«Русский мир и Латвия: культурная люмпенизация или гуманитарная культура?»


Русский язык и русская культура
в Латвии в 20–30-е годы

Борис Инфантьев
историк, доктор педагогики

         Для того, чтобы понять весьма противоречивые и не всегда логически обоснованные явления, связанные с отношением господствующей в 20-30-е годы в Лавии нации в русской культуре, превратившейся отныне в культуру нацменьшинств, надо несколько слов сказать о тех настроениях и взглядах латышей на русскую культуру, которые господствовали накануне, в начале и в первое десятилетие ХХ века.
         Единых взглядов и мнений не было. Те латыши, которые в надежде на материальное улучшение переселились в Россию – в Петербург, Москву, на плодородные земли Новгородской, Псковской губерний, в Поволжье и в Сибирь (судя по реалистическим описаниям из жизни в пространных романах, повестях, рассказах Антона Аустриня, Виктора Эглитиса, Карла Штраля, Карла Зариня и многих других), быстро ассимилировались. Латыши же Остзейских губерний в непрестанном противостоянии и онемечиванию, и обрусению, непрестанно «шлифовали» свои националистические навыки и устремления, что становилось единственной возможностью сохранить свою национальность в противостоянии натиску и с одной, и с другой стороны.
         Если 1919 и 1920 годы прошли еще в решении вопроса, что Латвии сулит будущее, то уже в 1921 году это будущее уже определилось, и латыши, теперь уже непрекословно господствующая в Латвии нация, могла начинать подумывать и об отношениях их к культурам меньшинств, в том числе и к русской культуре. Прежде всего, к русскому языку. Барометром в этом деле можно считать ежегодно проводимые Министерством просвещения опросы учителей и родителей о том, какой язык – русский или немецкий – следует считать в латышских школах первым иностранным.
         Если ответ на этот вопрос в начале 20-х годов еще однозначен – пальма первенства и учителями и родителями всех регионов Латвии (за исключением Елгавы, где уже с самого начала преимущество всегда отдавалось немецкому языку) всегда отдавалось русскому языку.
         По этим ежегодно публикуемым отчетам можно ясно видеть, как эти отношения с течением лет постепенно изменяются в сторону усиления авторитета немецкого языка как первого иностранного.
         Дискуссия эта с самого ее появления сопровождается многочисленными полемическими выступлениями педагогов, деятелей культуры, политиков. Подробно исчисляются те выгоды, и экономические, и политические, и культурные, и моральные, которые будут сопутствовать знанию русского языка. Немало и таких выступлений, где не только обосновывается преимущество немецкого как языка мировой культуры и цивилизации, но подчас в ход пускается и политическая пропаганда. И оказалось, что русский язык подвергся злобному политическому осуждению и правых и левых политических сил. Правые усмотрели в русском языке «большевистскую пропаганду». Эдвард Вирза, кстати сказать, в начале своей литературной деятельности подвизавшийся на поприще перевода на русский язык для горьковского издания стихов Райниса, теперь клеймит постановку райнисовской пьесы «Илья Муромец» в театре «Дайлес» за пропаганду русского (именно так!) большевизма, а генерал Бангерский выходит в отставку в знак протеста против разрешения Райнисом, тогда министром просвещения, демонстрации кинокартины «Броненосец Потемкин».
         С другой стороны, левое крыло латышской культуры видит в русском языке «отрыжку русского монархизма», и никто иной как председатель общества Дружбы Латвии с СССР Павил Розитис пишет и публикует злостный памфлет на обрусителей – «Валмиерас Пуйкас», а газета «Социалдемократс» удивляется, что латышам было мало нагайки казаков в 1906 году, если уж они с таким восторгом приветствуют приезд в Ригу хора Донских казаков, который, кстати сказать, выступал в Рижском цирке – другого помещения для них не нашлось.
         Уже в 1933 году (за год до переворота Ульманиса) бывшим поклонником Валерия Брюсова, одним из организаторов его трехдневного чествования в Риге в 1914 году министром просвещения Атисом Кенинем была сделана попытка предварить осуществленной ныне перевод преподавания в старших классах русской средней школы на латышский язык. Благодаря активному противодействию сильных тогда в Сейме меньшинств попытка эта потерпела полную неудачу. Была она частично осуществлена лишь в 1940 году, когда первый и единственный раз поступающие в университет выпускники русских школ должны были писать отсылаемые в университет письменные экзаменационные работы на латышском языке. Так, например, на филологический факультет выпускница Правительственной гимназии Евгения Жиглевич писала сочинение по латышской литературе, переводы с латышского и французского языков на латышский. Все же выпускные экзамены, в том числе по русской литературе, проводились устно на русском языке.
