете, как мы, евреи, теперь живем.
— Да, да, разумеется, — сказал Цукурс. — А как ты это так? — спросил он.
— У меня желтая звезда на плаще, — ответил я, — что в телеге.
Цукурс что-то обдумывал, что-то намеревался сказать. Я не мог разобрать: то ли [он] хотел меня арестовать и застрелить за то, что я был без звезды, то ли оказать мне какую-либо помощь. Однако, подумав немного, он сказал:
— Ну, ладно, поезжай.
На убийстве евреев Цукурс сделал себе при гитлеровцах большую карьеру, однако ненадолго. Позднее он им больше не потребовался, и его звезда стала бледнеть.
После этого я с Цукурсом уже больше никогда не встречался.
Ночь в подвале смертников Рижской префектуры
21 июля 1941 года. Первая годовщина Советской Латвии. Латыши решили отметить эту дату подобающим образом — массовым погромом над еврейским населением. Вот уже три недели гитлеровцы правят Ригой, и их латышские приспешники орудуют в нашем городе. За это время уже тысячи евреев пропали без вести. Евреев забирали из квартир и на улице, и их гоняли на уборку разрушенных домов, многие из них домой не вернулись. Смертельная опасность нависла над еврейскими девушками и молодыми женщинами. Их загоняли в солдатские публичные дома, где потом расстреливали.
Однако нам повезло, нас не арестовывали и на работу не гоняли. Мы жили всей семьей. Мы жили в тревоге и ждали: вот-вот очередь дойдет до нас. Вечером мы долго не ложились спать — ждали ареста. Мы договорились: если за нами придут, то скажем, что папа наш — пожилой человек и работать не в состоянии. Старший брат Арон болен, и он тоже не может работать. Только я один могу работать.
И вот мы дождались. В ночь с воскресенья на понедельник 21 июля 1941 года к нам постучали в дверь. В дом вошли шесть вооруженных мужчин с зеленой повязкой на левом рукаве.
— Скорей, скорей на работу, — скомандовал старший.
Я сказал ему, как мы условились:
— Папа пожилой, Арон больной, я пойду один.
— Ладно, — сказал полицейский, — иди один.
Папа приготовил и дал мне с собой хлеб. Я не попрощался — был уверен, что вечером следующего дня вернусь домой.
В сопровождении полицейских я вышел во двор. Там уже стояли наши соседи по дому. Их было около десяти человек. Мы долго стояли, пока пригнали еще евреев из наших домов. Когда нас стало двадцать человек, полицейские решили, что этого достаточно. Нас построили по два и в окружении полицейских, вооруженных винтовками со штыками, повели в Рижскую префектуру . Нас провели через железные ворота, со стороны ул[ицы] Радио.
Длинный узкий двор. Во дворе уже стояла большая группа евреев. Старший объявил, что он привел особо тяжких преступников и нас следует держать обособленно под усиленной охраной. Нас погнали в отдельный угол, и нас охраняли вооруженные охранники. Вначале мы все это приняли за шутку — чтобы нас запугать. Какие же мы преступники?
Меня повели к какому-то начальнику, как будто бы на допрос. Это был молодой латыш, сидевший на первом этаже за письменный столом. Я подал ему свой паспорт, а он, поглядев на меня, спросил:
— Еврей ты [или] латыш? Я действительно [был] похож на латыша: высокий блондин и без акцента разговаривал по-латышски. Однако же какой из меня латыш, коли у меня в паспорте было записано мое имя — Шолом. И я ответил:
— Я еврей.
Но начальник моим ответом не удовлетворился и снова меня спросил:
— Еврей или латыш?
Я стал быстро думать, что мне ему ответить. Если я латыш, то зачем меня арестовали? Стало быть, я какой-то бывший крупный коммунистический деятель, и такие подлежат немедленному уничтожению. Другое дело еврей — таких, как я, много, и нас арестовали только за то, что мы евреи, и ничего дурного не совершали. И я опять ему ответил:
— Я еврей.
Но этот начальник не утихомирился и снова спросил:
— Еврей ты или латыш?
Позднее я понял, что он хотел меня высвободить и отпустить домой. Что [мол] меня ошибочно сюда привели. Но все это я понял позднее. Тут я вспомнил эпизод из Торы, когда молодой Иосиф предстал перед лицом могущественного царя Египта, и фараон спросил его:
— Кто ты и откуда прибыл?
Иосиф ему ответил:
—Я еврей.
Наши мудрецы говорят: за то, что Иосиф не скрыл свою принадлежность к еврейскому народу, он удостоился стать первым человеком в стране Египетской, а после смерти его тело [за] бальзамировали, и, когда евреи вышли из Египта, они сорок лет носили его гроб и затем похоронили в земле обетованной, в Стране Израиля. И я решил: останусь евреем до конца, как это делали наши далекие предки. В очередной раз я заявил:
— Я еврей.
Следователь пришел в ярость и, ударив кулаком по столу, крикнул:
— Я в последний раз спрашиваю: еврей или латыш?
Я настоял на своем и не отказался от моего народа и гордо сказал убийце:
— Я еврей, а не латыш.
— Ну, и черт с тобой, — крикнул он.
Меня тут же повели наверх, на второй этаж. В комнате стоял стол, за которым сидел полицейский. Рядом из комнаты доносились невообразимые крики женщины, которую секли резиновыми дубинками. Удары сыпались на нее беспрерывно, и она так кричала, что у меня сердце разрывалось. Я ждал своей очереди.
Неужели можно так терзать человека? А удары все продолжались, и женщина, видимо, не имела больше сил кричать. Мне казалось, что это никогда не кончится. И вот, наконец, раскрылась дверь. Шесть молодых парней лет двадцати пяти терзали свою беззащитную жертву. Она выглядела, как шестидесятилетняя старушка, однако, когда ее провели мимо меня, это была шестнадцатилетняя еврейская девушка. Ее сбросили вниз по лестнице в подвал для смертников.
Теперь пришла и моя очередь.
— Ложись на пол, — скомандовал один из них.
Те же шесть бандитов в клетчатых рубашках с засученными рукавами принялись меня сечь. Удары сыпались по всему телу. Я старался укрыть руками жизненно важные органы, и мерзавцы стали бить меня по рукам. Били по голове. Впервые в жизни на собственном теле я испытал идею гитлеризма.
После избиения меня, как и предыдущую девушку, сбросили в подвал префектуры. Подвал для смертников. В дверях подвала стоял молодой латыш, который стал меня обыскивать.
— Что это? — спросил он меня, нащупав в моем кармане хлеб. Я вынул из кармана хлеб, который дал мне с собой папа.
— Это хлеб, — сказал я ему, — хлеб.
— Хлеб тебе уже больше не потребуется, — ответил надзиратель.
Подвал был длинным и узким, а в конце был поворот налево и продолжение. Вдоль стен стояли евреи разного возраста — все истерзанные, как я. Некоторые лежали на цементном полу. Подвал был полон евреями, и меня поставили к стене у самых дверей. Велели стоять так, чтобы нос коснулся стены. Я знал: следующий этап — отправка в Бикерниекский лес. О расстрелах в Бикерниекском лесу уже давно рассказывали люди.
Так я долго стоял в ожидании расстрела. «Как мама это переживет? — терзал я себя. — А папа? Ведь я у них самый младший ребенок и самый любимый. Нет, когда мама узнает, она этого не выдержит. А может быть, не узнает? А может, подумает, что меня отправили на работу, и будет себя тешить надеждой?
Люди в подвале стонали, плакали, а надзиратели подходили к ним и били дубинками.
И вдруг: что это за суматоха во дворе? Все засуетились. В префектуру на мотоцикле въехал какой-то немецкий солдат и крикнул латышам:
— Где мои мастера?
Латышские полицейские стали судорожно искать этих двух евреев, которые работали в немецкой части. Эти два еврея оказались в подвале для смертников. Немецкий солдат орал:
— Немедленно давайте их сюда!
И вот выводят из подвала двух парней, которых искал немец, и в это время один из охранников взял меня за плечо и сказал:
— Иди.
Я ничего не мог сообразить и по-прежнему стоял.
— Иди, тебе говорят! — крикнул он и повел меня к выходу.
Все время он меня не отпускал, пока я не вышел из подвала.
