Николай Гуданец
“Просто и гладко”
Полемические заметки
на полях стихотворения
“Анчар”
(Конец статьи)
Только что изданному в сорока томах своду отечественных законов надлежало послужить пальмовой ветвью примирения в глазах поэта, всегда считавшего именно «сень Закона» верным оплотом незыблемости монархии, залогом «вольности и покоя» (II/1, 48).
Сам выбор подарка косвенно свидетельствует, что Пушкин в беседе с Бенкендорфом ограждался щитом российского законодательства. Следовательно, ему и книги в руки. Хотя тут нельзя, конечно же, исключить и двойной подоплеки.
Так или иначе, дважды употребленное генералом обращение по имени-отчеству придает сопроводительной записке, согласно эпистолярному этикету, вполне уважительный и даже теплый тон.
Получив примирительный дар от имени царя, Пушкин приободрился. Именно тогда он приступает к процитированному выше черновому наброску письма, в котором горячится, петушится и возражает Бенкен-дорфу.
А вот дальше происходит необъяснимое. Спустя целую неделю после вручения царского подарка, 24 февраля, Пушкин отсылает наконец Бенкендорфу письмо. Он благодарит за «драгоценный знак царского ко мне благоволения», просит разрешения «рассмотреть находящуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера» и сообщает: «По приказанию Вашего высокопревосходительства препровождаю к Вам одно стихотворение, данное мною в альманак и пропущенное уже цензурою. Я остановил печатание оного до разрешения Вашего высокопревосходительства» (XV, 14-15). Вот и все.
Бенкендорф отвечает 29 февраля, благосклонно употребив обращение по имени-отчеству, но предельно кратко:
«Милостивый государь, Александр Сергеевич!
По письму Вашему от 24 февраля, докладывал я государю императору, и его величество всемилостивейше дозволил Вам рассмотреть находяшуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера, о чем и сообщено мною г. министру императорского двора» (XV, 15).
Как по волшебству, все дрязги забыты, причем взаимно. Инцидент полностью исчерпан, с обеих сторон нет и помину ни об особой цензуре у Бенкендорфа, ни о цензуре обычной. 122 Генерал никак не отзывается об отосланном ему стихотворении, а главное, не дает распоряжений касательно приостановленного печатания сборника стихотворений.
Очень похоже на то, что помимо писем и личных встреч с Бенкендорфом существо-вал еще один способ связи между Пушкиным и III Отделением. Некая таинственная третья персона переговорила и с генералом, и с поэтом, все обсудила, утрясла и уладила конфликт келейно. Это еще не повод для далеко идущих выводов и подозрений. Может быть, некто получил конфиденциальное поручение, как в свое время А. А. Ивановский, или дело случайно уладилось через общих добрых знакомых, например, Жуковского. Так или иначе, здесь в биогра-фии поэта зияет белое пятно.
Между тем спустя месяц третья часть сборника «Стихотворения А. Пушкина» благополучно выйдет в свет, и в отделе стихотворений «разных годов» будет красоваться стихотворение «Анчар».
По сравнению с первой публикацией, в текст внесена мелкая правка. Судя по цензурной рукописи, поправки сделаны рукою П. А. Плетнева, руководившего изданием (III/2, 1171). Слова «день зноя» заменены на «день гнева» из чисто стилистических соображений. Чтобы избежать злободневных политических аллюзий, рядом с названием указан год написания, 1828. Слова «древо яда» перенесены из заглавия в примечание. И еще в последнем четверостишии Пушкин заменил слово «Царь» на «князь». Только и всего.
В связи с этим А. А. Долинин отмечает: «Тот факт, что эта минимальная правка оказалась приемлемой для Бенкендорфа, полностью опровергает сложившееся мнение, будто бы он усмотрел в «Анчаре» иносказа-тельное обличение русского самодержавия то есть прочитал стихотворение примерно так, как его будут интерпретировать учебники литературы в советское время» 123.
Целиком поддерживая мнение Долинина, я все же поостерегся бы производить бравого генерала от кавалерии в арбитры литературоведческой дискуссии. 124 Гораздо важнее то, что «Анчар» два раза подряд с легкостью прошел через сито цензуры, а сам Пушкин, судя по вышеизложенным событиям, не строил вокруг «древа яда» никаких антиправительственных аллегорий.
Итак, благодаря бдительности А. Х. Бенкендорфа, к нашей коллекции трактовок «Анчара» добавилась еще одна: злободневное публицистическое стихотворение, алле-горически изображающее Польское восстание и эпидемию холеры. При всей своей курьезности «версия Бенкендорфа» наглядно показывает, с какой отменной легкостью стихотворение Пушкина поддается смеще-нию в тот или иной жанровый и смысловой план.
Но в чем же тогда заключается смысл «Анчара»? Представьте себе, споры об этом не утихают по сей день.
***
В юбилейной статье к двухсотлетию со дня рождения поэта маститый современный пушкинист В. С. Непомнящий пишет: «С «Анчара» началось, по моему твердому убеждению, явление, называемое «поздний Пушкин». Явление это не хронологическое, а мировоззренческое. Стихотворение о древе смерти, воплощении и символе мирового зла (стихотворение, вопреки устоявшемуся мнению, глубоко лирическое, дающее образ не только мирового зла, но и моей причастности к нему), в своей пророческой суровости воплотило опыт того изменения сознания в поэте, которое по-гречески называется метанойя, а по-нашему – покаяние». 125
Итак, «Анчар» – стихотворение «глубоко лирическое», и его главным пафосом является покаяние. После этого осталось только, «вопреки устоявшемуся мнению» и в духе насаждаемой силком политкорректности, объявить «Анчар» шедевром любовной лирики. Почему бы и нет? Ведь в стихотворении повествуется о жертвенной любви раба к своему властелину.
В процитированной статье В. С. Непомнящий не утруждает себя никакими рассуждениями и аргументацией в пользу высказанной им гипотезы. Подразумевается, что его «твердое убеждение» – достаточно веская штука, и рассусоливать тут нечего.
По счастью, нам удалось найти текст доклада В. С. Непомнящего «Христианство Пушкина: легенды и действительность», прочитанного в 1997 году на VII ежегодной богословской конференции в Православном Свято-Тихоновском Богословском Институте. Там и содержится развернутое обоснование новой трактовки «Анчара».
Для начала В. С. Непомнящий ухитряется разглядеть в стихотворении, ни много, ни мало, библейские мотивы: «акт грехопадения, если посмотреть очень внимательно, есть эпицентр пушкинской картины мира. Впервые эта тема у него появилась ... в известной всем «Гавриилиаде». Он затронул ее будучи еще мечущимся юношей, который сам еще не понимает, как мается без веры его неприкаянная душа. Акт грехопадения – в центре стихотворения «Анчар», которое яви-лось одним из важнейших после «Пророка» событий в пушкинском творчестве. «Природа жаждущих степей его в день гнева породила», говорится о «древе яда». «День гнева» – это день изгнания из Рая. В Раю было Древо жизни, в падшем мире возникло “древо смерти”».126
Как видим, вульгарная привычка «старого пушкиноведения, стремившегося видеть чуть ли не в каждой пушкинской строке иносказания и намеки»,127 неисцелима и по сей день.
Да и сам трюк не блещет новизной. Еще Д. Д. Благой, выхватив из «Анчара» буквально два слова («человека человек»), приписывал стихотворению «радищевскую тему “зверообразного самовластия, когда человек повелевает человеком”».128 Более того, в интерпретации Благого «Анчар» приобретает антиклерикальную направленность: «”Стоглавой гидрой”, челюсти которой «полны отрав», которая всюду «веет» «ползкий яд», изображает Радищев союзницу царской власти церковь, помогающую ей «давить народ». Стоглавой гидре уподобляет, как известно, Радищев в "Путешествии из Петербурга в Москву" и самодержавие и крепостничество. Подобная же концепция лежит в основе пушкинского “Анчара”».129
Точно такую же технику натужного раздувания зыбких реминисценций практикует и В. С. Непомнящий, разве что сменив Радищева на Библию. Однако в Священном Писании выражение «день гнева» всюду соотносится с Божьим Судом, но вовсе не с изгнанием из рая, будь то у пророка Софонии (1:15-18, 2:2), у пророка Исаии (13:9), или в книге Плач Иеремии (2:1), а также в Новом Завете: «ты сам себе собираешь гнев на день гнева и откровения праведного суда от Бога, Который воздаст каждому по делам его» (Римлянам 2:5-6).
В самой первой публикации «Анчара», как мы уже упоминали, вообще значилось неуклюжее словосочетание «день зноя», явный галлицизм, лишь впоследствии замененный на «день гнева». Следовательно, Пушкин при написании стихотворения вовсе не имел в виду библейский колорит, не говоря уж о притянутом за уши «акте грехопадения».
Наконец, стихотворение исподволь отрицает христианскую доктрину о Творце-Вседержителе, ибо анчар породила в день гнева «природа жаждущих степей». Этот явно пантеистический образ отчетливо противоречит православному миросозерцанию, которое В. С. Непомнящий упорно пытается нахлобучить на Пушкина.
Далее в своем докладе пушкиновед развивает мысль о лирическом и покаянном пафосе «Анчара»: «Как только он написал «Дар напрасный, дар случайный» (и положил в стол, не опубликовал; опубликовал только через год с лишним), – тут же случилось чудо, один из многих примеров Божия Промысла и Божия смотрения: всплыло дело о «Гавриилиаде», написанной семь лет назад и ходившей анонимно. Дело об авторстве «Гавриилиады». И специальная комиссия стала доискиваться, кто автор. И ему пришлось письменно лгать и отпираться. Это было величайшим унижением для него. Это Бог послал ему испытание: заставил взглянуть на себя. Пушкин вышел из этого испытания с честью. Он написал государю письмо, в котором признался, что автор – он, и раскаялся. И государь, прочитав это письмо, сказал замечательную фразу: «Мне это дело известно и совершенно кончено».
Вот после этого Пушкин и написал «Анчар», где перед нами – картина падшего мира, мира лежащего во зле. Он смог написать эти стихи потому, что в собственном опыте кощунства и бунта ощутил свою причастность к мировому злу, – ведь до этого он ощущал себя лишь как лицо страдательное. Теперь он ощутил себя соучастником миро-вого зла». 130
Ах, какие сказочные «страшные граниты»131 науки можно выгрызть из «скупых и строгих строк»! Была бы сноровка.
Между тем «замечательную фразу» царь не произнес, а наложил в виде резолюции на докладной записке статс-секретаря Н. Н. Муравьева по делу «Гавриилиады» 31 декабря 1828 г. 132 И «Анчар» написан не «после этого», а почти двумя месяцами раньше: беловой автограф содержит дату, 9 ноября 1828 г.
Будем надеяться, многоуважаемый председатель Всероссийской Пушкинской комиссии В. С. Непомнящий не подтасовывал хронологию специально, а попросту напутал. Ведь умудрился же он перепутать подследственного поэта с погибшим рабом, а богохульную поэму с ядом для царских стрел.
Это вполне согласуется с важным психофизиологическим открытием В. С. Непомнящего, который установил, что в творческом процессе далеко не всегда задействован головной мозг: «голова его может думать порой одно, а у гения сказывается совсем другое». 133
Пушкинисты люди тертые, с натренированной избирательной забывчивостью. Они способны восторженно распинаться о предмете своего обожания хоть на страницах Большой Советской Энциклопедии, хоть на ежегодной богословской конференции под омофором Московского Патриархата. Была бы честь предложена.