         Что же касается преподавания русского языка в латышских школах, он был окончательно устранен после переворота 1934 года и впредь оставался только в мореходных и непонятно почему в полиграфических училищах.
         Судьбу русского языка в какой-то мере разделила и русская литература. Прошли те золотые времена, когда во всех залах Латышского общества, окружающих парках и ресторанах на протяжении трех дней 1914 года чередовались приемы, званые обеды и ужины, посвященные чествованию Валерия Брюсова, или когда латышский поэт и драматург Карлис Екабсонс летал вместе с супругой А. Ремизова на шабаш ведьм у Стабурага...
         И в русских школах Латвии литературное образование школьников носило несколько специфический характер, завершаясь обзором творчества Толстого и Достоевского. С Максимом Горьким выпускники русских гимназий познакомились лишь в 1940 году, после не то окупации, не то инкорпорации Латвии с СССР.
         Но и ученики школ согласно отвержденной Министерством просвещения программам должны были знакомиться с «Евгением Онегиным» Пушкина и «Тарасом Бульбой» Гоголя, «Анной Карениной» и «Войной и миром» Льва Толстого. Но оказывалось, что указания программы были рассчитаны только на рядовых учителей. Любой националистически настроенный учитель мог ввести радикальные изменения в отбор материалов для изучения. Так случилось и с моей судьбой в изучении русской литературы в латышской гимназии. Пришедший на смену моему постоянному учителю радикально настроенный юноша ничтоже сумняшеся заменил и Пушкина, и Гоголя и других писателей Западной Европы – «Калевалой», которые мы читали и изучали наизусть «для формирования националистических и патриотических чувств» наизусть целый год.
         Вышестоящие националистические авторитеты, в первую очередь пресловутый ультрашовинист директор гимназии Янис Лапиньш предложил исключить из программ гимназического курса «Анну Каренину» и «Войну и мир», заменив эквивалентными произведениями латышской литературы – романом Карлиса Штраля «Карш» («Война») и каким-то адюльтерным романом Аиды Ниедры. Но против такого радикального преобразования выступили не менее националистически настроенные деятели латышской культуры доценты университета Янис Альберт Янсон и Людвиг Адамович. Кстати сказать, первый обосновывал свое возражение тем, что без знания романов Льва Толстого трудно понять некоторые произведения латышской литературы.
         Курс русской литературы читался и в Латвийском университете для всех желающих его слушать. Обязательным предметом этот курс, однако, не был ни для кого, поскольку ни университет, ни какое-либо другое учебное заведение учителей русского языка и литературы для старших классов русских гимназий нигде не готовили. Предполагавшие стать преподавателями этих предметов должны были сдать соответствующие экзамены при Министерстве просвещения (экзаменовали те же профессора Латвийского университета) и получить соответствующий диплом. Такие экзамены за все двадцатилетие, насколько мне известно, сдали трое преподавателей: бывшие выпускники арабажинских Высших академических курсов Людмила Константиновна Круглевская и Мария Фоминична Семенова. Третий был некий бывший офицер царской службы по фамилии Федоров.
         Курс русской литературы, читанный на протяжении нескольких лет в Латвийском университете профессором Колбушевским (курс этот чередовался с курсом польской литературы) представлял результат исследований самого профессора в области русско-польских литературных связей, и с этих позиций представлявший большой интерес.
         Самое примечательное в курсе русской литературы был весьма подробный перечень и анализ перехожих повестей из польской литературы в русскую ХVI-ХVIII веков. Сравнительно большое место уделялось литературе XVIII века, влияние западноевропейского сентиментализма на русскую литературу. В лекциях много говорилось о большой дружбе Пушкина с Мицкевичем. Но из творчества Гоголя профессор признавал ценным только «Вечера на хуторе...», Хлестакова называл хулиганом, а «Тараса Бульбу» считал, по понятным причинам, такой ужасной книгой, что и в руки школьников ее давать не следует. Весь курс русской литературы завершался Чернышевским. На нем «история», по мнению профессора, прекращалась. Дальше следовала «современность».
         Непреложным литературным авторитетом и для русских, и для латышей на всем протяжении существования Первой республики был Пушкин. Оперы «Евгений Онегин» и «Пиковая дама», исполнявшиеся все 20 лет только на латышском языке, не сходили со сцены оперного театра. Проводившиеся ежегодно «Дни русской культуры» всегда связывались с именем Пушкина. Особенно торжественно отмечалась трагическая годовщина 1937 года постановкой в Национальном театре мюзикла Яниса Грота «Смерть Пушкина».