— Ты куда? — спросил меня [другой] охранник у наружных дверей. — Куда? — И закрыл мне выход, но ведущий меня охранник сказал:
— Давай выпусти, он вместе с ними, — и показал на парней.
Мы вышли во двор, где по-прежнему стояла большая группа евреев. Я мигом втерся к ним, чтобы не заметили, что я сильно избит. Молодые латыши издевались и надсмехались над нами, заставляли нас петь песни о Сталине. Утром нас построили в колонну по пять человек и под охраной погнали на Рижский вагоностроительный завод.
Один из нашего дома по фамилии Крупкин, маленький, худенький, шустрый человек, ухитрился избежать побоев и подвала, и когда нас вели на работу, около вокзала, где было много прохожих, удрал и пошел домой. Он посчитал нужным рассказать обо мне. Крупкин пришел к нам [ домой ] и рассказал, как он видел своими глазами, что меня смертельно избили, а затем повели в подвал, где меня расстреляли. В доме начался плач и крик. Меня оплакивали, а мама кричала и стонала:
— Все, нашего любимого Шолома больше нет на свете!
Стали терзать друг друга: не надо было меня отпускать, надо было откупиться, надо было Арону идти со мной вместе. Он как старший брат наверняка уберег бы меня. Но что теперь делать? Мама еще и еще раз расспрашивала Крупкина, как все это случилось. А может быть, Крупкин точно не знает? А может быть, он перепутал? Но Крупкин божится, что он все видел, и рассказывал и описывал все подробности. Нет сомнений: меня больше нет в живых.
А в это время мы прибыли на вагоностроительный завод. На большом дворе завода лежали кучи всяких железяк — толстые железные листы, балки железные и многие другие металло [ изделия ] . На улице стояла жара, солнце обжигало лицо и руки. Я, избитый и голодный, таскал эти тяжести. В восемь часов вечера нас отпустили домой и велели завтра к восьми часам утра прибыть на работу. Кто не придет, того расстреляют.
К девяти часам вечера я добрался домой. Я позвонил в дверь, и мама ее открыла. Увидев меня, мама стала кричать, ходила вокруг стола и кричала.
— Мама, мама, что с тобой? — в недоумении спросил я ее. Я не знал, что Крупкин остался в живых и что рассказал обо мне моим родным.
Мой папа сказал:
— Нет, Шолом жив, Господь его уберег, стало быть, будет долго жить.
Мама меня накормила, завернула меня в одеяло, чтобы никто из соседей меня не заметил, и закопала меня в опилки нашего сарая в подвале. Все боялись, что завтра за мной опять придут. Шесть дней я лежал спрятанный в опилках в подвале. Никто меня не искал. И никто не приходил за мной.
21 июля 1941 года стало моим вторым днем рождения, но далеко не последним. Но об этом в другой раз.
Музей «Евреи в Латвии», III-762.
Из воспоминаний Эллы Медалье
Мы подошли к трехэтажному особняку на Валдемара, 19, угловому дому на улице Элизабетес. Там разместился штаб «Перконкрустса» — гнездо латышских фашистов.
Во дворе стояли наши женщины, среди них сновали охранники, отбирая часы, золотые кольца, украшения. Один айзсарг записывал фамилии владельцев конфискованных вещей, как было сказано, «для возвращения ценностей в будущем». Это называлось регистрацией. Когда я захотела пройти и встать со всеми остальными, меня остановил какой-то начальник:
— Что вы здесь делаете среди этих жидовок?! — Он принял меня за латышку. Я не придала значения его словам.
— Там моя мать, — бросила я ему и побежала к колонне.
— Странно, ничего не понимаю, — пробормотал он, провожая меня удивленным взглядом.
«Регистрация» закончилась, но награбленного бандитам показалось мало. Они начали обыскивать женщин, шарить в одежде и вещах. У одной они что-то нашли. Ее вытащили на середину двора и начали нещадно избивать, пинать сапогами — раздался истошный крик. Всех охватил ужас. Избив нескольких женщин, полицаи приказали всем спуститься вниз, в подвал. Привыкнув к темноте, мне удалось разглядеть помещение: мы были в сыром, грязном погребе с низко нависающим потолком. В углу была будка-уборная. Мы оказались в тюрьме предварительного заключения.
Мысли одна страшней другой не оставляли меня ни на минуту: чем все это кончится? Так взаперти мы просидели два дня. На третьи сутки нас снова вызвали, построили во дворе и начали сортировать на две группы: молодых и старых. Оказавшись в группе молодых, я стала проситься оставить меня с матерью, в группе «старых» женщин.
— Вас повезут в городскую тюрьму, там вы все равно будете врозь, крикнул в ответ полицай, но я вцепилась в мамину руку и не отходила от нее, мы остались вместе. Охранники велели ждать прибытия машины. Прошло минут десять. Вдруг открывается верхнее окно, и я слышу голос, произносящий мою фамилию.
— Kas ir seit Medalje Ella? (Кто здесь Медалье Элла?)
Я назвалась.
— Вы останетесь здесь! — заявил перконкрустовец и велел мне вернуться в подвал.
Позже я поняла, что эти перконкрустовцы меня тогда пощадили, решили оставить в живых.
Вскоре приехала грузовая машина, и бандиты стали заталкивать в нее женщин из группы старых. Во дворе стоял оглушительный крик, рыдания, мольбы разлучаемых — матерей с детьми, сестер, близких. Перконкрустовцы загнали пинками и прикладами группу молодых назад в погреб, а сами взобрались в кузов машины, увозившей старых женщин.
<...> Назад в тюрьму охранники вернулись одни, борта машины были сплошь в свежезапекшихся брызгах крови, наверху валялись комья грязи и окровавленные лопаты...
В подвале нас осталось двенадцать девушек и молодых женщин. Я уселась на полу у двери и беспрерывно плакала. Перед глазами неотступно стояла картина, как убивают мою маму, ужас охватил все мое существо. <...>
Главари «Перконкрустса» затеяли к ночи у себя наверху очередную попойку. Раздавались крики и хохот — там шло буйное веселье. Это не предвещало ничего хорошего. Так прошло пару часов. Вдруг открылась дверь, и вошел полицай. В одной руке у него был электрический фонарик, в другой он держал пистолет. Мутным взглядом обведя всех нас, неподвижно застывших на полу, он осветил с краю жертву, поднял дулом ее голову и потащил девушку с места:
— Ну, ты, давай, живо наверх!
Начались мольбы, слезы.
— Прекратить шум! — заорал он хрипло, — будете орать и церемониться, тут же пристрелю, суки! Всех перепробуем!..
И, грязно выругавшись, схватил девушку и выволок ее за дверь. <...>
Поволокли еще одну, затем третью, четвертую, пятую... Сейчас придут за мной... Меня охватил животный страх и неодолимое чувство гадливости. «Нет, я не поддамся, пусть убивают!» — Я вбежала в уборную, закрылась на защелку, присела на корточки, прижавшись к стенке: еле дыша, гляжу, что творится снаружи. Смотрю — выгнали еще одну, и еще... <...>
Вскоре стали возвращаться девушки — в синяках, кровоподтеках, рваной одежде, измученные, истерзанные. Не глядя друг другу в глаза, плача, ничком ложились на пол. Им на смену тут же забирали других. Потом все стихло. <...>
Настало утро. Нас вывели во двор и отделили тех восьмерых, кого ночью пьяные бандиты насиловали. Подкатила машина, и им приказали туда влезть. В сопровождении нескольких перконкрустовцев девушек увезли на расстрел. Боясь, что все станет известно немцам и их обвинят в осквернении «чистоты арийской расы», эти латышские бандиты поспешили скрыть в земле следы своей ночной оргии.
Нас четверых, оставшихся в живых, к полудню повели работать на кухню. С этого времени это стало нашим постоянным местом работы.
Вместо убитых девушек вскоре в подвал привели других. По жестокой иронии судьбы мы должны были готовить еду для убийц наших родных и близких — Арайса, Цукурса, Какиса и других главарей «Перконкрустса». Я не запомнила все их имена, но навсегда запечатлела в памяти их мерзкие, самодовольные, гадкие лица.