И там, и здесь они возьмутся за дело с одинаковым жарким благоговением, разве что чуток подправят свои «твердые убеждения».
В одном случае товарищ Непомнящий поведает без околичностей о революционере и атеисте Пушкине: «Революц. и нац.-освободит. движения в Европе, крест. и солдатские волнения в России усиливают в П. жажду революц. действий, отраженную в «Кинжале» и др. стихах 1821. Духом атеистич. вольномыслия проникнута поэма «Гаври-илиада» (1821)». 134 Помимо краткого упоминания о «Гавриилиаде», на всем протяжении обширной энциклопедической статьи (БСЭ, 1975 г.) не будет сказано ни словечка об отношении Пушкина к религии. Таким образом, поэт в тогдашней интерпретации Непомнящего предстанет вольнодумцем-атеистом. Ничего удивительного, и быль молодцу не в укор, ведь на дворе крепчал брежневский застой.
В другом случае христолюбивый господин Непомнящий предложит «понять Пушкина как явление православной культуры, православной России». 135 Хотя с таким благостным пониманием никак не согласуются озорная антиклерикальная «Сказка о попе и о работнике его Балде» (1830) и, главное, высказывание Пушкина в письме Чаадаеву 19 октября 1836 г.: «Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам, к счастью, но не следовало этого говорить» (XVI, 422 – франц.).
Не будем детально приглядываться к извилистому творческому пути лауреата Государственной премии России за 2000 год В. С. Непомнящего. Ибо ныне он ратует за то, чтобы на основе цельного и методологически верного подхода Пушкин был понят «как художник православной культуры». 136 Ради такой святой цели не возбраняется переврать за милую душу и Священное Писание, и биографию поэта, и смысл знаменитого пушкинского стихотворения.
Впрочем, пожелаем выдающемуся ученому новых свершений и добавим в нашу коллекцию версий блистательный перл: «Анчар» является лирическим стихотворе-нием, в котором «соучастник мирового зла» А. С. Пушкин приносит покаяние.
Продолжая речь об «Анчаре» и перипетиях жизни поэта, необходимо упомянуть о гипотезе, которую выдвинул один из крупнейших современных российских писателей Юрий Дружников, автор наиболее объективной и неприкрашенной биографии Пушкина.
Горькая судьба гонимого инакомыслящего, вышвырнутого в изгнание, отточила блистательное и дерзкое перо прозаика Юрия Дружникова, и та же самая судьба породила своеобразный острый ракурс, под которым исследователь Ю.И. Дружников рассматривает творчество Пушкина и опусы официозных пушкинистов. При этом должен уточнить, что Ю. И. Дружников пишет о Пушкине с редкостной даже в наши дни честностью и взвешенностью.
В одном из своих интервью писатель и ученый поведал, как возникла его своеобразная трактовка «Анчара»: «Работая над книгой о Пушкине «Узник России. По следам неизвестного Пушкина»,.. я обратил внимание, что по датам написания «Анчар» совпадает с попыткой завербовать самого Пушкина в тайные сотрудники Третьего отделения. Так родилось еще одно толкование этого стихотворения, а это маленькое открытие охватило и поэму «Полтава», – ведь и ее тема – «донос на Гетмана-злодея царю Петру от Кочубея». Посмотрите даты: написано Пушкиным в те же дни!» 137
Увлекшись подмеченным хронологическим совпадением, Ю. И. Дружников предпочел забыть, до чего коварен биографический метод вообще, а тем паче – применительно к Пушкину.
В основу своей трактовки «Анчара» автор книги «Узник России» положил эпизод из мемуаров А. А. Ивановского, уже упоминавшийся нами ранее. Напомним, что в апреле 1828 царь не разрешил Пушкину присоединиться к военному походу против Турции. От огорчения поэт сильно занемог. По просьбе Бенкендорфа сотрудник тайной полиции Ивановский навестил страждущего, постарался утешить его и между прочим дал совет, каким образом Пушкин смог бы отправиться на войну, исполнив свое горячее желание: «Если б вы просили о присоедине-нии вас к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича (Бенкендорфа), или графа К. В. Нессельроде, или И. И. Дибича – это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий». На что Пушкин с восторгом воскликнул: «Ниче-го лучшего я не желал бы!..» И тогда Ивановский передает приглашение от Бенкендорфа: «Завтра, часов в семь утра, приезжайте к Александру Христофоровичу: он сам хочет говорить с вами. Может быть, и теперь вы с ним уладите ваше дело». 138
Комментируя этот разговор, Ю.И. Дружников несколько сгущает краски. Назвав Ивановского «вербовщиком тайной полиции», который поймал поэта в «ловко поставленный капкан», исследователь отме-чает: «Как и полагается в таких случаях, он прихватил в свидетели еще одного сотрудника». На самом деле такую тонкую и деликатную акцию, как вербовка, агенты всегда проводят с глазу на глаз. Тем более при этом недопустимо присутствие совершенно постороннего человека, которого Пушкин видел впервые. Спутником же Ивановского в тот день был его приятель, не имевший касательства к III Отделению, А. П. Бочков, сын купца и начинающий литератор, впоследствии иеромонах Антоний. К тому же известно, что оба визитера преклонялись перед талантом Пушкина, и вряд ли они пришли к прихворнувшему кумиру с недобрыми намерениями. 139
О состоявшемся на следующий день визите поэта в III Отделение известно из воспоминаний Н. В. Путяты: «Пушкин при-шел к Бенкендорфу проситься волонтером в армию. Бенкендорф отвечал ему, что государь строго запретил, чтобы в действующей армии находился кто-либо не принадлежащий к ее составу, но при этом благосклонно предложил средство участвовать в походе: хотите, сказал он, я определю вас в мою канцелярию и возьму с собою? Пушкину предлагали служить в канцелярии III-го Отделения!» 140
Не совсем понятно, на каком основании Ю. И. Дружников счел вышеописанный случай неудавшейся вербовкой поэта в осведомители. И Бенкендорф, и перед тем Ивановский предлагали Пушкину официально поступить на службу в канцелярию тайной полиции, что было бы по определению несовместимо с ремеслом доносчика. Поэтому совершенно неоправданным выглядит предположение исследователя о том, что предложение Бенкендорфа оказалось для Пушкина «тяжелым нравственным и психическим потрясением, пощечиной, за которую он даже не мог вызвать на дуэль». 141
Конечно, в России никогда не жаловали тайную полицию, а жандарм являлся в глазах большинства мыслящих людей персоной нерукопожатной. Но маловероятно, что предложение служить в канцелярии III отделения завзятый остроумец Пушкин воспринял с леденящим ужасом. Его неоднократные упоминания о доносительстве, будь то в письмах или в стихах, не столько гневны, сколько снисходительно брезгливы и саркастичны. Никаких предубеждений к Бенкендорфу поэт не питал, более того, ему случалось просить шефа жандармов о разного рода услугах.
Тем не менее, в следующей главе своей книги Ю. И. Дружников развивает мысль о том, что «унижение, через которое государство протащило Пушкина, склоняя к сексотству, оказало на поэта влияние более сильное, чем это принято считать». 142
Преобразив неуклюжее покровительство туповатого Бенкендорфа в тонкую попытку обзавестись доносчиком, Ю. И. Дружников выстраивает развернутую психологическую концепцию: «подсознательно, как видим, мучившая его проблема доносительства выливалась через творчество. В апреле 1828 года секретная служба Бенкендорфа недвусмысленно предлагает Пушкину сотрудничество, в апреле же он начинает поэму о доносе Кочубея на Мазепу. Покаянное письмо, то есть донос на самого себя с признанием авторства «Гавриилиады», Пушкин пишет 2 октября, а первую главу «Полтавы», содержащую историю доноса, завершает 3 октября. Можно ли считать это случайным совпадением?» 143
От этих сопоставлений Ю. И. Дружников переходит к стихотворению «Анчар», стоящему в том же хронологическом ряду.
Исследователь справедливо указывает: «В современной пушкинистике крайние точки зрения на эти стихи смягчены, лобовые политические аллегории остались только в учебниках. «Анчар» относят к философским стихотворениям Пушкина, легендам, притчам с глубоким значением и общечеловеческой мыслью, многозначными и внутренне свободными образами. С такой расплывчатой трактовкой трудно не согласиться. И все же, нам кажется, символика стихотворения оставляет простор для еще одного варианта прочтения, связанного с жизненными обстоятельствами поэта, приведшими к созданию “Анчара”».144
Далее Ю. И. Дружников тонко подмечает, что пустынный ландшафт стихотворения соотносится со многими высказываниями поэта, который называл пустыней и Кишинев, и Петербург, а также писал о «пустыне нашей словесности» и даже о «философической пустыне».
Еще одна эффектная параллель проводится между «Анчаром» и дневниковой записью Пушкина: «Раба склоняют к тому, чтобы он участвовал в бесчеловечном деле, чтобы принес яд. Раб соглашается и приносит яд. Вспомним теперь: именно в это время Пушкин получил распоряжение царя донести ему лично, кто автор «Гаврилиады». Отказ равносилен смерти. В дневнике у поэта 2 октября 1828 года краткая запись: «Письмо к царю. Le cadavre...», – то есть труп». 145
Предложенный Ю. И. Дружниковым новый вариант прочтения «Анчара» заключается в следующем: «Доносительство – вот тлетворная, разлагающая человека отрава, источаемая этим всемогущим и таинственным (или тайным?) органом, именуемым «Анчаром», который наводит страх на всю Вселенную». 146
Отдавая должное эрудиции и наблюдательности Ю. И. Дружникова, тем не менее трудно согласиться с его своеобразным прочтением пушкинского стихотворения.
Ведь доносчик собирает вредоносные высказывания и передает их тайной полиции, тем самым способствуя искоренению отрав-ляющей государство крамолы. При этом он не гибнет, более того, может рассчитывать на разные блага и привилегии, а как минимум – власти гарантируют ему неприкосновенность. Все это прямо противоположно судьбе раба в пушкинском «Анчаре».
Впрочем, в конце своих рассуждений Ю.И. Дружников парирует и такое возражение, а заодно увязывает свою трактовку «Анчара» со стержневой темой книги «Узник России» – неизбывным и неутоленным стремлением Пушкина съездить за рубеж: «Поэтический образ ядовитого восточного дерева отражал, повидимому, реакцию поэта на предложение распространять яд в «пустыне», где поэт жил. Смысл этот, представляется, мог наполнить произведение и подсознательно. В легендах, которые послужили Пушкину источниками, говорится, что за ядом посылали каторжников, смертников, обещая им свободу. И они шли к ядовитому дереву с последней надеждой освободиться. Над Пушкиным уже давно висело предложение Бенкендорфа принести яд с обещанием за эти услуги сделать поэта свободным, разрешить ему поехать за границу. О прецедентах такого рода он, разумеется, знал». 147
Что ж, благодаря Ю.И. Дружникову наш перечень версий пополнился еще одной: «Анчар» – это философская притча с замаскированной автобиографической подоплекой.
Нельзя не отметить, что между версиями В.С. Непомнящего и Ю. И. Дружникова имеется некоторое сходство: оба исследователя придают «Анчару» неожиданный новый смысл, стараясь извлечь из стихотворения мотивы, которые созвучны их собственным духовным поискам. Но есть и большая разница. В. С. Непомнящий пытается подверстать пушкинский текст к своей тенденциозной концепции православного стихотворца Пушкина, в то время, как наблюдения Ю. И. Дружникова ценны уже тем, что в совокупности они верно обрисовывают удушливую атмосферу, сгустившуюся вокруг автора «Анчара». И тем не менее приходится отметить, что до сих пор ни одна из рассмотренных нами трактовок не выглядит безоговорочно приемлемой.