         Русскую общественность Латвии несколько смущало несоответствие таких понятий как «мюзикль» и «смерть Пушкина». Но такое необычное сочетание явилось следствием того обстоятельства, что автор этого произведения Янис Гротс – не только замечательный знаток стихов Пушкина, но и творчества его окружения, решил составить текст пьесы из подлинных стихов всех тех, кто окружал Пушкина в те трагические дни. Таким образом, пьесу Грота можно рассматривать как антологию поэзии 20–30-х годов XIХвека в латышском переводе датышского поэта-классика.
         Кроме этой пьесы, Гроту принадлежит целый цикл стихотворений о Пушкине и его окружении, также стихов, посвященных русскому поэту и выражающих его чувства любви и уважения к русскому поэту.К тому же в 1907 году относится его первое солидное издание собрания сочинений Пушкина на латышском языке, осуществленное литератором Херманом Дорба.
         Кстати, тогда не Анне Петровне, не самому поэту никаких памятников, ни мемориальных досок, ни бюстов поставлено не было, как это сделано в наше время.
         Нельзя не отметить и того обстоятельства, что улица Пушкина так названа еще в царское время, никогда не переименовывалась, как это произошло с улицей Гоголя, ставшей в 30-е годы улицей Саласпилсской.
         Вторым авторитетным в Латвии 20–30-х годов был Достоевский. Его с латышами окружала замечательная и непревзойденная эссеистка Зента Мауриня, ставшая в наши дни как бы символом латышской этической и эстетической полноценности, не превзойденной никем в своей области. Достоевского будущая латышская эссеистка полюбила уже со школьной скамьи (училась она, разумеется, в русской школе! И там же за лучшее сочинение о русском писателе была удостоена первой награды). Каждую связанную с Достоевским памятную дату латышская писательница соблюдала так бдительно, что и русским своим соглажданам иногда указывала на пропущенные или забытые ими даты, связанные с тем или иным событием в жизни их соотечественника.
         Достоевский, в свою очередь, окружил и саму Зенту Муриню и многочисленных ее почитателей и в Латвии, и в изгнании после 1945 года по всей зарубежной Латышии и с другими русскими писателями, прежде всего с Тургеневым, Львом Толстым, а затем и с такими как Маяковский и Николай Островский. Полностью отрицая вульгарный материализм, лишающий человека всего человеческого, эссеистка находила достойным внимания талант Маяковского и родственную ей судьбу физического недомогания и страданий Николая Островского.
         Что же касается Достоевского, примечательно то обстоятельство, что книга о Достоевском свет свой увидела сначала на латышском, потом только была переведена на русский язык.
         Примерно такая же участь постигла другой персонаж русской литературы – Лазика Ройтшванца, с которым русский читатель смог познакомиться совсем недавно, только в конце 80-х годов, в то время как латыши прочитали знаменитый роман Ильи Эренбурга уже в 1929 году: роман печатался с иллюстрациями латышских художников в «Атпуте» целый год, и в завершение Смильгисом был поставлен в том же году в театре «Дайлес», затмив собой даже постановку похождений Швейка. Смильгис сочинил концовку в стиле глубоко верующего католика: у могилы матери Рахили появляется сама праматерь, которая принимает многострадального Лазика в свое лоно.
         Как приняли постановку драматизации романа латыши? 16 латышских газет и журналов опубликовали положительные, подчас хвалебные рецензии всех ведущих литературных критиков. Еще бы: это ведь был злостный памфлет на советский строй. И только левая печать: Андрей Упит, Эго (Бековский – самый последовательный ленинец, которого в 1940 году первого поставили к стенке!) отозавались о постановке критически. И только один Григулис подметил, что главная чекистка в Гомеле, которая всех в тюрьму сажает – латышка (Пуке).
         Лазик Ройтшванец был не единственный триумф Эренбурга в Латвии 20-х годов. Латышские издательства (в том числе и Хелмара Рудзитиса «Грамату Драугс» соревнуются в издании его антивоенных и антиреволюционных романов, иногда выпуская одну и ту же книгу в различных переводах. А А. Упит сравнивает молодого автора с Анатолем Франсом, а Х.Рудзитис – с Достоевским (!).
         Не всем, однако, русским авторам постановки их пьес в латышских театрах приносили одинаковую славу и популярность. Если «Буратино» А.Н. Толстого был принят латышами с ликованием, и, кстати, до сего дня еще значится в постановках детских театров, то иначе были оценены его «шпионские» или «скандальные» пьесы, как их именовала латышская левая печать. Речь шла о таких пьесах как «Азеф», «Заговор императрицы».