Цукурс в те редкие часы, когда он бывал относительно трезв, старался казаться этаким европейским интеллигентом. До войны знаменитый латышский летчик, участник нашумевшего рекордного перелета из Риги в Гамбию, он был любимцем толпы, его портрет не сходил со страниц латвийских газет. Его почему-то особенно интересовала Франция, и он всегда спрашивал, говорит ли кто-нибудь из вновь прибывших по-французски. Узнав однажды, что среди нас есть молодая учительница, жившая когда-то во Франции, он частенько приходил к ней поговорить по-французски, шлифовать свое произношение. Это, однако, не помешало ему позже отправить свою собеседницу на смерть — в яму с остальными. <...>
Однажды я увидела из окна Цукурса, прибывшего на машине в гетто. Он был пьян и еле держался на ногах. Выхватив пистолет, он понесся по улочкам гетто, заливаясь пьяным хохотом и стреляя по перепуганным, затравленным людям, будто охотился на диких зверей. Безумный мир! И Ты все это видел, Боже, и допустил!..
Колонна начала редеть, заканчивались убийства.
Нас позвали и под конвоем повели к дороге, где стояла легковая машина. Внутри уже сидели двое — заплаканная девушка лет семнадцати и женщина лет тридцати. Нас посадили к ним. Ждали мы недолго. Сгущались сумерки. В лесу все реже раздавался треск выстрелов, и, наконец, совсем стихло. Все кончилось. Доносились выкрики коротких команд. Палачи стали разъезжаться. Открылась дверь машины, и за руль сел Цукурс. Он включил свет и осмотрел всех нас. На какой-то миг он уставился на меня, наверное, опознал.
Я вся сжалась от страха, вспомнив реплику, брошенную им однажды на кухне в их штабе:
— Вы же совсем не похожи на еврейку, жили бы где-нибудь в городе, как все нормальные люди, или бы подались в деревню!
Но на этот раз Цукурс ничего не сказал, он включил мотор, и машина тронулась. Не знаю, почему он меня не выдал, может, пресытился кровью за длинный день непрерывных убийств...
Нас привезли к резиденции генерала СС Фридриха Еккельна в Старом городе, завели в какую-то полуподвальную комнату и заперли на ключ.
Медалье Э. Право на жизнь. Рига, 2006. С. 13—21, 31.
Из воспоминаний Александра Бергмана
…Как сегодня, я помню один из дней между 30 ноября и 8 декабря. В этот день при выходе из гетто на работу меня задержали у ворот (мы это называли «отрезали от колонны»). Через короткое время меня и десяток других «отрезанных» повели в северную, уже пустую, часть гетто, где нас ожидала одетая в тулупы группа латышских полицейских. Было очень холодно, это была самая суровая зима в моей жизни. Мороз в эти дни достигал минус 30 и ниже. Нам разъяснили, что нам следует пойти по квартирам указанных нам домов, обыскать их и найденные ценности — золото, серебро, меховые вещи — принести ожидающим нас полицейским, которые вернутся через несколько часов.
Мы разошлись по указанным нам домам. Я зашел в квартиру, облик которой свидетельствовал, что люди покинули ее поспешно и по принуждению. На столе стояли тарелки с недоеденной едой, постели были не застланы, одежда разбросана. <...>
В квартиру зашел один из наших. Именно он нашел мех серебристой лисицы и предложил затопить печку и сжечь мех, чтобы он не достался полицейским. Когда печь разгорелась, мы бросили в печь мех, и лисица мгновенно сгорела, превратившись в пепел. Пусть наивно, но мы получили какое-то удовлетворение от этого поступка.
Вечером пришла группа полицейских. Выяснилось, что все же улов у них был не так уж мал. Не стесняясь нас, они расстегивали негнущиеся тулупы и обматывали под шинелями вокруг тела лисьи меха. Оказывается, они были не только подлыми убийцами, но и мелкими воришками. <...>
Командовал полицейскими человек среднего роста в офицерской шинели. В начале девяностых годов я прочитал в газете возмутительный ответ работника Военного музея Латвии на требование убрать из экспозиции портрет Герберта Цукурса — бывшего известного военного летчика и не менее известного убийцы евреев в годы войны. Желая убедиться, не знаком ли он мне, я направился в музей. Да, это был тот летчик, фотографии которого так часто украшали довоенную печать, но он был и тем, который командовал полицейскими — охотниками за лисицами. <...>
Я понимаю всю сложность и ответственность опознания спустя полвека. Еще до посещения Военного музея я по приглашению канадских следователей просматривал с целью опознания альбомы фотографий подозреваемых в уничтожении евреев в Латвии, проживавших к тому времени в Канаде. В альбомах я никого не узнал.
Бергман А . Записки недочеловека. Рига, 2005. С. 58—61.
Из статьи Мирьям Залманович
«Катастрофа евреев Латвии»
Герберт Цукурс — одна из наиболее видных фигур в «команде Арайса» — родился в мае 1900 года в Латвии, в городе Либава Курляндской губернии (ныне Лиепая в Латвии). Он участвовал в борьбе за независимость, которую вело молодое Латвийское государство, придерживался националистических взглядов и дружил с офицерами, взгляды которых совпадали с его собственными. Герберт Цукурс не смог дослужиться до высокого воинского звания и закончил свою армейскую карьеру в чине капитана. После демобилизации остался верен своим националистическим убеждениям и нередко публично высказывал свои антисемитские взгляды.
С установлением в Латвии авторитарного режима К. Ульманиса (1934 год) началось культивирование «латышскости», в рамках которого заново переписывались книги по истории, и школьные учебники корректировалась в соответствии с новыми политическими установками. Процедура «подгонки» истории к новой действительности породила в голове капитана Цукурса идею: осуществить дерзкий перелет из Латвии, находящейся на берегу Балтийского моря, в Гамбию, расположенную на западе Африки, на побережье Атлантического океана. Место назначения было выбрано Цукурсом не случайно — в те годы была распространена теория об определенной связи Латвии с Гамбией (некогда там находилась колония Курляндского герцогства — прибалтийско-немецкого государства, существовавшего в XVII—XVIII веках на территории современной Латвии). С его точки зрения, этот полет должен был послужить популяризации Латвии во всем мире. Идея Цукурса была поддержана правящим режимом, и его полет широко освещался в средствах массовой информации Латвии. По возвращении в Ригу Цукурс превратился в национального героя и кумира публики. Одним из его новых прозвищ стало «латвийский Линдберг» — по имени знаменитого американского летчика. Он удостоился наград от латвийского правительства и ценной международной награды в сфере воздухоплавания имени Сантоса-Дюмона — бразильского пионера воздухоплавания. Маленький самолет Цукурса был выставлен в рижском Военном музее, и граждане занимали место в длинной очереди в дверях музея.
Популярная газета предложила ему сотрудничество, и как журналист Цукурс выезжал по заданию редакции в дальние командировки. Он летал над Турцией, был в Японии, посетил подмандатную Палестину и отовсюду посылал подробные материалы. По свидетельству профессора Иоэля Вейнберга, историка, уроженца Риги, в 1937 году состоялась лекция Цукурса для евреев. Сливки еврейского общества Риги собрались в своем клубе на улице Сколас, 6, чтобы послушать впечатления известного летчика от посещения Палестины. Зал был полон. Профессор Вейнберг запомнил, что о сионистской идее Цукурс говорил удивленно, изумленно и даже восторженно. Он сопровождал лекцию отснятыми им фотографиями, которые демонстрировались на большом экране. Это были фотоснимки Тель-Авива и поселений Петах-Тиква и Ришон-ле-Цион. В то время И. Вейнберг учился в еврейской школе, и рассказы Цукурса поразили его воображение. На следующий день в классе он и его соученики спорили об услышанном от Цукурса. В тот период Цукурс брал частные уроки математики у студента-еврея по имени Шолом Кобляков. В разговоре с ним Цукурс как-то сказал: «Знаете, Шолом, если завтра из Латвии выедут все евреи, то мы, латыши, сами успешно справимся и в промышленности, и в финансах, и в торговле, и во всех других сферах жизни. Мы, латыши, больше не нуждаемся в помощи евреев».
Уже на первом этапе нацистской оккупации, вступив в «команду Арайса», Герберт Цукурс не только стал «ангелом смерти» для рижских евреев, но и позднее участвовал в расправах над евреями, депортированными для уничтожения в Ригу из европейских стран. Цукурс преданно служил нацистам не только во времена их побед, но и после Сталинградской битвы, когда Красная армия перешла в крупномасштабное контрнаступление. Незадолго до окончания войны Цукурс с семьей бежал во Францию, оттуда в 1946 году — в Бразилию.