Как видно, пришла пора выйти из густых дебрей биографического подхода и обратиться к текстологическому анализу.
IV
Первое текстологическое изучение «Анчара», предпринятое в 1927 году, принадлежит перу Н. В. Измайлова, и оно послужило исследователю основой для истолкования пушкинского стихотворения. Вот сердцевина статьи «Из истории пушкинского текста: "Анчар, древо яда"»:
«В первоначальной же редакции она [шестая строфа] дает всему стихотворению совершенно иной смысловой поворот и иную композицию. Не давая ее транскрипции, слишком сложной и неотчетливой, проследим постепенно работу над ней поэта:
Но человек
К Анчару с трепетом (?) подходит –
Это построение, где нет еще «князя», «владыки», сменяется другим:
Но человека – человек
В пустыню – посылает.
Второй стих перерабатывается:
Послал [к пустынн<ому>] [к Анчару]
затем:
[к .......... ] [роковую]
и еще в новой переработке:
Послал к Анчару [ко древу] властным
словом к чему в стороне подбираются варианты:
(Послал к Анчару) [самовластно] равнодушно.
Следующий стих развивает повеление «владыки»:
Ступай, мне нужен яд он рек
Этот вариант тотчас зачеркивается – как отягощающий стихотворение лишней подробностью, нарушающей его тон – и заменяется последовательно:
И смелый – в путь потек –
И тот безумно в путь потек –
И тот за ядом в путь потек.
И наконец четвертый стих:
И возвратился с ядом –
И возвратился безопасно –
И возвратился с ним послушно.
Выделим промежуточную редакцию, на которой Пушкин не остановился, но которая для нас именно интересна:
Но человека человек
Послал к Анчару самовластно,
И тот за ядом в путь потек
И возвратился безопасно.
Итак, по первоначальному замыслу, посланный раб возвращается «безопасно», доставив своему господину яду для стрел. Этим меняется вся концепция стихотворения: в нем нет помину ни об «идеях свободы, гуманности», ни о «христианском человеколюбии», ни о «величии самоотречения», в котором является раб и перед которым «тускнеет весь блеск самодержавного владыки», ни о «самодержавии и рабстве»; не стоит в центре стихотворения мысль о «роковой, губительной для человеческого счастья, власти человека над человеком». Не раб – случайный исполни-ель – герой его. Два образа в нем противопоставлены: Анчар, древо смерти, воплощение неумолимой судьбы, и князь – человек, повелевающий самой судьбою и смертью. Развивается же столкновение человека с роком на образном фоне восточной легенды, поразившем художественное воображение Пушкина. Позднее поэт убедился, что безопасное возвращение раба ослабляет впечатление; он ввел мотив его смерти, для усиления трагического эффекта, но это не изменяет дела по существу: раб остается все тем же пассивным и послушным орудием, погибающим между двух сил. И напрасно искать у Пушкина сочувствия погубленной человеческой жизни». 148
Я не рискнул обеднять рассуждения ученого их пересказом, поэтому цитата оказалась весьма обширной. В последнем абзаце приведенного отрывка из соображений удобочитаемости были опущены многочисленные библиографические ссылки, где Н. В. Измайлов, полемизируя о «концепции стихотворения», приводит цитаты (здесь они выделены курсивом) из трудов Н. Е. Сумцова, Л. И. Поливанова, В. Я. Брюсова и В. В. Водовозова. Небезынтересно, что публикации всех вышеперечисленных авторов, за вычетом Брюсова, относятся к досоветскому периоду.
Таким образом, Н. В. Измайлов убедительно доказывает, что ни гражданственных, ни гуманистических мотивов нет в «Анчаре» и в помине.
Подводя итог исследования, он пишет: «Проблема судьбы, проблема отношения человека к роковым силам, движущим мир, – лежат ли они за пределами человечес-кого сознания или воплощаются в государственной необходимости, – всегда мучительно занимала Пушкина. 1828 год особенно был наполнен тяжелыми думами об этой проблеме, воплощенными в «Воспоминании», в «стансах о жизни» («26 мая»), и в других вещах. «Анчар» – одно из выражений раздумья о ней поэта – выражение грандиозное и трагическое, благодаря грандиозности и красочности образов. Проблема осталась неразрешенной – и до конца жизни Пушкин задумывался над ней». 149
Исследование Н. В. Измайлова сокрушает все предшествующие и последующие попытки приписать «Анчару» антисамодержавное звучание. Как показал Н. В. Измайлов, заменяя благополучное возвращение раба описанием его смерти, поэт заботился лишь об эффектности, выразительности стихотворения в целом, а никак не о его идейном содержании. Более того. Похоже, Пушкин даже не предполагал, какие побочные смыслы можно извлечь из гибели «бедного раба». А если и предполагал, его это не смущало.
Конечно же, Д. Д. Благой в своем объемистом труде «Творческий путь Пушкина» не мог ни оставить без внимания весомое мнение Н. В. Измайлова, ни согласиться с ним. Признавая, что «Н. В. Измайлов один из видных и авторитетных современных исследователей-пушкинистов», Д.Д. Благой решительно отметает вывод его статьи: «так истолковывать смысл «Анчара» – это значит прямо поставить все с ног на голову». 150
«При изучении произведений художественного слова очень полезно бывает обращение к их черновым рукописям, дающее возможность войти в творческую лабораторию писателя, проникнуть в самый процесс его творчества. Но при этом, конечно, никак нельзя подменять окончательный текст, в котором авторский замысел и выразился с максимальной идейно-художественной силой, предварительными, черновыми его вариантами... А именно таким неправильным путем и идет далее Измайлов в своей попытке полностью отклонить общепринятое до этого истолкование «Анчара» как замечательного образца гражданской поэзии Пушкина и, взамен этого, вскрыть то, что он называет «художественным заданием» поэта». 151
Аргументация маститого пушкиниста здесь явно хромает. Почему-то Благой объявляет неправильным тот же путь, по которому он сам преспокойно разгуливает.
Ранее мы цитировали отрывок, в котором Д.Д. Благой анализирует «варианты черновиков, где встречаемся не только со словом самовластно («послал к Анчару самовластно»), но и прямо эпитетом самодержавный («самодержавного владыки»)» 152 и с чисто шулерской непосредственностью выуживает из этих набросков «протест против деспотизма и рабства» и «осуждение отечественного самовластия». 153 Как видим, Д.Д. Благой за милую душу использует в точности такой же modus operandi, в праве на который он наотрез отказывает Н. В. Измайлову, – «подменяет окончательный текст… черновыми его вариантами». Но поскольку речь идет о спасении своей концепции (а вместе с ней и о солидных идеологических дивидендах), любые приемы годятся, и научная добросовестность благополучно отдыхает.
Кстати говоря, в устах Пушкина слово «самовластно» вовсе не имело того оттенка осуждения, которое мерещится Д. Д. Благому. Вот, к примеру, в письме от 1 сентября 1822 г. Пушкин советует Вяземскому взяться за «постоянный труд» и писать «в тишине самовластия» (XIII, 44). Согласитесь, было бы странно усмотреть в этой рекомендации, на манер Д. Д. Благого, радищевскую тему «зверообразного самовластия». 154
Кажется, благодаря Н. В. Измайлову мы наконец нашли трактовку, которая не противоречит убеждениям Пушкина и биографическим фактам, к тому же она убедительно подкрепляется текстологическим ана-лизом. «Анчар» выражает раздумье о проблемах судьбы и рока, другими словами, это философское стихотворение. Быть по сему. Следовательно, в стихотворении должна заключаться философская мысль, естественно, выраженная поэтическими средствами.
А. Л. Слонимский, разбирая «Анчар» в книге «Мастерство Пушкина», пишет: «Ничего прямо не сказано, нет никаких патетических тирад от лица автора (как, например, в юношеской «Вольности»), но центральная мысль выражается с необычайной силой в этих сжатых до предела сопоставлениях «человека» с «человеком», «бедного раба» с «непобедимым владыкой». 155
Так в чем именно заключается пушкинское раздумье? Какова его «центральная мысль»? Нельзя ли вот именно с этого места поподробнее, пожалуйста?
Если мысль выражена «с необычайной силой», значит, ее можно пересказать хотя бы приблизительно, в самых общих чертах?
Но, предприняв далее детальный разбор текста вкупе с черновиками, А.Л. Слонимский нигде не говорит об этой центральной мысли ничего – ни прямо, ни косвенно. Он ограничился процитированным выше указанием на то, что «бедный раб» сопоставлен с «непобедимым владыкой». Все верно, спору нет, ну, а дальше?..
Что ж, попробуем разобраться. Для начала примем за аксиому, что раздумье психически нормального и умственно полноценного субъекта состоит из цепочки логи-ческих суждений. С античных времен известно, что раздумье, или размышление, или рассуждение состоит из тезиса, антитезиса и синтеза, образующих силлогизм. Исходным материалом для построения силлогизма служат атомарные суждения. Они сводятся к утверждению о том, что между двумя предикатами существует некое отношение – тождества, подчинения, включения либо противоположности. Здесь нам незачем и недосуг углубляться в тонкости классификации сил-логизмов и их структуры.
Поэт, пишущий стихотворение, должен ощутить свою поэтическую мысль во всей полноте, включая оставшиеся вне текста изгибы и переливы. Стремясь выразить ее, поэт балансирует между двух огней, между плоской убогой ясностью и туманной вязкой недосказанностью. Разумеется, его многомерная, интуитивно схватываемая мысль с трудом выпрастывается из мучительной сферы невыразимого и лишь отчасти поддается пересказу. Но у нее всегда есть некое подобие логического костяка.
Попробуем нащупать этот смысловой остов, перечислив для наглядности основные смысловые элементы пушкинского стихотворения. Это смертоносный Анчар, послушный бедный раб, и непобедимый владыка, обращающий себе на пользу яд ценой смерти раба. Вот основные объекты и их предикаты, на которых построено «раздумье» автора, не так ли? Но кроме изолированных атрибутивных высказываний, из текста уже не удается извлечь ничего определенного. Нет даже тени посылок, фигур и модусов, ведущих к синтезу. Авторская мысль в «Анчаре» практически никак не проявлена, читателю остается искать ее в композиции, в сюжете, по крохам выковыривать из эпитетов. Если смириться с неизбежностью упрощения и огрубления, то суть стихотворения можно описать следующим образом: «Существует смертоносное природное зло, которое властелин способен обратить себе на пользу ценой жизни своего подданного, благодаря покорности последнего».
Пусть эта плоская фраза звучит донельзя сухо, но именно к такой констатации сводится основной логический смысл, извлекаемый читателем непосредственно из пушкинского текста. Подчеркиваю, речь идет сугубо о логике. Она далеко не самый удобный (хотя и отнюдь не лишний) инструмент для разбора стихотворения. Однако для исследования раздумий без нее не обойтись.
Оказалось, текст содержит не раздумье, как утверждает Измайлов, а лишь отправную точку для рассуждений. Из этой точки мысль читателя может двигаться практически в любом направлении, складывая куски головоломки в произвольном порядке. В том, что Хлебников усмотрел в «Анчаре» восхваление «красоты власти», не только нет ничего странного или нелогичного, ведь «непобедимый владыка» сумел обратить смертоносный анчар себе на пользу и одерживает военные победы.