         К русской театральной классике, в отличие от наших дней, латышский театр Первой республики относился резко отрицательно. За все 20 лет на большой латышской сцене был поставлен только один раз «Лес» А. Островского, и то только в бенефис Теодора Лациса, который прославился как Несчастливцев и на русской, и на латышской сценах. Да еще раз поставлена Михаилом Чеховым «Смерть Ивана Грозного» А.К. Толстого, в которой сам режиссер исполнял заглавную роль.
         На страницах латышских газет и журналов ( в этом плане особо следует обратить внимание на журнал «Даугава») публикуются глубокие и вдумчивые статьи о русских писателях в их юбилейные даты и в связи с их посещением Латвии, присуждением Ивану Бунину Нобелевской премии. Среди авторов не только русские литературные критики. Особенно продуктивен в этом отношении ведущий литератор Янис Гринс. Отдавая должное авторитетам золотого периода русской литературы, он с недоверием относится к веку серебряному. Даже увлечение латышских литературов Брюсовым вызывает у Грина некоторое опасение. Не расположен он к не утверждающему жизнь Чехову, который для Грина как и для некоторых его единомышленников всего лишь нытик.
         Как это не удивительно, страницы латышских не только журналов, но и солидных газет отводятся для печатания из номера в номер «Поднятой целины» М. Шолохова, рассказов М. Зощенко, произведений Ильфа и Петрова, других юмористов. Лучшего разоблачения советского строя и коммунистического руководства в демократической Латвии не могли бы даже и придумать!
         Печатаются воспоминания латышских литераторов об их былых встречах с русскими поэтами и прозаиками. Карлис Скалбе в очерках и воспоминаниях рассказывает о своей переписки с Чеховым и Львом Толстым, которые присылали ему по его же собственной просьбе свои художественные произведения, которые малоимущий юноша не мог купить... О встречах с Максимом Горьким в Риге в 1904 году. О том, как К..Скалбе – военный корреспондент в Варшаве, вышагивая рядом с другим военным корреспондентом Валерием Брюсовым, обменивались своими новыми стихами. Брюсов в свое время в какой-то степени изучал латышский язык, поэтому вполне возможно, что слушал стихи Скалбе в оригинале.
         Андрей Курций вспоминает о своем совместном с Андреем Белым издании в Берлине литературной газеты на латышском языке...
         Но, кажется, самым примечательным можно назвать главы романа Виктора Эглитиса, где рассказывается о трехнедельном пребывании А. Ремизова с супругой в гостях у родственников автора романа «Nenoversamie likteni»; о стремлении русского прозаика детально ознакомиться с латышским бытом, традициями, древними богами о постоянных спорам его с латышским писателем о русских и латышских началах. Страницы эти тем ценнее, что получили самую высокую оценку сына Ремизовых, который прочел их в переводе В. Вавере и Г. Сироге, опубликованные в современной «Даугаве».
         Не забывают латыши, и прежде всего их писатели, русских мастеров слова и в загробнм мире. Свидетельство тому – философско-моральное стихотворение Херманиса Дорбе «Диспут на небесах» («Disputs debesis») между Бетховеном и Львом Толстым, опорочившим в «Крейцеровой сонате» память о творении великого композитора.
         В латышской литературе нашли отражение не только русские поэты и писатели, но и персонажи их произведений.
         Поэт Петерис Эрманис свое знание русской поэзии не только выявил в многомиллионных записях единиц латышского фольклора воссоздание стихов Пушкина, Лермонтова, Языкова, Полонского, Некрасова, Надсона, А.К. Толстого, Безымянского, Гольц-Миллере и многих других поэтов. Но и в своем оригинальном стихотворном творчестве вывел не одного персонажа Тургенева, Льва Толстого, Достоевского. Даже тургеневский Рудин в одном из стихотворений Эрманиса руководит непрерывающейся дискуссией многочисленных студентов и курсисток, а в стихотворении «Криевия» («Россия») Лиза Калитина спорит с Алешей Карамазовым о судьбах России, и собирается бросить бомбу в охраняемый Петром Стучкой Кремль, где господствует пятиголовая гидра с лицами Ленина, Троцкого и других узурпаторов.
         Латышский же прозаик и романист Арнис в своей пьесе «Liktena loto» («Лотерея судьбы») вспоминает лермонтовского Печорина, которого приглашает вместе с Фаустом и Дон-Жуаном в латышскую корчму праздновать Иванов день. Латышские девушки явное предпочтение отдают Печорину.
         Сказанное, на мой взгляд, подтверждает мысль, что в 20-30-е годы русская литература в Латвии забыта не была.
         Более того, особенно популярные писатели и их персонажи приобретают новую жизнь в творчестве мастеров латышского слова.