В Южной Америке Герберт Цукурс жил под своим настоящим именем, в кругу семьи, под защитой бразильских спецслужб. Он давал интервью бразильским газетам, перед телевизионными камерами заявлял о своей невиновности и с гордостью демонстрировал эсэсовскую форму. Он основывал и руководил различными коммерческими предприятиями и на основании рождения в Бразилии ребенка подал прошение о предоставлении ему гражданства этой страны.
7 марта 1965 года израильская газета «Едиот ахронот » («Последние известия») вышла с заголовком «Цукурс, убийца рижских евреев, похищен и найден убитым в ящике в Уругвае». Спустя годы исполнитель этой акции возмездия — агент израильской спецслужбы «Мосад» под псевдонимом Антон Кюнцле раскрыл подробности операции в книге «Смерть палача из Риги».
Операция по ликвидации Цукурса имела важное международное значение: вызванный ею резонанс воспрепятствовал предпринятым в 60-е годы попыткам некоторых политических кругов в ряде стран Запада пересмотреть законодательство о преступлениях против человечества — применить к ним принцип истечения срока давности, и привлекла внимание мировой общественности к проблеме возрождения нацизма, розыска и наказания нацистских преступников. На этом фоне Генеральная Ассамблея ООН в 1968 году приняла Конвенцию о неприменении срока давности к военным преступлениям и преступлениям против человечества.
Залманович М. Катастрофа евреев Латвии: Обзорная лекция // Уничтожение евреев в Латвии, 1941—1945: Цикл лекций. Рига, 2007. С. 44—47.
Из воспоминаний Фриды Михельсон
Сегодня 16 июля [ 1941 года ] . Иду по знакомым улицам Риги, на них всегда было много прохожих-евреев, теперь изредка встретишь еврея. Они бредут в одиночку с печальными лицами, согнувшись от горя и страха. Зато на каждом шагу видишь расфранченных немецких военных, с сияющими лицами прогуливающихся с нарядными латышскими фрейлейн в светлых платьях и белых шляпках. Они прохаживаются, шутят, смеются, флиртуют.
А у меня на душе тоска и траур. Сажусь в трамвай. Здесь — ни одного еврея, видимо, запрещено. <...>
Утром, оставив у дворника чемодан с вещами, я решила выйти в город, встретить знакомых, узнать о положении дел. Но только я пересекла улицу, как меня схватили двое вооруженных здоровенных латышских полицаев с красно-белыми повязками на левой руке!.
— Попалась птичка! — возбужденно закричал один. — Ведем ее!
— Что же я за птичка? — спрашиваю недоуменно их, ошарашенная неожиданным нападением. — Вы, наверно, меня с кем-то перепутали.
— Меньше разговаривай и иди! — буркнул другой полицай, и меня потащили в префектуру.
В префектуре было много задержанных евреев — мужчин, женщин, молодых, старых. Я начала упрашивать охранников разрешить мне сбегать домой, чтобы взять кое-что из необходимых вещей: я была в одном легком платье.
Мои слова словно не доходили до них, не пускали даже матерей, которые оставили без присмотра грудных младенцев.
Женщины плачут, умоляют разрешить им отлучиться хотя бы на несколько минут, чтобы предупредить родных, устроить детей, взять что-нибудь из еды. Но ничего не может смягчить сердца жестоких полицаев: ни слова, ни слезы, они продолжают издеваться над беззащитными задержанными.
В префектуре евреи-рижане рассказали мне о чудовищных злодеяниях немцев в первые несколько дней их господства: тысячи мужчин, женщин разного возраста были схвачены и брошены в застенки Центральной и других тюрем. Никто не знал еще тогда об их дальнейшей судьбе.
Людей хватали на улицах, на работе, но преимущественно ночью, вытаскивая их из постелей, без одежды, еды, в одном белье, как застигали. В те дни были уничтожены многие видные представители еврейской интеллигенции: инженеры, юристы, врачи, руководители промышленных и торговых предприятий. На глазах у всех их выводили из рядов задержанных и тут же, неподалеку, расстреливали. Бывшие их коллеги-латыши в большинстве своем выражали свое удовлетворение таким оборотом дела.
Тысячи евреев, включая детей, схваченных на улицах или в домах, были согнаны, чтобы собирать и хоронить трупы, очищать улицы от развалин. Но многих заставляли выполнять ненужную, бессмысленную работу только для удовлетворения страстей садистов и насильников.
Проходя по городу, направляясь к местам принудительных работ или к ямам, где их расстреливали, еврейские колонны подвергались диким издевательствам не только со стороны сопровождавших их шуцманов, так называемых «повязочников», но и со стороны прохожих, гражданской публики.
Принудительные работы длились с раннего утра до темноты, люди обязаны были напряженно трудиться под палящим солнцем, не получая ни еды, ни питья.
Лишь некоторую часть угнанных отпускали на ночь домой, строго наказывая наутро снова явиться в префектуру для отправки на работу. Многих после работ приводили прямо в префектуру, где они, изможденные, оставались всю ночь в страшной давке, спертом воздухе, кое-как примостившись на полу подвалов, чтобы с рассветом снова приняться за непосильный труд.
Сотни евреев в первые дни были приведены в префектуру единственно с целью издевательств и насилия.
Убеленных сединой бородатых стариков под дулами пистолетов заставляли облачаться в талес и тфиллин , плясать и распевать советские песни. Девушек, молодых женщин в присутствии мужчин, близких, знакомых заставляли раздеваться догола и совершать на глазах всех омерзительный половой акт, многих изнасиловали шуцманы. Некоторые из женщин от ужаса сходили с ума.
Евреев заставляли в диком темпе бежать по лестнице вверх-вниз без остановки, смертельно избивая их на ходу, пока пожилые, менее здоровые, не падали замертво. Изуверски были замучены евреи, оказавшиеся в застенках штаба организации латышских фашистов «Перконкрустс» по улице Валдемара, 19. «Перконкрустовцы» были застрельщиками разжигания антисемитизма, главарями-палачами в акциях массовых убийств еврейского населения и обер-грабителями оставшегося имущества жертв.
Практически свою программу злодеяний в отношении мирного еврейского населения немецкие хозяева вершили руками латышских фашистов, перещеголявших по бесчеловечности и садизму своих господ и превзошедших самые смелые ожидания и прогнозы гитлеровцев.
Михельсон Ф. Я пережила Румбулу. 2-е изд. Рига, 2005. С. 27—31.
Из воспоминаний Георга Фридмана
Раннее утро 21 июля 1941 года. Сильный стук в дверь нашей квартиры. Я подхожу.
— Открой, полиция! <...>
Врываются несколько полицейских-латышей, так называемых Hilfspolizei …
— С этого не спускать глаз, — приказывает первый ворвавшийся (он, вид имо, старший) другому, имея в виду меня. Остальные рассыпаются по всей… как оказывается, в поисках друг их мужчин. <...>
Когда меня выводят из квартиры, лица тети… и сестры выражают оцепенение и растерянность… А ведь так же, должно быть, происходил недавний арест и увод из дома моих друзей… и многих-многих других еврейских мужчин, парней и девушек — знакомых и незнакомых, весть об уводе которых уже с первых дней после захвата Риги стала общеизвестной. Об этих несчастных больше ничего не слышали, но ходили упорные и неопровержимые слухи о переполненных евреями тюрьмах и о массовых расстрелах евреев в них и в окрестностях города. <...>
Меня выводят во двор, где уже в строю под охраной вооруженных «бенделдике» (так мы называли уже упомянутых латышских полицейских) стоят согнанные из наших домов примерно 20—25 мужчин и парней — евреев. <...> Мой друг Шолом Кобляков, сосед Крупкин, уже немолодой человек… Некоторых охранники еще подводят.
Все евреи молчат, на лицах оцепенение, открыто страх не проявляется, за потупленными взглядами можно предположить хаос обуревающих каждого чувств и мыслей, а в глубине сознания — то, что это неминуемый конец…
Латышские полицейские шумно, крикливо, весело и возбужденно переговариваются, потом становятся спереди, сзади и по бокам. Дается команда «марш вперед».