Пушкинское стихотворение вполне поддается рациональному препарированию. Полученный результат вкратце формулируется однозначно: «Анчар» наделен связностью событийной, которая в глазах читателя неявно подменяет отсутствующие логические соотношения. Вот и весь его секрет.
Мы видим лишь несколько смысловых осколков, которые вне всякой продуманной связи вкраплены в текст. Тут не может быть и речи ни о философском камне, ни о философском стихотворении.
Добавим, что вряд ли правомерно называть «Анчар» и притчей, хотя такое определение ныне вытесняет вульгарную политическую трактовку, как указывает в цитированной выше книге Ю. И. Дружников. Оно проникает даже в современные учебно-методические школьные пособия, где «Анчар» уже рассматривается как «философская притча об общих законах бытия природы и человека». 156
Но притча всегда несет сравнительно неглубокий и однозначно направленный смысл. К примеру, евангельская притча о злых виноградарях (Мф. 21:33-46; Лк. 20:9-19) повествует о неотвратимости наказания для тех, кто убил посланных хозяином виноградника слуг, а затем и хозяйского наследника. Наверно, даже Д. Д. Благой не смог бы интерпретировать ее сюжет в духе сочувствия угнетаемым пролетариям-виноградарям и увидеть в ней грозное предупреждение эксплуататорам трудового люда.
Поскольку «Анчар», как мы уже знаем, легко поддается самым разным, диаметрально противоположным толкованиям, он не имеет ровным счетом ничего общего с притчей.
Более того, в основе притчи как жанра лежит художественный прием аллегории, а ее целью всегда является моральное или религиозное поучение. Что касается непременной дидактичности притчи, то о ней применительно к Пушкину в целом и вовсе говорить не приходится. А ранее мы имели возможность не раз убедиться, насколько бесплодны попытки разглядеть в «Анчаре» аллегорические параллели.
Как пишет А. А. Долинин: «Поскольку коллизия «Анчара» носит не социально-исторический, а архетипический характер, все попытки истолковать ее в аллегорическом ключе следует признать глубоко ошибочными». 157
Исходя из этого, ученый излагает свое понимание стихотворения: «По сути дела, последними строфами «Анчара» Пушкин, впервые за сорок с лишним лет хождения легенды о древе яда, придает ей «мифоподобный» сюжет, связанный с универсальными проблемами социального бытия анчар как символ первородного зла соотносится с отношениями господства/подчинения и насилия человека над человеком». 158
Что ж, возьмем на заметку очередную интерпретацию «Анчара», принадлежащую А. А. Долинину: это «“мифоподобный” сюжет, связанный с универсальными проблемами социального бытия» или, как емко выразился тот же исследователь, «легендарный образ упаса, преобразованный Пушкиным в универсальный миф». 159
Не совсем понятно, что означает эпитет «универсальный» применительно к мифу. Наверняка А. А. Долинин далек от пустословия, и ему хорошо известны примеры частных мифов, предназначенных для узко специфических целей. Ну да речь сейчас о другом.
Спору нет, в научной статье термин «миф» красив и респектабелен, поскольку он подразумевает знакомство с трудами О. Шпенглера и А. Тойнби, М. Вебера и К. Г. Юнга, Л. Леви-Брюля и К. Леви-Строса, не говоря уже об А. Ф. Лосеве, М. М. Бахтине, В. В. Иванове и В.Н. Топорове (список далеко не полон).
Из словарей известно, что слово «миф» происходит от греческого mytos – сказание, и оно употребляется в двух смыслах, как в прямом, так и в переносном. По-видимому, А.А. Долинин назвал «Анчар» мифом не в переносном смысле слова, означающем фантастическое и неправдоподобное или безосновательное и ложное мнение (хотя уже во времена Пушкина было известно, что сок анчара не смертелен).
Увы, немногим лучше выглядит предположение, что термин «миф» употреблен в прямом смысле. К рассматриваемому стихотворению Пушкина не имеют касательства ни классическое определение мифа у Платона: «вымысел, получивший признание всего общества», ни чеканная дефиниция Р. Барта: «коммуникативная система, которая пытается выдать себя за систему фактов».
Что же имел в виду А.А. Долинин? Возможно, исследователь подразумевал, что миф, как гласит энциклопедия «Мифы народов мира», является «своеобразной символической системой», которой свойственны «неспособность провести различие между естественным и сверхъестественным, безразличие к противоречию, слабое развитие абстрактных понятий, чувственно-конкретный характер, метафоричность, эмоциональность»? 160 Отчасти похоже на «Анчар», но, скорей всего, опять не то.
Если же А.А. Долинин употребил термин «миф» произвольно, как метафору, то из его статьи совершенно непонятно, каким содержанием ученый наделил это слово. Миф на то и миф, что смысл его сюжета всеми, повсюду и всегда воспринимается одинаково. Вряд ли получится истолковать сказание о Прометее, как смешную байку о косячном лохе, который позорно спалился на первом же скоке. Значит, обросший самыми разношерстными толкованиями «Анчар» не похож на миф в той же мере, в какой он далек и от жанра притчи.
Версия Долинина порождена модным гуманитарным поветрием прошлого века: к месту и не к месту выискивать мифологические структуры и мотивы, порой с успехом. Однако я не могу себе представить, чтобы современник Пушкина, его цензор или сам поэт на вопрос о том, каков смысл «Анчара», ответил: «Изволите видеть, милостивый государь, это универсальный миф-с».
При всей своей кажущейся солидности трактовка Долинина ничего не объясняет и страдает вопиющей анахронистичностью, а следовательно, она неприемлема.
***
Настало время подвести промежуточный итог. Для наглядности сведем воедино в сжатом виде все толкования стихотворения «Анчар» и расположим их в том порядке, в каком они упоминались на предыдущих страницах. У нас получится вот что.
Изображение «тлетворного влияния тирании» (И. С. Тургенев).
Революционный «протест против деспотизма и рабства» и «осуждение отечественного самовластия» (Д. Д. Благой).
Символическое изображение самодержавия в виде «древа смерти» как антитеза к символике стихотворения Катенина «Старая быль» (В. В. Виноградов).
Собственно, версии Благого и Виноградова отличаются лишь нюансами. Будем считать их за одну, а именно: «обличение самодержавия».
Воспевание «красоты власти и ее величия» (В. Хлебников). Намек на подавление Польского восстания и эпидемию холеры (А. Х. Бенкендорф).
Разумеется, версия Бенкендорфа проходит по ведомству курьезов. Но уже само ее наличие свидетельствует о том, что «Анчар» можно с успехом толковать и так, и сяк, и эдак, вкривь и вкось.
Лирическое, глубоко личное стихотворение раскаявшегося «соучастника мирового зла», написавшего богохульную «Гавриилиаду» (В. С. Непомнящий).
Философское стихотворение со скрытым автобиографическим подтекстом, отклик на попытку вербовки в доносчики (Ю. И. Дружников).
Раздумья о проблеме «отношения человека к роковым силам, движущим мир» (Н. В. Измайлов).
Миф (“мифоподобный” сюжет), «связанный с универсальными проблемами социального бытия» (А. А. Долинин).
Итого мы имеем восемь (целых восемь!) трактовок стихотворения «Анчар». И это уже само по себе примечательно. Ведь на протяжении более полутора столетий высо-коученая читающая публика никак не может прийти к единому мнению касательно того, какая именно мысль заложена в знаменитом стихотворении. Прискорбнее всего то, что ни одну из трактовок невозможно ни безоговорочно подтвердить, ни решительно опровергнуть с текстом стихотворения в руках.Как ни удивительно, заодно спорной оказалась даже такая, казалось бы, понятная и однозначная вещь, как жанровая принадлежность произведения. Разные читатели в разное время считали это стихотворение и гражданственным, и философским, и злободневно публицистическим, и лирическим, и автобиогра-фическим, и даже притчей.
Не угодно ли поставить мысленный эксперимент? Давайте попробуем объявить некрасовские «Размышления у парадного подъезда» лирическим произведением, тют-чевское «Silentium» зачислим по ведомству гражданственной поэзии, а есенинское «Собаке Качалова» пусть будет философской аллегорией, что ли. Нет, неубедительно как-то, явная чепуха получается.
Даже простенькую песенку про чижика-пыжика, который на Фонтанке водку пил, вряд ли удастся преподнести как публицистическую сатиру с антиалкогольной проблематикой или же усмотреть в ней эпическое бытописание петербургских нравов либо миф, повествующий о коллизии архетипического свойства.
Как раз обилие совершенно разномастных трактовок «Анчара» представляется мне ключом к разгадке. Уверен, благосклонный читатель и сам уже понял, в чем тут дело.
Ситуация очень похожа на поиски в темной комнате черной кошки при том, что кошки там вовсе нет. А ларчик открывается просто. Несмотря на внешнюю простоту и чеканную ясность стихотворения «Анчар», оно лишено смысла.
Поскольку такое утверждение может кому-то показаться неожиданным и дерзким, разрешите повторить раздельно и по слогам: какой-либо мало-мальский смысл там отсутствует.
Об «Анчаре» можно сказать, перефразируя знаменитый отзыв Сальвадора Дали о «Цыганском романсеро» Федерико Гарсия Лорки: «Кажется, здесь есть смысл, а на самом деле его нет».
Автор попросту не вложил в «Анчар» никакого содержания. Внятной мысли не было изначально, более того, смысл стихотворения так и не проявился по ходу шлифовки черновика. Как выразился однажды Пикассо, «я сначала нахожу, потом ищу».
Целиком сохранившиеся наброски неопровержимо свидетельствуют: Пушкин попросту не додумал мысль до конца. Не смог ее найти, выпестовать и затем воплотить в стихотворении.
Вот почему раб то «смелый», то «верный», то «послушный», то возвращается «безопасно», то умирает, «испуская крики». Пушкин записывал все, что взбрело на ум, затем лихорадочно черкал текст, ища смыс-ловые акценты. Но до конца их не нащупал, не продумал и не выразил. Да и не стремился к этому вовсе, надо полагать.
Существует огромная разница между недосказанностью, порождающей многозначность, и непродуманностью, порождающей невнятицу и разброд мнений.
Из текста «Анчара» проступает лишь зыбкий контур мысли – несколько скудных штрихов, которые не сливаются в единый абрис. Получилась этакая книжка-раскраска, где поверх авторского наброска можно дочертить практически все, что угодно. В результате читатели старательно привносят несуществующее содержание, кто во что горазд.
И вот уже Д. Д. Благой, пыхтя от натуги, вырисовывает двуличного подпольщика-декабриста с камнем за пазухой, В. С. Непомнящий притягивает за уши кающегося богохульника, А. А. Долинин во всеоружии изысканной эрудиции конструирует миф об «универсальных проблемах социального бытия»…
Дорогие товарищи, высокочтимые господа, окститесь, ведь вы все это сами напридумывали за Пушкина!
В психодиагностике давно применяется тест Роршаха. Врач показывает пациенту, одну за другой, десять таблиц, на них изображены бесформенные чернильные пятна, симметричные относительно вертикальной оси. Больного просят рассказать о мыслях и ощущениях, возникающих у него при виде каждого из пятен.
Насколько мне известно, еще никто и никогда не объявлял пятна Роршаха философским произведением искусства, хотя они безусловно погружают людей в размышления.
Гладкий, звучный, живописный, внешне эффектный «Анчар» на самом деле является, если воспользоваться формули-ровкой Ф. Джеймисона, симулякром – копией философского стихотворения, «оригинал которого никогда не существовал». 161
В одной из критических статей гр. А. Н. Толстой написал:
«Между искусством и неискусством тонкая, но очень существенная грань.