Нас выводят со двора на улицу. На нашу родную улицу Гоголя. <...>
Дальше прямо к префектуре (главному управлению латышской полиции), к железным воротам с тыльной стороны.
На стук полицейских ворота открываются. Нас вводят во внутренний двор. Он почти полностью набит евреями, видимо, такими же несчастными, как и мы.
И здесь тоже кричит, ругается, издевается скот, а люди стоят плотной массой, молчаливые, запуганные, покорные. Кого-то приводят, кого-то уводят внутрь здания. <...>
Тем временем латышские полицейские отбирают у всех личные документы. Тех, у кого их нет, грубо одергивают или пинают. Я отдаю паспорт и студенческий билет. Полицейский разглядывает билет:
— Что это такое? Кто ты?
Поясняю, что я студент Латвийского университета и что это мой студенческий билет, на что он изрекает:
— Да, я помню, ты состоял в МОПРе, ты у меня принимал членские взносы. (МОПР в то время был организацией, подобной нынешнему ДОСААФу. В ней автоматически состояли все рабочие, служащие, а также студенты.) Но я, разумеется, не был никаким ее активным членом, никогда не принимал взносы и никогда раньше ни этот тип меня, ни я его не видели. Это просто придирка, инсинуация, рассчитанная на то, чтобы еще больше скомпрометировать меня в глазах этих головорезов и как бы оправдать весь тот комплекс унижений, издевательств, террора и истязаний — вплоть до убийства, который сейчас обрушился на нас.
Конечно, я не мог в такой массе людей многое увидеть и услышать, но того, что до нас доходило, было достаточно, чтобы убедить нас в низменных, преступных намерениях наших мучителей. Помимо грубой ругани, пинков, окриков и издевательств к нам все время приставали с требованием ответить, что это сегодня за дата, что это за день такой — 21 июля.
В основном никто из-за состояния стресса, шока и подавленности ничего толком ответить не мог. Многие, в том числе и я, действительно ничего не знали или не помнили, чем примечательна эта дата. Оказалось — и этого они от нас домогались, — что 21 июля 1940 года был день присоединения Латвии к СССР. Значит, виноваты в этом мы, жиды и коммунисты, и за это нас похватали из домов и пригнали сюда. За это мы, согнанные сюда еврейские мужчины, должны были расплачиваться.
Помнится еще и такой эпизод. Как-то вдруг из всей массы евреев выделился один мужчина, рослый, опрятный, на вид интеллигентный, лысый. Я в нем сразу узнал господина Зингеля… <...> Так вот, господин Зингель, выделившийся из толпы, громким, внушительным голосом заявил:
— То, что вы здесь творите, — это в высшей степени незаконно. Этим вы попираете все международные конвенции о правах человека. Это запрещено законом. Я юрист, и эти законы хорошо знаю...
Ему не дали договорить. Его тут же схватили, выволокли и сопротивляющегося повели внутрь здания. …Его больше никто никогда не видел. <...>
Нас тут же повели через задний вход в главное здание, потом по узкой лестнице в подвал по коридорному лабиринту, по бокам которого виднелись отдельные камеры-казематы. Некоторые были пусты, в других же у стен стояли такие же люди, как мы. В одну из таких камер загнали восемь-десять человек из нашей группы. Камера эта представляла собой узкое продолговатое помещение с низким сводчатым потолком, без окна, с цементным полом. Воздух в ней душный, по-подвальному сырой, пол тоже сырой. Пара штатских тут же приказали нам выстроиться с поднятыми вверх руками вдоль стен, лицом к стене. <...>
В той мере, в какой мышление и сознание у меня постепенно прояснялись, а последующие пытки и издевательства над нами все больше ужесточались, я понял, что... всю тысячную массу евреев в подвалы не загонишь. Некоторая часть из них, в том числе и мы, отобраны для того, чтобы вскоре нас убить как своего рода заложников в отместку за то, что в этот день год тому назад Латвию присоединили к Советскому Союзу. <...>
Итак, мы в подвальной камере. Тусклый электрический свет. Шаги по коридорам и шныряющие в камере полицейские в штатском. <...> Оружия при них не было, но зато у каждого в руках была резиновая дубинка, и этой дубинкой они изрядно пользовались: разрозненно ударяли нас сзади по плечам, по спине, а то и по голове, подкрепляя этим свою ругань и свои приказания. А приказания были самые разные: выше руки, ближе к стене, повернись, выходи и т.п.
Я стоял первый от входа у левой стены. В какой-то момент вошел один полицейский и сунул мне в руки какую-то подушку. Подушка эта была мокрая, красная — вся пропитана кровью, размером с иллюстрированный журнал; жесткая, как будто набитая опилками. Сунув ее мне, он громко пояснил:
— Эта подушка пропитана кровью наших латышей, пролитой вами — евреями и коммунистами. Высасывай эту кровь и передавай дальше.
У меня промелькнула мысль, что, наоборот, эта подушка пропитана кровью наших евреев, пролитой сегодня здесь латышами-фашистами.
Я, конечно, стал сосать эту подушку. Ощущение было неописуемое. Вкус и запах — неопределенный, но своеобразный. Мало похоже на то, что ощущают, когда иногда высасывают собственную кровь из порезанного пальца. И кровь оттуда не высосать — ведь подушка была скорее сырая, чем мокрая. Я скорее чмокал губами, чем сосал, а этот тип стоял у меня за спиной и наблюдал. Потом удар по спине и окрик:
— Не так, бери в зубы и соси как следует! И чтоб подушка стала белой!
Некоторое время он еще наблюдал за мной, потом велел передать подушку дальше.
Тем временем начали выводить куда-то по одному. После того как вывели первого, недалеко послышались глухие удары, а вскоре вслед за ними нарастающие нечеловеческие крики. Крики эти были настолько душераздирающие, настолько глухо-протяжные, неестественно гулкие, что в обычных условиях они могли бы привести в ужас самого очерствевшего человека. <...>
Вскоре мы поняли, какое новое истязание ждет каждого из нас. Когда одного приводили и приказывали стать, как прежде, у стенки, нового уводили, и все повторялось сначала.
Я не упомянул, что кроме меня в этой камере из близких мне людей находились пять парней, моих соседей братьев Ардовых. Один из них, Ейне, был несколько отсталым в умственном развитии, хотя физически был хорошо развит. Когда в камеру вновь приводили очередную истерзанную жертву, кто-то из полицейских спрашивал:
— Кто из вас сам хочет бить другого? Того самого бить не будут.
Тут же отозвался Ейне. <...>
Поняв, что и меня ожидает то же самое, я твердо решил во что бы то ни стало не кричать — как бы сильно меня ни били; ни в коем случае не доставить нашим мучителям-садистам удовольствие, которое они наверняка испытывали при криках своих жертв. Но не тут то было.
Вскоре и ко мне подошел один из них и спросил, били ли меня уже. Отчасти потому, что я уже получил немало ударов, а отчасти оттого, что думал, что подтверждением, возможно, избегу настоящей порки, я ответил, что меня уже били. Этот молодчик тут же велел мне спустить брюки. Потом раздался его крик:
— Врешь, собака! За это ему — двойную порцию! Марш! Последнее было сказано одному мальчишке-подростку из числа мучителей, которого я увидел стоящим за мной с дубинкой в руках, когда меня повернули. Увидев меня, этот мальчишка, которому от силы было лет тринадцать-четырнадцать, изрек:
— Я тебя узнаю ?, ты моему брату ухо отрезал!
Какая мать его родила? Какими эти изверги были в своей частной, личной жизни? Как они вели себя в семье, среди окружающих, вне этих ужасных застенков? Ведь они не были ни пьяными, ни в состоянии какого-то аффекта. Ведь все, что они творили, они делали хладнокровно, обдуманно, с расчетом.
Словом, меня вывели и увели в другую камеру, расположенную неподалеку. И вот какая картина открылась там пред моим взором. На цементном полу со спущенными штанами, на животе, с растопыренными руками и ногами лежит Лазик Ардов, второй по возрасту из братьев. (Ему тогда могло быть около двадцати лет.) С малых лет он был неестественно толстый, громоздкий, обладал огромной физической силой, но из-за своей тучности был неловок и в наших мальчишеских играх почти не участвовал. Сейчас Лазик лежит на полу. На каждой его руке и ноге сидит по одному полицейскому. Двое других попеременно наносят ему по голым ягодицам удары резиновыми дубинками. Он диким голосом протяжно кричит. Видимо, этим извергам нелегко было его укротить.
Немного поодаль, тоже на полу, лицом вверх лежит женщина, лет около сорока, темноволосая, ничем неприметная, с виду малопривлекательная. Волосы ее растрепаны, на лице выражение ужаса, платье задрано наверх. Один из извергов дубинкой ковыряется в ее половых органах. Она стонет, но не кричит.
Тем временем Лазика перестают бить. Велят ему подняться и выводят обратно, наверное, в нашу камеру, ведь привели новую жертву, т.е. меня. Мне велят спустить штаны и лечь на пол. Потом приказывают Ейне, который уже находился здесь, взять дубинку и бить меня. Ейне наносит мне удары по голым ягодицам. Я пока выношу их, не кричу. Это, видимо, не устраивает садистов:
— Бей сильнее, как следует, а то сам получишь вот так! — И слышно, что на него сыпятся удары.
Он начинает бить меня сильнее, но и это, видимо, не устраивает мучителей. Один из них становится по другую сторону и тоже наносит мне удары. Боль уже невыносима, я переворачиваюсь лицом вверх. Следуют еще несколько ударов, но тут кто-то кричит:
— Не бей по яйцам!
Странная гуманность. Капля жалости, что ли, в море зверств и садизма? Меня переворачивают обратно, удары продолжаются. Я даже перестаю различать — то ли это страшная боль, то ли уже бесчувствие, но что-то заставляет меня дико кричать. Кажется, удары длятся бесконечно, но вдруг они перестают сыпаться. Я, думается, еще продолжаю кричать. Так, видимо, кричит человек, попавший в железный капкан, предназначенный зверю.
Дальше я уже нечетко ощущал, что происходит. Думаю, мне велели встать, и повели обратно в камеру. Поставили меня на другое место, глубже, у правой стены. Суета, крики — все это продолжалось, но помню неотчетливо. Как будто за пеленой. Но вскоре я довольно отчетливо заметил, как кто-то из извергов заходит в камеру с дубинкой в руке и то одного, то другого заставляет ее облизывать, объясняя при этом, где она побывала.
Немного позже в сопровождении латышей в камеру заходит немецкий солдат. Небольшого роста, худощавый, совсем молодой, в армейской (не в эсэсовской) форме, кажется, рядовой. Ворот расстегнут, в руках пистолет. Латыши ведут себя перед ним как будто заискивающе и в такой же манере на ломаном немецком языке разговаривают с ним, дают пояснения. Ведь он для них — кумир, прообраз «высшей расы», наставник в их сокровенном деле — истязании и глумлении над людьми, единственная вина которых состоит в том, что их ненавидят.
И вот он приступает к наставничеству. Прохаживаясь в тяжелых сапогах взад-вперед по камере, сперва преподает словесный урок. Доказывает по природе миролюбивым, милосердным, боязливым, послушным, морально устойчивым и в массе своей богобоязненным людям, многотысячелетняя история изгнания, преследования, подавления и уничтожения которых сделала их обладателями именно этих качеств, — доказывает им, что они, жидовские свиньи, паразиты, причина всех бедствий «арийской» расы (особенно немецкого народа), что они плутократы, кровопийцы и т.д.
Все эти доводы он подкрепляет пинками и ударами, наносимыми сзади рукояткой своего пистолета. Потом останавливается за Додиком, старшим из братьев Ардовых. Начинает стучать ему по затылку рукояткой пистолета. Стучит размеренно, несильно, но методично, по одному месту. Додик начинает тихо стонать. Разумеется, кожа пробита, кровь течет, а стучит он уже по голой кости черепа. Вдруг Додика начинает рвать (видимо, сотрясение мозга). Когда носитель нацистской «культуры», представитель «высшей расы» престает стучать, Додик просит разрешения достать тряпку и вытереть рвоту.
— Никакой тряпки, вылизывай языком! В наступившей тишине (почему-то замолкли и полицейские) слышатся звуки языка, слизывающего жижу с цементного пола. <...>
Потом слышу вопрос немца, обращенный к кому-то из нас:
— Что ты предпочитаешь — чтобы тебя опять били или чтобы тебя рас стреляли? Выбирай сейчас же! Ответ последовал немедленно:
— Расстреляйте!
После короткой паузы следует ответ немца с явным разочарованием в голосе:
— Ну, ничего! Сегодня ночью в лесу вы все будете расстреляны из пуле мета — тах-тарах-тах-тах... Вот так!
Фридман Г. Что с нами случилось: Воспоминания.
Рига, 2004. С. 37—40, 42—50.
Подготовка текста и комментарии
Григория Смирина
Григорий Смирин — доктор истории. Статьи по истории периодической печати, революции 1917 года, Второй мировой войне и историографии Латвии. Автор книги «Основные факты истории Латвии. Пособие для самообразования» (Рига, 1993; 1999).
Подробнее о нем см. во фрагменте из ст. М. Залманович «Катастрофа евреев Латвии», помешенной как приложение к воспоминаниям Ш. Коблякова.
Еврейский клуб в Риге находился в здании Еврейского театра на улице Сколас, 6 (построено в 1913—1914 годах, архитекторы Э. фон Тромповский и П. Мандельштам). Служил потребностям имущих слоев еврейского населения.
Кибуц (ивр. «группа») — поселение-коммуна сельского типа в Израиле.
Автор не в курсе. В действительности акции по уничтожению евреев на территории Латвии возглавляли: с начала оккупации — командир эйнзацгруппы (оперативной группы) «А» бригаденфюрер СС В. Шталеккер, а с ноября 1941 года — обергруппенфюрер СС Ф. Еккельн, высший руководитель СС в Остланде и на севере России.
Звезда Давида (др.-евр. маген-Давид — букв. «щит Давида ») — шестиконечная звезда, древний орнаментальный элемент. Впервые в качестве универсального еврейского символа стала использоваться в XIV веке в Праге, когда местной еврейской общине была пожалована привилегия иметь свой флаг; широкое распространение в этом качестве получила в XIX веке. Желтый цвет звезды заимствован у пресловутой желтой повязки — одного из отличительных знаков, к ношению которых принуждали евреев для выделения их из среды остального населения начиная с VIII века в странах ислама, а затем в Европе в средние века и в Новое время, вплоть до XVIII века.
Первые евреи из европейских стран, или «немецкие евреи» (поскольку говорили по-немецки) стали прибывать поездом из Германии в Ригу, на станцию Шкиротава, 29 ноября 1941 года ночью. Поскольку место для их размещения не было предусмотрено, 942 человека из них уничтожили в Румбуле утром 30 ноября, перед прибытием туда колонн евреев из Рижского гетто. 1—8 декабря в Латвию прибыли четыре транспорта — всего 3747 человек из Нюрнберга, Штутгарта, Вены и Гамбурга, которые были размещены в концлагере Юнгфернгоф (Юмправмуйжа) в окрестностях Риги (территория бывшего аэродрома «Румбула»). В начале 1942 года в Латвию были привезены 19 тысяч евреев из других стран. Около 2000 престарелых и слабых людей, не способных передвигаться самостоятельно, были убиты прямо на станции Шкиротава, и над их могилами оккупанты позднее проложили новый рельсовый путь, существующий и поныне. Всего из «рейха» (т. е. из Германии, Австрии и Чехии) в Латвию, по неполным данным, были депортированы 24 603 еврея (из них в Латвии были убиты около 11 тысяч человек, выжили 1073 человека) и еще по нескольку тысяч (точное количество не установлено) — из Венгрии и Литвы. Многие, особенно молодые мужчины, погибли от непосильного труда на строительстве Саласпилсского концлагеря. Вещи вновь прибывших евреев конфисковывались «в пользу Великой Германии». Часть их забирало местное нацистское начальство и отправляло своим семьям в Германию, а часть раздавалась в качестве подачек местным коллаборационистам. 10 декабря 1941 года около 1000 евреев, прибывших из Кельна, стали первой группой «евреев из рейха», помещенной в Рижское гетто. В феврале 1942 года их там насчитывалось около 11 тысяч человек.