Неискусство в лучшем случае дает читателю толчки самому фантазировать, мечтать, расписывать на листах книги свои узоры.
Искусство заставляет читателя физически видеть читаемое. Искусство, как на клавиатуре, разыгрывает на рефлексах и эмоциях дивную музыку образов и через систему образов осмысливает явление жизни». 162
Если применить это рассуждение Алексея Толстого к «Анчару», мы видим, что классик не совсем прав. Стихотворение все же является произведением искусства, хотя, показывая через систему образов явление жизни, поэт никак его не осмысливает.
Такой подход зрелый Пушкин сделал краеугольным принципом своей поэзии. За год до написания «Анчара» он размышляет над черновиком: «У нас употребляют прозу как стихотворство: не из необходимости житейской, не для выражения нужной мысли, а токмо для приятного проявления форм» (XI, 60) 163. Здесь поэт мимоходом указал на свой символ веры в поэзии: важнее всего гармоничная форма, смысла не тре-буется.
В конце 1820-х годов Пушкин окончательно пришел к концепции «искусства для искусства», причем не только провозглашал ее в ряде стихотворений, но и очевидным образом придерживался ее, пусть и не всегда последовательно (те же поэтические хвалы и назидания царю или шовинистические стихи в связи с Польским восстанием сложно увязать с образом надмирного жреца чистой поэзии). Советские пушкинисты нагромоздили несусветную гору изощренной лжи вокруг этого факта творческой эволюции поэта, но в данной статье не место вступать с ними в обстоятельную полемику. Сейчас гораздо интереснее то, что одной из причин перехода к «искусству для искусства» стал своеобразный склад пушкинского ума.
В салонах, на балах и дружеских пирушках Пушкин блистал остроумием и сыпал парадоксами. Мы уже упоминали, что в спорах ему не было равных. Этого хватило, чтобы многие современники в своих воспо-минаниях расточали восторженные похвалы его уму.
Но вот характеристика директора Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардта на юного Пушкина, датированная 16 марта 1816: «…он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум».164
Сравните с отзывом писателя из круга любомудров Н. А. Мельгунова о тридцатишестилетнем знаменитом поэте: «Был остроумен, блестящ, без особенной глубины; склад ума его был более французский, чем немецкий...». 165
Не сговариваясь, двое разных людей говорят практически одно и то же, чуть ли не слово в слово, с интервалом в двадцать лет.
Развертывать мысль и любоваться ее гранями, подолгу лелеять, обыгрывать и оттачивать мысль до филигранного совершенства импульсивный Пушкин не умел и не желал. Ему представлялась напрочь чуждой не только немецкая метафизика,166 но и, судя по свидетельству М. П. Погодина,167 философия вообще.
Лишь посмертно, и то далеко не сразу Пушкин приобрел, с легкой руки Д. И. Мережковского и М. О. Гершензона, репутацию великого мыслителя. Но когда М. О. Гершензон рассудительно пишет: «Мудрость, которую я выявляю здесь в его поэзии, конечно не сознавалась им как система идей»,168 мне почему-то сразу вспоминается потрясающее философское произведение из десяти клякс, тест Роршаха.
мСвое фатальное неумение вынашивать оригинальные и глубокие идеи, а затем тонко и органично воплощать их в стихах Пушкин преодолел донельзя просто. Он устранился от мысли вообще.
Вот почему Абрам Терц, он же А. Д. Синявский, в «Прогулках с Пушкиным» обронил ставшую скандальной, но изуми-тельно точную фразу: «Пустота – содержимое Пушкина».
Впрочем, от юношеских стихов и вплоть до предсмертных Пушкин отнюдь не брезгует высказывать в стихотворении мысль напрямую. В том случае, конечно, если она у него нашлась. А если ее нет? Ладно, сойдет и так. Читатель сам додумает.
На этой стезе Пушкин создал и немеркнущие шедевры, такие, как «Кавказ» (1829), «Монастырь на Казбеке» (1829), и пустопорожние пустяковины вроде «Кобылица молодая…» (1828). И еще, конечно же, «Анчар». Достаточно присмотреться к другим его стихотворениям, вошедшим в «Северные цветы» за 1832 год: «Бесы», «Делибаш», «Анфологические эпиграммы» и «Эхо». Все они отличаются безупречной, гармоничной формой и совершенно аморфной, никак не артикулированной сутью. «Анчар» ничуть не выбивается из этого ряда произведений «чистого искусства».
Зрелый Пушкин преспокойно допускал в стихах логические зияния и отсутствие смысла, тем самым избегая пресной рассудительности, а заодно давая читателю простор для раздумий. Но при этом он добивался предельной выразительности, чарующей звучности, интонационной чистоты и легкости стиха. Вот в чем состоит пресловутый секрет его гладкости с простотой, якобы преисполненных головоломной неисчерпаемой «глубины».
Очень точное наблюдение принадлежит С. П. Шевыреву, написавшему вскоре после смерти поэта: «Эскиз был стихиею неудержного Пушкина: строгость и полнота формы, доведенной им до высшей степени совершенства, которую он и унес с собою, как свою тайну, и всегда неполнота и неоконченность идеи в целом вот его существенные признаки». 169 Эти слова совершенно верны, а в нашем случае они выглядят прямо-таки рецензией на «Анчар».
В ортодоксальной советской пушкинистике для человека не брезгливого, способного преодолевать приступы тошноты, открывается сущий кладезь анекдотов. Один из них напрямую относится к нашей теме.
В книге «Мастерство Пушкина» А. Л. Слонимский попытался извратить смысл стихотворения «Поэт и толпа» (в первоначальной публикации называвшегося «Чернь»): «Если придерживаться только буквального значения, то как легко вывести из стихотворения «Поэт и толпа» (как это и сделал Писарев), что Пушкин отвергает общественные задачи искусства и является защитником «искусства для искусства»! Но если припом-нить, что именно в первые последекабрьские годы разумелось под «смелыми уроками» и какие требования предъявлялись к поэту Булгариным и Бенкендорфом, то станет ясно, к какой «черни» обращал Пушкин свои гневные строки, и тогда окажется, что между «Подите прочь!» в стихотворении «Поэт и толпа» и «добрыми чувствами», о которых говорится в «Памятнике», никакого противоречия нет». 170
Отказываясь понимать слова поэта в прямом смысле, пушкиновед занимается здесь подтасовкой самого грубого пошиба. Полемику с Булгариным Пушкин вел непосредственно, в критических статьях, и не обсуждал в них «общественные задачи искусства». А «Поэт и толпа» содержит, как на грех, буквальные бытовые подробности, не оставляющие и тени сомнения в том, кого именно поэт презрительно называл чернью и толпой. Если перечитать стихотворение в свете аргументации А. Л. Слонимского, станет ясно, что генерал-адъютант А. Х. Бенкендорф являлся «поденщиком», «рабом нужды» (III/1, 141), сам себе варил пищу в горшке и в свободное от государственных забот время подметал санкт-петербургские улицы (III/1, 142).
Не удовольствовавшись топорной софистикой, А. Л. Слонимский выдвигает мощнейший, как ему кажется, аргумент: «в том же 1828 году, к которому относится «Поэт и толпа», написан «Анчар», которого никак нельзя причислить к произведениям “чисто-го искусства”».171
Зрелище поистине грустное и поучительное. Заложник жесткого идеологизиро-ванного подхода наткнулся ненароком на разгадку «Анчара», но без колебаний ее отбрасывает.
Видимо, поглощенный всецело фальсификацией пушкинского мировоззрения А. Л. Слонимский уже не отдавал себе отчета, какой бестолочью и пустозвоном он походя изобразил автора стихотворений «Поэт и толпа» и «Анчар». У него выходит, будто поэт громогласно провозглашал одно, и тут же, впадая в беспамятство, делал совсем другое. Что греха таить, биография Пушкина изобилует подобными фактами. Но на сей раз у него слово ничуть не расходилось с делом.
«Анчар» – образцовое произведение «чистого искусства».
***
Разгадка найдена, но еще рано ставить последнюю точку. Интересно выяснить, как же воспринимал это стихотворение сам Пушкин.
Пожалуй, начнем с конца. Непосредственно в тексте противопоставление раба и владыки показано сквозь довольно-таки бесстрастную оптику, нередкую у Пушкина. Ав-торское отношение к происходящему почти не проявлено, разве что скупо выражено сочувствие к бедному рабу, но этого слишком мало. У разных читателей участь раба может вызвать целую гамму сложных чувств, от ужаса и сострадания до презрения, вплоть до их противоречивой смеси. Было бы наивно при-писывать любую из этих эмоций Пушкину.
Точно так же нам остается лишь гадать, каким представал в глазах автора непобедимый владыка. О сугубо положительном отношении Пушкина к самодержавию нами сказано предостаточно. Но трудно вообразить, что торжествующий в финале стихотворения тиранотравитель может выз-вать хотя бы тень симпатии.
Между тем ясно, что речь идет на самом высоком уровне обобщения – о взаимоотношениях между народом и царской властью. Можно попробовать выйти из за-труднения, найдя у Пушкина высказывание по данной проблематике.
Обратимся к записке «О народном воспитании», написанной Пушкиным в ноябре 1826 г. по указанию царя. Не будем вдаваться в ее анализ, тем более, о двоеречии и даже троеречии этого документа убедительно написал Ю.И. Дружников в эссе «Фига в кармане как условие выживания». 172
Пушкин пишет: «должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой – необъятную силу правительства, основанную на силе вещей» (XI, 43). Похоже, он здесь не слишком лукавит и сжато высказывает свое понимание основ царской власти. Вот то, что мы искали.
В черновике эта фраза поначалу заканчивалась словами «на духе народа» (XI, 312), они зачеркнуты, переправлены: «на силе вещей». Мотив правки ясен: сила самодержавия вырастает не снизу, из народа (еще чего не хватало!), но ниспослана свыше (так-то лучше, царю будет приятно прочесть).
Думаю, с моей стороны не будет чрезмерным произволом изложить пушкинскую мысль в следующем виде: «сила правительства необъятна, поскольку она зиждется на духе народа, и таков естественный порядок вещей». Это суждение как нельзя лучше согласуется с эпическим бесстрастием «Анчара».
Термин «сила вещей» явно почерпнут из французской романтической историо-графии (la force des choses), 173 но никак не осмыслен. Он с легкостью объясняет все, не разъясняя ничего. Нечто вроде флогистона у химиков или эфира у физиков.
Как известно, «сила вещей» может и привести короля на плаху, и разметать горстку мятежников залпами картечи. Это сила одна и та же или разная? Интересно выяснить, откуда она берется, поддается ли изменениям, а если да, то как и почему.
Пушкин всем этим, увы, не заинтересовался. Для него «сила вещей», равнозначная Провидению, служит простым, удобным и достаточным объяснением поражения декабристов. Поэтому-то на их трагедию можно взирать хладнокровно, «взглядом Шекспира» (XIII, 259), и вряд ли Пушкин писал это Дельвигу неискренне, с оглядкой на перлюстраторов. Применительно к «Анчару» все та же «сила вещей» включает в себя и покорность раба, и бесчеловечность победо-носной власти, и внечеловечность смертонос-ного древа. C'est la vie, такова жизнь. Можно слегка посочувствовать гибнущему рабу, но бичевать незыблемый порядок, основанный на «силе вещей», попросту глупо.
Как правило, при разборе «Анчара» речь преимущественно идет о шестнадцати последних строчках, а стихотворение в целом ускользает из поля зрения. Вряд ли это правильно.
Давайте перейдем к началу стихотворения.
Выше мы имели случай убедиться, что никакой изначальной идеи у Пушкина не было. Скорей всего, поэт взялся за перо, зачарованный мрачной экзотической легендой о чудовищном дереве смерти. В самом первом черновом варианте стихотворению предпослан эпиграф из трагедии С. Кольриджа «Озорио»,174 впоследствии отброшенный:
It is a poison-tree, that pierced to the inmost
Weeps only tears of poison.
Coleridge
В переводе:
Есть древо яда, пронизывающее отравой
все сокровенное,
Оно плачет лишь ядовитыми слезами.
Пушкин, с его изрядной начитанностью и блестящей памятью, всегда умело выбирал эпиграф, в котором фокусировался основной смысл произведения. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что поначалу вниманием поэта завладел именно анчар, а не владыка или раб.
По сравнению с описанием смертоносного древа, занимающим пять строф из девяти, последующий сюжет о владыке и рабе, уместившийся в шестнадцати строчках, выглядит чересчур сжатым. Такая диспро-порция не случайна и заслуживает пристального внимания. Когда исследователи дружно сосредотачиваются на концовке стихотворения, они не учитывают явный композиционный акцент на анчаре. Хотя вопрос о том, насколько сознательно Пушкин это сделал, вряд ли разрешим.
Теперь давайте сменим ракурс и посмотрим на проблему шире. Сопоставим «Анчар» с другими стихотворениями Пушкина той поры, но сначала попробуем представить себе, какие умонастроения тогда владели поэтом.
Сначала освежим в памяти ряд общеизвестных фактов и цитат. Осенью 1826 г. в Москве бывший изгнанник оказался на пике славы, наслаждаясь всеобщим поклонением. «Прием от Москвы Пушкину одна из замечательнейших страниц его биографии», заметил С. П. Шевырев.175 Стали широко известными слова В. В. Измайлова из письма Пушкину: «Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта» (XIII, 297).
Но восторги публики оказались недолговечны. Спустя всего полгода Пушкин переедет в Санкт-Петербург по причине, указанной тем же С. П. Шевыревым: «Москва неблагородно поступила с Пушкиным: после неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем». 176
Не смею судить, насколько неблагородным выглядит резкое осуждение знаменитого «певца свободы», который стал придворным поэтом «палача декабристов». Не менее сложно оценить и степень пушкинского благородства в этом случае.
О том, какие грязные наветы и слухи роятся вокруг его имени, Пушкин знал. В черновике письма к Вяземскому от 1 сентября 1828 г., написанного «посреди хлопот и неприятностей всякого рода», среди которых следствие по делу о «Гавриилиаде» несомненно занимает первое место, он беззаботно посмеивается: «Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц (которые были бы очень мне пригодились благодаря крепсу), и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и милостями царскими» (XIV, 266). Но наедине с собой ему наверняка было не до смеха.
Мало того, к похмелью после упоения славой и к уколам грязных сплетен примешиваются настоящие кошмары.
Еще в ноябре 1826 г. Пушкин в своей так называемой третьей «масонской» тетради набрасывает одну-единственную стихотворную строчку: «И я бы мог, как шут…» (III/1, 461) Последние два слова в рукописи зачеркнуты.
Надолго задумавшийся поэт рисует под оборвавшейся строкой виселицу с пятью казненными декабристами. Лист густо испещрен портретными набросками, среди них лица Николая I, М. М. Сперанского, А.А. Аракчеева, А.Н. Голицына – персонификация власти, обрекающей на повешение.
Пушкин вдруг осознает, что едва избежал позорной и мучительной казни. Известно, что когда он в декабре 1825 года собрался ехать из Михайловского в Петербург, через дорогу прыснул заяц, и суеверный поэт отказался от поездки.
И начинается долгий навязчивый кошмар. Исследователи насчитали в черновиках целых пять рисунков Пушкина, изображающих казнь декабристов. 177
В.Э. Вацуро дал замечательно точную характеристику душевного состояния, которое обуревало Пушкина в то время: «Освобожденный, прощенный Пушкин, «императорский Пушкин», обуреваем предчувствиями гибели, беды, злой судьбы, подстерегающей из-за угла». 178
Приступы наваждения длятся около двух лет. То и дело поэтом завладевает удушливая жуть, она исподволь, а то и явно прокрадывается в строчки.
В 1828 году, еще до «Анчара», написаны и горестное стихотворение «Дар напрасный, дар случайный...», и покаянное «Воспоминание», и мрачное «Ворон к ворону летит…», и суровое «Предчувствие» («Снова тучи надо мною…»), и, наконец, совершенно жуткая макабрическая баллада «Утопленник».Годом раньше, в неоконченной балладе «Какая ночь! Мороз трескучий…» Пушкин описывает ночную Москву после стрелецкой казни:
Где труп, разрубленный с размаха,
Где столп, где вилы; там котлы,
Остывшей полные смолы;
Здесь опрокинутая плаха;
Торчат железные зубцы,
С костями груды пепла тлеют,
На кольях, скорчась, мертвецы
Оцепенелые чернеют... (III/1, 60)
На протяжении двух лет отчетливая пунктирная линия то приглушенных, то явных кошмаров перемежается милыми куртуазными стихотворениями к Е. Н. Ушаковой, А. П. Керн, А. А. Олениной. (Будь я фрейдистом, не преминул бы здесь порассуждать об Эросе и Танатосе). Осенью 1828 эти две раздельные, попеременно пульсирующие линии, любовная и макабрическая, сольются в мощной, величественной кульминации: Пушкин создаст потрясающую поэму «Полтава». Именно после этого жуть наконец постепенно схлынула, отлегла.
Вот каким воздухом дышал написавший «Анчар» поэт.
Несомненно прав А. А. Долинин, когда он пишет: «Анчар» входит в один ряд не со «свободолюбивыми» произведениями Пушкина, к которым его обычно относят, а с самыми пессимистическими пушкинскими высказываниями о том, что человек везде и всегда «тиран, предатель или узник» и что для его «глупости и злобы» у него всегда и везде найдутся «бичи, темницы, топоры». 179
Все же эти слова нуждаются в некотором уточнении. Действительно, «Анчар» вовсе не примыкает к стихотворениям «Во глубине сибирских руд…» и «Арион», как издавна принято считать. Лишенный всяких социальных и политических мотивов «Ан-чар» явился воплощением навязчивой жути, клубившейся в душе поэта. Его настоящее место среди макабрических стихотворений «Какая ночь! Мороз трескучий…», «Утопленник», «Бесы».
По сей день «Анчар» упорно вставляют не в ту обойму. А Пушкину соответственно приписывают намерения и мысли, от которых он пришел бы в оторопь, или от души расхохотался, или разъярился и вызвал бы на дуэль. Другими словами, Пушкина до сих пор не могут правильно прочитать.
***
Вот и все, наш разбор «Анчара» окончен.
Некогда В. О. Ключевский обескураженно подметил: «О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует». 180
Теперь нам следует наговорить лишнего.
Традиционный литературоведческий подход неявно подразумевает, в частности, следующее.
Поэт принимается писать стихотворение, намереваясь воплотить некую готовую идею.
В написанном стихотворении она самым наилучшим образом воплощена.
Исследователь, он же читатель, способен извлечь из текста заложенный поэтом смысл.
Другими словами, стихотворение служит каналом связи между поэтом и читателем. По нему передается информация. В рамках теории информации нет принципиальной разницы между поэтическим произведением и оптоволоконным кабелем. Тем читателям, которых мое сравнение шокирует, предлагаю принять во внимание вот что.
Кабель нередко имеет физические дефекты. В стихотворении могут скрываться не замеченные самим поэтом погрешности. И то, и другое влечет искажения передаваемой информации. То есть на исходный сигнал накладывается шум.
Вдобавок самое лучшее оптическое волоконце все же обладает неким коэффициентом дисперсии, которая влияет на качество сигнала. А согласно Федору Тютчеву, «мысль изреченная есть ложь». Собственно говоря, парадокс далеко не новый, положенный в основу дискурса еще античными софистами. Начиная с Б. Рассела и Л. Витгенштейна, современная философия пристально изучает дисперсию смысла в слове.
Более полувека назад К. Шеннон написал классическую работу «Математическая теория связи», создав статистическую теорию информации. В своих рассуждениях ученый исходил из того непреложного факта, что полученный сигнал представляет собой функцию от исходного сигнала и шума.
Спору нет, в теории необходимы и плодотворны абстракции вроде идеального газа или абсолютно упругого тела. Но если ими и только ими начнет руководствоваться инженер газопровода, недалеко до катастрофы.
Пушкиноведение оперирует идеальными абстракциями применительно к совершенно конкретным текстам. Творчество поэта рассматривается как безупречный канал связи, незашумленный, с нулевым коэффициентом дисперсии. А таких каналов не бывает.
Выше мы вполне убедились в этом, разбирая отдельное пушкинское стихотворение неряшливо написанное, изобилующее стилистическими и логическими огрехами, с размытым содержанием и побочными смыслами.
На солнце русской поэзии есть пятна. Более того, они коренятся в особенностях личности Пушкина, образуют структуры и закономерности. Замалчивание этого представляется недостойным и антинаучным.
Все гении искусства порой хоть в чем-то да ошибались, errare humanum est. Впрочем, это ничуть не умаляет их величия.
Один Пушкин не ошибался ни в чем и никогда, ни в жизни, ни в творчестве.
Человек не идеален. А Пушкин идеален. Следовательно…
Попробуйте завершить силлогизм самостоятельно.
В двадцатом столетии сама природа человека подверглась коренному пересмотру. Гуманитарные науки с разных сторон пришли к выводу, который искони содержится во всех религиях мира: человеку присуще несовершенство. Этот вывод не должен порождать отчаяние и мизантропию, скорее наоборот: он взывает к терпимости, к трезвой любви, неотделимой от восхищения человеческими свершениями.
Ученые разглядели подсознание человека, где таится буйный дикарь и неукрощенный зверь. Оказалось, что там скрыта мощная сила, которая сплошь и рядом руководит нашим поведением гораздо чаще, чем кажется.
Удалось установить, что люди относятся к разным психологическим типам, каждый со своим складом ума и души, со специфическим отношением к представителям других типов. И поэтому невозможен универсальный поэт, который сам принадлежит сразу ко всем психологическим типам, следовательно, абсолютно близок и дорог каждому. Если утверждается обратное, мы имеем дело с мифологемой тоталитарной пропаганды.
Доказано, что мышление отдельного человека не может быть всеобъемлющим уже в силу психофизиологической особенности функциональной асимметрии полушарий головного мозга.
Поэтому разум любого человека всегда обладает индивидуальным набором достоинств, которые являются производными от его же неизбежных недостатков.
Выяснилось, что индивидуум органически неспособен дать точную оценку своей личности. Он либо преувеличит свои недостатки, либо, скорее всего, выпятит мнимые качества, которыми безуспешно жаждет обладать.
Современная наука о человеке познала и это, и много чего еще.
А современная наука о Пушкине продолжает изучать ложную абстракцию: идеального, нечеловечески безупречного и всесторонне развитого творца.
Отгородившись от достижений гуманитарного познания ХХ века, пушкиноведение варится в собственном соку, превратившись в закапсулированный нарыв, нечто среднее между окостеневшим сектантским вероучением и архаической псевдонаукой вроде алхимии.