Имеются в виду националисты, вставшие на путь сотрудничества с гитлеровцами и вышедшие из подполья с отступлением советских войск. Уже зимой 1940—1941 года в Латвии стало складываться пронацистское подполье, организация и деятельность которого координировалась германскими спецслужбами через своих агентов — бывших офицеров латвийской армии (А. Пленснерс, В. Деглав и др.). Некоторые отряды (в Латвии их было до 20), насчитывавшие до нескольких десятков боевиков, нападали на отступавших красноармейцев и расправлялись с пытавшимися эвакуироваться в советский тыл мирными жителями или передавали их гитлеровцам. Череда огневых точек у Центрального вокзала и вдоль главной магистрали Риги — улицы Бривибас недвусмысленно свидетельствовала о том, что в последние дни июня 1941 года здесь велась организованная охота на людей. Затем некоторые из этих отрядов преобразовались в «силы самоохраны», деятельность которых, по замыслу германских секретных служб, должна была быть кратковременной и ограничиться расправами с советскими активистами и еврейскими погромами, однако какой-либо роли в завоевании и контроле территории для них предусмотрено не было. Поэтому с 8 июля 1941 года, когда Германией была оккупирована вся территория Латвии, приказом командира эйнзацгруппы «А» В. Шталеккера эти отряды были расформированы, и им было приказано сдать оружие. Вместо них из тех же боевиков была организована вспомогательная полиция порядка, теперь уже под полным контролем германских спецслужб.
Массовые «стихийные» еврейские погромы, как на это рассчитывали гитлеровцы, в Латвии все же спровоцировать не удалось. Поэтому акцией устрашения в Риге стало сожжение коллаборационистами 4 июля 1941 года при стечении народа нескольких еврейских культовых зданий вместе с согнанными в них евреями. Эффект террора был также достигнут в ходе так называемых «ночных акций», когда группы грабителей в составе двух-трех вооруженных лиц вламывались в квартиры, загоняли жильцов в одну комнату, требовали от них деньги и драгоценности, обыскивали и громили квартиры. В первые дни июля они часто сопровождались арестами евреев-мужчин, однако для их участников, помимо устрашения, эти акции не имели иных мотивов, кроме грабежа. Впоследствии из участников «ночных акций» сложились банды грабителей, которые в поисках добычи продолжали налеты на еврейские квартиры вплоть до закрытия гетто.
Антиееврейские мероприятия в Риге начались в ночь на 2 июля. Они осуществлялись «силами самоохраны» при участии действовавшей в Риге эйнзацкоманды-2 (командир — штурмбаннфюрер СС Х. Барт). Эти операции осуществляли группы добровольцев численностью 30—50 человек каждая. Первая волна арестов евреев прошла 2 июля на Мариинской улице. Добровольцы с повязками национальных цветов на обходили дома, дворники которых должны были указывать им квартиры евреев. Они обыскивали эти квартиры, избивали их обитателей и забирали ценные вещи. Сначала арестовывали только мужчин, затем — женщин и доставляли их в префектуру. Аресты производила также «команда Арайса», которая доставляла арестованных в дом на улице Валдемара, 19, служивший ее штабом. Впоследствии аресты стала проводить вспомогательная полиция, и местом заключения стала рижская Центральная тюрьма (ул. Маза Матиса, 3). В эту тюрьму уже начиная с первых дней оккупации стали свозить арестованных евреев-мужчин, большинство из которых затем были расстреляны в Бикерниекскомлесу. Небольшая их часть были расстреляны прямо на тюремном дворе и зарыты на находящемся у стен тюрьмы кладбище Матиса. По неполным данным, только за первые две недели оккупации (1—15 июля 1941 г.) в эту тюрьму были заключены около 2400 евреев; почти все они были расстреляны. Убийства евреев в первые дни оккупации осуществлялись также в Агенскалнских соснах и других местах. Аресты сочетались с принудительными работами, избиениями и изнасилованиями. В префектуре и в Центральной тюрьме арестованных евреев подвергали изощренным издевательствам, а молодые женщины становились жертвами садистских сексуальных извращений полицаев; затем арестованных отвозили на расстрел.
Утверждение о доставке арестованных еврейских женщин в солдатские публичные дома сомнительно. Изнасилованных еврейских женщин коллаборационисты спешили расстрелять, опасаясь обвинений со стороны нацистов в осквернении «чистоты арийской расы».
См. примечание 30.
Имеется в виду здание на бульваре Аспазияс, 7, выходящее другими своими фасадами на улицу 13 января и городской канал и ныне занимаемое управлением полиции Риги. Здесь в первые дни нацистской оккупации находился руководитель эйнзацгруппы (оперативной группы) «А» полиции безопасности и СД Вальтер Шталеккер и назначенный нацистами префект (начальник) рижской полиции Роберт Штиглиц — бывший руководитель агентуры Политического управления (спецслужбы) Латвии (после войны бежал в Бразилию) — основные организаторы Холокоста в Латвии в первые месяцы нацистской оккупации. Здесь же находились штаб и боевики «самоохраны».
Тора (др.-евр. «Закон») — в узком смысле наименование Моисеева Пятикнижия — первой части Ветхого Завета, иногда также употребляется для обозначения Ветхого Завета в целом; в широком смысле имеет значение Божественного откровения, Закона, иудаистского вероучения вообще.
Бикерниекский лес — район Риги, где уже в июле 1941 года местные пособники гитлеровцев расстреляли первые несколько групп евреев; в целом там было убито несколько тысяч местных и привезенных из других европейских стран евреев, а также советских активистов, антифашистов, пленных красноармейцев — всего, по данным судебного процесса 1946 года (Рига), более 46 тысяч человек; по оценкам современных историков, число убитых и погребенных там латвийских и иностранных евреев колеблется около 20 тысяч, а жертв всех категорий — около 35 тысяч человек. В 2001 году в Бикерниекском лесу был открыт мемориал.
Элла Израилевна Медалье (1913—1999) — учительница. Родилась в Туккуме Курляндской губернии (ныне Тукумс в Латвии). По окончании латышской гимназии в Тукумсе и еврейских педагогических курсов в Риге работала в провинции. В 1941 году заключена в Рижское гетто, спаслась с места расстрела в Румбуле. Скрывалась. После освобождения жила в Риге. Воспоминания написаны в 1965 году.
В этом здании с самых первых дней оккупации находился штаб «команды Арайса».
«Перконкрустс» (латыш. «Громовой крест») — политическая организация в Латвии (образовалась из основанной в 1922 года организации «Латышский национальный клуб»), включала главным образом студенческую молодежь (руководитель Г. Целминьш). Программа и атрибутика были заимствованы у итальянских и немецких фашистов. В 1934 году была запрещена латвийскими властями. В начале нацистской оккупации (июнь 1941 года) возобновила свою деятельность, и ее члены добровольно участвовали в массовых расправах над советскими активистами и евреями; в августе 1941 года была запрещена оккупационными властями, а ее члены влились в нацистский репрессивный аппарат. 9 Дом на улице Валдемара, 19, до начала 1940 года принадлежавший еврейскому банкиру Арону Шмуляну, в годы нацистской оккупации служил штабом «Перконкрустса».
Айзсарги (латыш. aizsargs — защитник) — массовая военизированная националистическая организация в Латвии, созданная в марте 1919 года для борьбы с большевиками. Действовала сначала на обязательной основе, а с 1921 года — на добровольной. Послужила основной силой в осуществлении антиконституционного государственного переворота 15 мая 1934 года и была главной опорой авторитарного режима К. Ульманиса. Вместе с женскими и детскими организациями к июню 1940 года достигла численности около 68 тысяч человек и практически пронизывала все общество. Была разоружена и ликвидирована советской властью в июле 1940 года, часть членов организации были репрессированы. Во время германской оккупации бывшие айзсарги явились одним из основных резервов нацистских коллаборационистов. В мае 1990 года организация возобновила деятельность как общественная, однако она малочисленна и ее популярность ничтожна.
Виктор Арайс (1910—1988) — военный преступник, штурмбанфюрер (майор) СС (1942). Под его командованием в 1941—1944 годах латышское вспомогательное подразделение немецкой полиции безопасности и СД (”Sonderkommando Arajs”) участвовало в акциях массового убийства гражданского населения в Латвии, Литве, Польше, Белоруссии и на Украине. В 1979 году осужден в Германии на пожизненное заключение. Умер в тюрьме.