Вот уже более ста лет, как в пушкиноведении воцарилась глубоко порочная методология коленопреклоненного изучения с последующим панегирическим истолкованием. От перехлестов порой предостерегали такие крупные ученые, как Б.В. Томашевский 181 и Ю.Н. Тынянов, 182 но их отрезвляющие предостережения остались втуне и не изменили общей картины.
Наивысшего расцвета наука о Пушкине достигла при сталинском режиме, когда она приобрела размах и черты религиозного культа.
Инерция официозного сервильного подхода сильна и в наши дни, когда пушкинский солярный миф сменил идеологическую окраску, сохранив сердцевину.
А если взглянуть на проблему в целом, расхожее представление о Пушкине оказывается итогом манипуляции массовым сознанием, беспрецедентной в мировой культуре.
Ходасевич писал в статье «О пушкинизме»: «Чтобы понять писателя, надо его прежде всего правильно прочесть». 183
Похоже, к этой фразе так никто и не прислушался.
Ничего удивительного, впрочем.
Даже Пушкина до сих пор толком не прочитали.
Комментарии:
Цитаты из произведений А. С. Пушкина даются по Академическому полному собранию сочинений в круглых скобках, с указанием римскими цифрами тома и арабскими страницы.
Условные сокращения:
Пушкин в жизни: В. Вересаев, Пушкин в жизни // В. Вересаев, Сочинения в четырех томах. М., Правда, 1990.
Пушкин в воспоминаниях: Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. / Сост. и примеч. В.Э. Вацуро, М.И. Гиллельсона, Р.В. Иезуитовой, Я.Л. Левкович и др. 3-е изд., доп. СПб., 1998.
I
1. Гоголь Н. В. Мертвые души. Том первый // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937-1952. т. 6. с. 20.
2. Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826-1830). М.: Советский писатель, 1967. с. 180. Далее Благой.
3. Благой Д. Д. Душа в заветной лире. М., 1977. с. 189.
4. Благой. с. 192.
5. Благой Д. Д. Душа в заветной лире. М., 1977. с. 191.
6. См. http://www.aspushkin.com.
7. Л.Т. [Тимофеев Л.] Метафора // Литературная энциклопедия: В 11 т. [М.], 1929-1939. Т. 7. М.: ОГИЗ РСФСР, гос. словарно-энцикл. изд-во "Сов. Энцикл.", 1934. с. 234.
8. Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья пятая. // Белинский В. Г. Избранные сочинения. М-Л. 1949. с. 578.
9. Тынянов Ю. Н. Архаисты и Пушкин // Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1968. с. 44.
10. В. Я. Брюсов. Звукопись Пушкина // Брюсов В. Избранные сочинения в двух томах. т.2. Переводы. Статьи. М.:Государственное издательство художественной литературы, 1955. с. 498.
11. Валгина Н.С., Розенталь Д.Э., Фомина М.И. Современный русский язык: Учебник. – 6-е изд., перераб. и доп. М.: Логос, 2002. – 528 с. http://www.hi-edu.ru/x-books-free/xbook107/01/
12. Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. М. 1991. с. 121.
13. Словарь русского языка: В 4-х т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований. 4-е изд., стер. М.: Рус. яз.; Полиграфресурсы, 1999. т. 3. ПР. с. 318.
14. Запись от 18 января 1906 г. Блок А. А. Записные книжки 1901-1920. М., 1965. c. 84.
15. Валгина Н.С. Теория текста: Учебное пособие. М., 1998. Электронное издание Центра дистанционного образования МГУП.
http://www.hi-edu.ru/e- books/xbook029/01/index.html.
16. Гершензон М. О. Мудрость Пуш-кина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX первая половина XX в. М.: Книга, 1990. с. 211.
17. С. Л. Толстой. Очерки былого. Гослитиздат, М., 1949. с. 83.
18. Юрий Дружников. Фига в кармане как условие выживания. // Дружников Ю.И. Дуэль с пушкинистами. М., 2002. http://www.druzhnikov.com/text/rass/duel/8.html.
II
19. Гершензон Д. Пушкин А. С. // БСЭ. М., 1940. т. 47. с. 666.
20. Благой Д. Д. Пушкин А. С. // БСЭ. 2-е изд. М., 1955. Т. 35. с. 340.
21. Гроссман Л. П. Пушкин. Серия ЖЗЛ. М., 1958. с. 325.
22. И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. В 2-х т. т. 2. М., 1969. с. 205.
23. Благой Д. Д. «Анчар» Пушкина // Академику Виктору Владимировичу Виноградову к его шестидесятилетию: Сб. ст. М., 1956.
24. Благой. с. 159.
25. Там же. с. 202.
26. Там же. с. 193.
27. Там же. с. 193-194.
28. Там же. с. 194.
29. Там же. с. 196.
30. Там же.
31. Вересаев В. В. В защиту Пушкина. // Вересаев В. В. Загадочный Пушкин. М., 1999. с. 321.
32. В. Хлебников. Пушкин и чистые законы времени. http://sinsam.kirsoft.com.ru/KSNews_182.htm.
33. Виноградов В. О стиле Пушкина // [А. С. Пушкин: Исследования и материалы] / План тома, организация материала, литературная редакция, подбор материала и оформ-ление И. С. Зильберштейна и И. В. Сергиев-ского. М.: Журнально-газетное объединение, 1934. с. 135-214.
34. Ук. соч. с. 143.
35. Ук. соч. с. 142.
36. Цейтлин А. Наследство Пушкина // [А. С. Пушкин: Исследования и материалы] / План тома, организация материала, литературная редакция, подбор материала и оформление И. С. Зильберштейна и И. В. Сергиевского. М.: Журнально-газетное объединение, 1934. c. 33.
37. Ук. соч. с. 11.
38. Исторический вестник. 1883. № 12. c. 527.
39. См. Пушкин в жизни. т. 2. с. 297.
40. Цит. по: Милюков П.Н. Живой Пушкин (1837-1937). Историко-биографический очерк. М., 1997. с. 158.
41. Ю. Н. Тынянов. Архаисты и Пушкин. // Пушкин и его современники. М.,1968. с.14.
http://www.ruthenia.ru/document/535234.html
42. См. Ю. Н. Тынянов. Ук. соч.
43. Катенин П. А. Избранные произведения. Л., 1965. с. 185.
44. Ю. Н. Тынянов. Архаисты и Пушкин. c. 14.
45. Злой умысел – франц.
46. «Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911. с. 125.
47. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т.,М.,1959-1962.т.2. http://www.rvb.ru/pushkin/02comm/1454_271.htm.
48. Катенин П. А. Воспоминания о Пушкине / Вступительная статья и примечания Ю. Г. Оксмана // [А. С. Пушкин: Исследования и материалы] / План тома, организация материала, литературная редакция, подбор материала и оформление И. С. Зильберштейна и И. В. Сергиевского. М.: Журнально-газетное объединение, 1934. с. 638.
49. Ю. Н. Тынянов. Архаисты и Пушкин. с. 14.
50. См. Томашевский Б. В. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. т. 3. Стихотворения, 1827-1836. 1977. с. 442.
51. Ю. Н. Тынянов. Архаисты и Пушкин. с. 13.
52. ГАРФ, фонд XXI, опись II, № 116. Секретное дело главного штаба по канцелярии военно-ученого комитета, отдел I, № 12 «О тайных обществах и неблагонамеренных лицах 1826 г.», л. 86-87.
53. Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина.М.,1984. http://az.lib.ru/a/annenkow_p_w/text_0020.shtml.
54. Виноградов В. О стиле Пушкина. с. 146.
55. Ук. соч. с. 146.
56. Ук. соч. с. 147.
57. Ук. соч. с. 148.
58. А. А. Долинин. Из разысканий вокруг «Анчара». Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. М., 2001. с.11-41 http://www.ruthenia.ru/document/531893.htm.
59. Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 185.
60. Долинин. Ук. соч.
61. Там же.
62. Измайлов Н. В. Из истории пушкинского текста. «Анчар, древо яда» // Пушкин и его современники. Л., 1927. Вып. XXXI-XXXII. с. 3, прим. 1.
63. Долинин. Ук. соч.
64. Там же.
65. Там же.
66. Там же.
67. Там же.
68. Виноградов. Ук. соч. с. 148.
69. Мейлах Б. С. [Рецензия на ст.: Виноградов В. В. О стиле Пушкина] // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. [Вып.] 1. с. 344.
70. Там же.
71. Мейлах Б. С. Пушкин и декабристы в период после поражения восстания 1825 года // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. – т. 2. с. 198.
72. Левкович Я. Л. Новые материалы для биографии Пушкина, опубликованные в 19631966 годах // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом), Ин-т театра, музыки и кинематографии. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1967. т. 5. Пушкин и русская культура. с. 368.
73. Мандельштам О. Э. Сочинения. В 2-х т. М., 1990., т. 1. с. 215.
74. А. X. Бенкендорф в донесении имп. Николаю, 12 июля 1827 г. Старина и Новизна, VI, 6 (фр.). Цит. по: Пушкин в жизни. т. 2. с. 338.
75. М. Я. фон-Фок в донесении ген. А. X. Бенкендорфу в октябре 1827 г. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором. СПб, 1922., 40. Цит. по: Пушкин в жизни. т. 2. с. 347-348.
76. Мейлах. Пушкин и декабристы… с. 202.
77. Самохарактеристика душевного состояния Пушкина при встрече с царем, сообщенная И. С. Аксаковым со слов А. О. Смирновой. Цит. по: Пушкин в жизни. т. 2. М., 1990. с. 518.
78. Из числа крупных собственников франц.
79. Томашевский Б. В. Примечания // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. т. 3. Стихотворения, 1827-1836. 1977. с. 435.
80. За подписью Пушкина «Арион» появился в печати лишь через тридцать лет после смерти поэта, в № 3 „Современника“ за 1857 г.
81. См. Щеголев П.В. А. С. Пушкин в политическом процессе 1826-1828 гг. // Щеголев П.В. Певцы русской свободы. М., 1987. с. 350.
82. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979. т. 10. Письма. – 1979. с. 494.
83. Там же. с. 495.
84. Цит. по: Щеголев П. В. А. С. Пушкин в политическом процессе 1826-1828 гг. // Щеголев П. В. Певцы русской свободы. М., 1987. с. 369.
85. Дела III Отделения собственной Е. и. в. канцелярии об Александре Сергеевиче Пушкине. СПб., 1906, с. 77.
86. Пушкин А. С. Показание по делу о "Гавриилиаде", 19 августа 1828 г. В Петербурге // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. т. 10. Письма. – 1979. с. 497.
87. К примеру, Д. Д. Благой пишет: «В стихотворении «Арион», иносказательно изображая гибель декабристов и свою тесную связь с ними («Пловцам я пел...»), поэт подчеркнуто заявляет, что он продолжает слагать «гимны прежние». Именно таким «прежним гимном», развивающим с исключительной художественной силой радищевскую тему протеста против «зверообразного самовластия... когда человек повелевает человеком», является один из самых замечательных образцов пушкинской гражданской поэзии – стихотворение «Анчар» (1828)». (Благой Д. Д. Стихотворения Пушкина. // А.С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. М., 1959-1962. т. 1. Русская виртуальная библиотека http://www.rvb.ru/pushkin/03articles/01vers.htm).
88. Вяземский П. А. Из «Записных книжек» // Пушкин в воспоминаниях. т. 1. с. 147.