Речь идет о Румбульском лесе в окрестностях маленькой железнодорожной станции на линии Рига—Даугавпилс, в 12 километрах от станции Рига, или примерно в 10 километрах от ворот Рижского гетто. На пригорке, в 250 метрах от станции, в лесу, нацистами было выбрано место для убийства узников гетто. В песчаном грунте, что позволяло легко это сделать зимой, были вырыты ямы. Число расстрелянных в Румбуле в ходе двух акций — 30 ноября и 8 декабря 1941 года, согласно отчету начальника полиции безопасности и СД в Латвии Р. Ланге, — 27 800 человек (вместе с 942 евреями, привезенными из Германии и расстрелянными 30 ноября 1941 года). Кроме того, там были расстреляны использовавшиеся на «земляных работах» около 300 советских военнопленных. Число убитых в Румбуле евреев из Рижского гетто оценивается примерно в 25 тысяч.
Фридрих Еккельн (1895—1946) — один из руководителей нацистского оккупационного режима на территории СССР. Участник Первой мировой войны. С 1929 года член нацистской партии, в 1930 году вступил в СС. В 1932 году был избран депутатом рейхстага. С 1941 состоял на руководящих постах в СС и полиции на оккупированной территории СССР, высший руководитель СС и полиции в рейхскомиссариате Остланд, один из организаторов террора, массовых убийств местного населения, депортаций и прочих преступлений. Участник боев в Восточной Пруссии и обороны Берлина. 2 мая 1945 года взят в плен советскими войсками в Берлине. На судебном процессе в Риге (26 января — 2 февраля 1946 года) за военные преступления приговорен военным трибуналом Прибалтийского военного округа к смертной казни. Казнен 3 февраля 1946 года.
Имеется в виду нынешнее здание Сейма (парламента) Латвии, которое было построено в 1863—1867 годах в архитектурных формах эклектизма как подражание флорентийскому палаццо и первоначально являлось Домом лифляндского рыцарства (т.е. зданием губернского дворянского собрания).
Александр Жанович Бергман (р. 1925) — юрист. Родился в Риге, к началу войны успел окончить девять классов средней школы. В 1941—1945 годах узник Рижского гетто, концлагерей Кайзервальд (Рига), Штутгоф (Польша), Бухенвальд (Германия). Осенью 1945 года возвратился в Ригу, в 1951 году окончил Латвийский университет, в течение 52 лет работал адвокатом. С 1988 года активный участник возрождения и деятельности Рижской еврейской общины, председатель Латвийского общества евреев — бывших узников гетто и концлагерей. Воспоминания написаны в 2002—2005 годах.
Т. е. между двумя массовыми акциями уничтожения евреев из Рижского гетто в Румбуле.
Имеется в виду период после Первой мировой войны до 1947 года, когда Палестина была передана в управление Великобритании на основании мандата Лиги Наций.
Иоэль Павлович Вейнберг (р. 1922) — историк. Родился в Риге, где окончил еврейскую гимназию и поступил на исторический факультет Латвийского университета. В 1941 году после оккупации Латвии нацистами был заключен в Рижское гетто, а затем в концлагеря Штутгоф, Бухенвальд и др. В 1945 году после освобождения возвратился в Ригу и в 1946 году окончил университет. В 1946—1948 и 1951—1962 годах главный библиограф Государственной библиотеки Латвийской ССР, в 1948— 1951 годах преподавал в Латвийском университете, в 1962—1993 годах — в Даугавпилсском педагогическом институте. Доктор исторических наук (1973), профессор (1976). Автор трудов по истории и культуре Древнего Ближнего Востока (в том числе древних евреев): «Ветхий Завет в свете современной науки» (Рига, 1966), «Ветхий Завет: мифы, факты, догмы» (Рига, 1969) — обе на латыш, яз.; «Человек в культуре Древнего Ближнего Востока» (М., 1986), «Гражданско-храмовая община» (Шеффилд, 1992; на англ, яз.), «Рождение истории: Историческая мысль на Ближнем Востоке в середине I тысячелетия до н.э. (М., 1993), «Введение в Танах» (2000) и др., публиковавшихся на разных языках в разных странах. С 1993 года живет в Израиле.
Поимо оригинального издания на иврите (Иерусалим, 1997) эта книга вышла на немецком, латышском и английском языках: K u nzle A ., Shimron G . Der Tod des Henkers von Riga . Gerlingen, 1999 ; Kincle A., Simrons G. Rigas bendes nave. R., 2000; Kuenzle A., Shimron G. The execution of the hangman of Riga: The only execution of a Nazi war criminal by the Mossad. [L.], 2004. Возможно, существуют ее издания и на других языках.
Фрида Зеликовна Михельсон (1906—1986) — портниха. Родилась в Ной-Шваненбурге Лифляндской губернии (ныне Яунгулбене в Латвии), жила в Вараклянах. В 30-е годы модистка в Риге. В 1941 году заключена в Рижское гетто, спаслась с места расстрела в Румбуле. Скрывалась. После освобождения работала в Риге. С 1971 года жила в Израиле. Воспоминания написаны в 1965—1967 годах.
То есть с цветами латвийского флага. С 8 июля нацистский оккупационный режим запретил латышам использование национальной символики и распустил созданные ими после начала войны организации («силы самоохраны» и др.) как самочинные. Вместо них нацистами стала создаваться латышская вспомогательная полиция (вступившие в нее носили зеленые повязки с надписью Hilfspolizei — вспомогательная полиция).
Имеется в виду здание на бульваре Аспазияс, 7, выходящее другими своими фасадами на улицу 13 января и городской канал и ныне занимаемое управлением полиции Риги. Здесь в первые дни нацистской оккупации находился руководитель эйнзацгруппы (оперативной группы) «А» полиции безопасности и СД Вальтер Шталеккер и назначенный нацистами префект (начальник) рижской полиции Роберт Штиглиц — бывший руководитель агентуры Политического управления (спецслужбы) Латвии (после войны бежал в Бразилию) — основные организаторы Холокоста в Латвии в первые месяцы нацистской оккупации. Здесь же находились штаб и боевики «самоохраны».
Нем. Schutzmann — полицейский (в Германии — до 1945 года). Так называли полицаев из числа нацистских коллаборационистов.
Талес (идиш; др.-евр. талит — мантия, плащ) — прямоугольное молитвенное покрывало из шерсти (или шелка) с черными или голубыми полосами вдоль коротких сторон и с цицит по углам (в идишистском варианте цицес) — кистями из сложенных восьми шерстяных или шелковых нитей с пятью узлами, прикрепляемыми к талесу или одежде и носимые как напоминание о 613 заповедях иудаизма.
Тфиллин (др.-евр.) — филактерии (гр. phylakterion — оберегатель, хранитель) — амулет в иудаизме, представляющий собой две маленькие кожаные коробочки с цитатами из библейских книг Исход и Второзаконие); с помощью ремешков прикрепляются совершеннолетними мужчинами на левую руку и на лоб во время утренней молитвы в будни.
Георг Рувинович Фридман (1916—1985) — учитель. Родился в Юрьеве Курляндской губернии (ныне Тарту в Эстонии). Окончил рижскую еврейскую гимназию «Эзра», затем учился на строительном факультете Латвийского университета. В 1941—1944 годах был заключен в гетто и концлагерь «Лента» в Риге, совершил побег, скрывался. После войны окончил Рижский педагогический институт и работал учителем физики в школах Риги. Воспоминания написаны в 1984 году.
Вспомогательная полиция (нем.).
«Повязочники» (идиш).
В действительности МОПР — Международная организация помощи борцам революции (была создана в 1922 году и действовала до Второй мировой войны, в том числе и в Латвии, до 1940 года — нелегально); ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту) — массовая оборонно-патриотическая организация в СССР.
В действительности 21 июля 1940 года было провозглашено восстановление в Латвии советской власти, а о ее присоединении к Советскому Союзу было объявлено 5 августа
Исаак Зингель (1894—1941) — юрист, общественный деятель. Родился в Риге, окончил юридический факультет Тартуского университета. Член совета Общества еврейских адвокатов Латвии, председатель правления Еврейского клуба.
|
|