89. В письме Плетневу от 22 июля 1831 года Пушкин сообщает: «Кстати скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу – но не в канцелярскую; или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там, и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: Puisqu'il est marie et qu'il n'est pas riche, il faut faire aller sa marmite <«Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни (буквально: заправить его кастрюлю – франц.)»>. Ей богу, он очень со мною мил» (XIV, 198).
90. А. А. Ивановский (чиновник III Отделения). А. С. Пушкин. 21 и 23 апр. 1828 г. // Рус. Стар., 1874, т. IX, стр. 394 399). Цит. по: Вересаев В. Пушкин в жизни. // В. Вересаев. Соч-ния в четырех томах. М., 1990. с. 363-364.
91. Там же.
92. Там же.
93. Там же.
94. Там же.
95. Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. – М., 1957. с. 6.
96. Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников // Пушкин в воспоминаниях. т. 1. с. 5.
97. ЦГАОР, ф. 109, оп. 1, № 1886, л. 16. Цит. по: В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон. Сквозь «умственные плотины». М., "Книга", 1986г. 381с. http://vivovoco.rsl.ru/VV/BOOKS/-VATSURO/VATS_01.HTM.
98. Там же.
99. Вышеизложенные сведения об Ивановском почерпнуты из книги: В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон. Сквозь «умственные плотины». М., "Книга", 1986 г. 381 с. http://vivovoco.rsl.ru/VV/BOOKS/VATSURO/VATS, а также с сайта «Всероссийское Генеалогическое Древо», http://www.vgd.ru/I/ivnvsky.htm.
100. Корф М. А. Записка о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях. т. 1. с. 105.
101. Там же. с. 107.
102. «Государь долго говорил со мною, потом спросил: "Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?" – "Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!"» Пушкин в передаче А. Г. Хомутовой. Рус. Арх.. 1867, стр. 1066 (франц.). Цит. по: Пушкин в жизни. т.2. с. 288.
103. Корф М. А. Записка о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях. т. 1. с. 107.
104. ЛБ, № 2371, лл. 20 об. – 21, 22 об.
105. Благой. Душа в заветной лире. с. 232.
III
106. Гоголь Н. В. Собрание сочинений.: В 6 т. М., 1953. т. 6. с. 155.
107. П. И. Бартенев. Рус. Арх., 1874, II, 703. Цит. по: Пушкин в жизни. т.2. с. 314.
108. Щеголев П. В. Николай I в дневнике Пушкина. // Щеголев П. В. Певцы русской свободы. М., 1987. с. 376.
109. Например, П. В. Щеголев утверждает: «В 1825-1826 годах Пушкин совершил переход от вольномыслия своей молодости к освященным традициями теориям отечественного патриотизма». (Щеголев П.В. Николай I в дневнике Пушкина. // Щеголев П. В. Певцы русской свободы. М., 1987. С. 377). Советскому пушкиноведу вторит из-за рубежа С. Л. Франк: «политическое миросозерцание Пушкина, начиная с 1826 года, окончательно освобождается и от юношеского бунтарства, и от романтически-либеральной мечтательности» (Франк С. Л. Пушкин как политический мыслитель // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. М.: Книга, 1990. с. 409).
110. Федотов Г. П. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. – М.: Книга, 1990. с. 370.
111. Франк С. Л. Пушкин как политический мыслитель. // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. – М.: Книга, 1990. с. 401.
112. Франк. Ук. соч. с. 421.
113. Виноградов В. О стиле Пушкина. с. 148.
114. Там же.
115. Благой. с. 188-189.
116. А. А. Долинин. Из разысканий вокруг «Анчара». Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Дэвида М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина и др. – М., 2001. с. 11-41http://www.ruthenia.ru/document/531893.html
117. Долинин. Ук. соч.
118. Цит. по: Долинин. Ук. соч.
119. Долинин. Ук. соч.
120. См. Долинин. Ук. соч.
121. «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», 1836 г. (XII, 67-74).
122. Просьба о разрешении печататься в обычном цензурном порядке снова возникнет в переписке с Бенкендорфом лишь спустя почти два года, в письме от 6 декабря 1833 г. (XV, 98). И тогда Пушкин получит испрошен-ное им разрешение публиковаться в «Библиотеке для чтения» Смирдина «по рассмотрении ценсурою на ровне с другими» (Там же).
123. Долинин. Ук. соч.
124. Современники, включая Пушкина (XIV, 38 – франц.), в один голос отмечают честность, храбрость и благородство Александра Христофоровича. Однако «Бенкендорф в служебных делах был чрезвычайно небрежен и много путал; не умея даже правильно писать ни на одном языке, он и не стремился к знанию и в распространении его видел лишь опасность для существующего строя. Узость мысли делала его в вопросах политики необычайно черствым и нетерпи-мым» (Энциклопедический Словарь Брокгауза и Ефрона (1890-1907 гг.), http://www.rulex.ru/01029301.htm).
125. Валентин Непомнящий. Пушкин через двести лет. Журнал «Москва», 1999 г. № 12 http://www.moskvam.ru/1999/12_99/nepomn.htm.
126. Непомнящий В. С. Христианство Пушкина: легенды и действительность.1997. http://www.pstbi.ccas.ru/institut/book/1997/nep.htm.
127. Мейлах Б. С. [Рецензия на ст.: Виноградов В. В. О стиле Пушкина] // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. – [Вып.] 1. с. 344.
128. Благой. с. 193.
129. Благой. с. 189-190.
130. Непомнящий В. С. Христианство Пушкина: легенды и действительность.1997. http://www.pstbi.ccas.ru/institut/book/1997/nep.htm.
131. Так выразился Гоголь о сказках Пушкина в письме Жуковскому от 10 сентября 1831 г. (Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). – [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937 – 1952. т. 10. с. 207.
132. Старина и новизна, кн. XV, с. 188, 210.
133. Непомнящий В. Пушкин. Избранные работы 1960 – 1990-х годов. В 2 т. М., 2001. с. 398.
134. Непомнящий В. С. Пушкин А. С. //– БСЭ. 3-е изд. – М., 1975. – т. 21. с. 726.
135. Непомнящий В. С. Христианство Пушкина: легенды и действительность. 1997. http://www.pstbi.ccas.ru/institut/book/1997/nep.htm.
136. Непомнящий. Там же.
137. Есть ли связь между Пушкиным и Павликом Морозовым? «Литературная газета», 3 сентября 1997.
138. См. Дружников Ю. И. Хроника вторая, «Досье беглеца», глава тринадцатая, «Честь имею донести» // Дружников Юрий. Узник России. М.: Голос-пресс, 2003.http://www.druzhnikov.com/text/rass/usnik/7.html#30.
139. См: В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсон. Сквозь «умственные плотины». М., "Книга", 1986 г. 381 с. http://vivovoco.rsl.ru/VV/BOOKS/VATSURO/VATS_01.HTM.
140. Путята Н. В. Из записной книжки // Пушкин в воспоминаниях. т. 2. 1998. с. 5-6.
141. Дружников. Ук. соч.
142. Там же.
143. Дружников Ю. И. Хроника вторая, «Досье беглеца», глава четырнадцатая, «Ге-ний и злодейство» // Дружников Юрий. Узник России. М.: Голос-пресс, 2003. http://www.druzhnikov.com/text/rass/usnik/7.html#30.
144. Там же.
145. Там же.
146. Там же.
147. Там же.
IV
148. Измайлов Н. В. Из истории пушкинского текста: «Анчар, древо яда» // Пушкин и его современники: Материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Рос. акад. наук. – Л.: Изд-во АН СССР, 1927. – Вып. 31/32. с. 11-13.
149. Ук. соч. с. 13-14.
150. Благой. с. 184.
151. Там же. с. 183.
152. Там же. с. 196.
153. Там же.
154. Там же. с. 193.
155. Слонимский А. Л. Мастерство Пушкина. 2-е изд., М., 1963. с. 59.
156. И. С. Грачева, Изучение стихотворения А. С. Пушкина «Анчар» в 8 классе. // И. С. Грачева. Уроки русской словесности. Книга для учителей и учащихся. СПб, 1993. с. 97.
157. Долинин. Ук. соч.
158. Там же.
159. Там же.
160. Мифы народов мира. Энциклопедия. (В 2 томах.) Гл. ред. С. А. Токарев. – М.: «Советская Энциклопедия», 1991. – т. 1. с. 13.
161. Новейший философский словарь. Изд. 2-е, Минск, 2001. с. 900.
162. Толстой А. Н. Ответ Ильенкову // А. Н. Толстой Собр. соч. в 10 тт. т. 10. http://www.-klikin.ru/txt/tolstoj2.html.
163. Из материалов к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям», 1827.
164. Цит. по: Пушкин в жизни. т. 2. с. 74-75.
165. Кениг со слов Н. А. Мельгунова. Кениг. Очерки русской литературы (1837). Пер. с немец. СПб., 1862, стр. 113-114. Цит. по: Пушкин в жизни. т. 3. с. 94.
166. Из письма Пушкина барону А. А. Дельвигу, 2 марта 1827 г. «Ты пеняешь мне за Моск. Вестник и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать! собрались ребяты теплые, упрямые: поп свое, а чорт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать, все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы... Моск. Вестн. сидит в яме и спрашивает: веревка, вещь какая? А время, вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают» (XIII, 320).
167. «К Пушкину. Декламировал против философии, а я не мог возражать дельно, и больше молчал, хотя очень уверен в нелепости им говоренного». М. П. Погодин. Дневник, 4 марта 1827 г. Пушкин и его совр-ки. XIX-XX, 84. Цит. по: Пушкин в жизни. т. 2, с. 323.
168. Гершензон М. О. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. – М.: Книга, 1990. с. 233.
169. С. П. Шевырев. Перечень наблюдателя. «Московский наблюдатель, 1837, ч. XII, № 5-8. с. 316.
170. Слонимский А. Л. Мастерство Пушкина. 2-е изд., М., 1963. с. 166.
171. Там же.
172. Юрий Дружников. Фига в кармане как условие выживания // Юрий Дружников. Дуэль с пушкинистами. Полемические эссе. – М.,2001. http://www.druzhnikov.com/text/rass/duel/8.html).
173. См. Бочаров С. Г. Возможные сюжеты Пушкина // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999.
174. Якубович Д. Заметка об «Анчаре» // [А. С. Пушкин: Исследования и материалы] / План тома, организация материала, литера-турная редакция, подбор материала и офор-мление И. С. Зильберштейна и И.В. Сергиевского. – М.: Журнально-газетное объединение, 1934. с. 869.
175. С. П. Шевырев. Москвитянин, 1841, ч. I, стр. 522. Цит. по: Пушкин в жизни. т. 2. с. 295.
176. С. П. Шевырев. Л. Майков, 330. Цит. по: Пушкин в жизни. т. 2. с. 331.
177. См.: Эфрос А. Рисунки поэта. М.-Л., 1933, с. 356-364; Цявловская Т. Г. Новые автографы Пушкина. – Временник Пушкинской комиссии, 1963, М.-Л., 1966, с. 24.
178. Вацуро В. Э. Пушкин в сознании современников // Пушкин в воспоминаниях. т. 1. с. 12.
179. Долинин. Ук. соч.
180. Ключевский В. О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1991. с. 426.
181. О «мессианизме Пушкина» см.: Томашевский Б.В. Пушкин.Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., «Образование», 1925. 134 с.
182. О «фетишизме пушкиноведов» см. Ю. Н. Тынянов. Мнимый Пушкин. // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. – Кино. – М., 1977. с. 78-92.
183. В. Ф. Ходасевич. О пушкинизме. // Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. М. 1991. с. 196.
2004-2007, Рига
