Прежде всего, я благодарю организаторов «Круглого стола», в частности – Сергея Мазура и Алексея Романова, за приглашение участвовать в данном обсуждении.
   Перед тем, как собственно ответить на поставленные Рабочей группой вопросы, я кратко уточню свою позицию. Для того, чтобы читателям и другим участникам Круглого стола было ясно и понятно  – кто автор последующих рассуждений и какую социальную группу в России он невольно представляет, социологически выражаясь – репрезентирует. Для меня участие в обсуждении заочное, следовательно, все двусмысленности в отношении авторства необходимо прояснить.
   Сегодня, когда читаешь статьи в газетах и журналах, в первую очередь спрашиваешь «по-ленински»: а кто говорит, кому это выгодно и в чьих целях? Кто редактор издания, чьи глобальные интересы он представляет. То же самое делают и постмодернисты интеллектуалы, наученные французом Мишелем Фуко всюду разыскивать власть и разоблачать ее. Подобного рода вопросы и разоблачения прямо демонстрирую нервозность, нестабильность настроений в российском обществе. А уж если вопрос касается диалога Русского мира и Латвии, здесь необходимо говорить спокойно, без пафоса, вдумчиво и философски, к чему всегда меня призывает Алексей Николаевич Романов.
   Итак, я буду говорить с позиции русского вузовского преподавателя – гуманитария с почти двадцатилетним стажем работы и живущего в Екатеринбурге, на Урале, в России. В Латвии я был несколько раз, в гостях у друзей, помню Старую Ригу, вежливых латышей, рижский бальзам. Помню худого огромного кота, который настырно лез в высокую урну совсем рядом с проезжей частью. Мне тогда, в 1991 году, этот кот показался очень европейским, западным. Я его запомнил и всем про него рассказывал. Он был очень худой, в отличие от наших толстых котов, гладкошёрстный, с дикой мордой и совсем не боялся людей и машин, по-видимому, так он был голоден и уверен в себе. Потом похожего кота я видел здесь, в доме своих товарищей, которые приехали из Германии и привезли его с собой. Последний раз я был в Риге и в Даугавпилсе в 1992, зимой, на Рождество. Было очень красиво: снег, свечи, люди с подарками.
   Сейчас, когда меня спрашивают: был ли я за границей, я понимаю, что единственная «заграница», в которой я был неоднократно, но не знал об этом, была Латвия. Когда я говорю об этом сейчас, я понимаю, что с тем же успехом я мог бы сказать и про Францию, и про Германию. Например, для моих студентов, как взрослых тридцатилетних, так и молодых, вчерашних школьников – это просто Европа. Мой статус в их глазах остаётся прежним. Я, как все нормальные люди, как представитель несуществующего среднего класса – я был в Европе.
   И последнее в этом затянувшемся вводном слове. У каждого из нас есть предмет, в котором он разбирается лучше других. Этот предмет делает нас профессионалами. Через этот предмет, как сквозь призму или очки мы, как правило, воспринимаем поставленный вопрос. Моя предметность – образовательный процесс, потоки студентов, которые проходят сквозь меня многие годы. Через эти очки я буду отвечать на поставленные Рабочей группой вопросы.
   Ответы. Откровенно говоря, само наличие оппозиции между люмпенизацией и гуманитарностью культуры я понимаю с большим трудом. А уж если вдаваться в вопрос, что такое культура, то здесь вообще можно утонуть в терминологических тонкостях и противоречиях. Ведь нет однозначного и общего для всех нас представления и образа того, что мы называем культурой. Кто-то считает, что культура – это совокупность человеческих ценностей, все лучшее, что отличает человека от мира природы, кто-то полагает, что культура – это предметы искусства и художественные ценности, хранящиеся в музеях. В каком-то смысле, словосочетание «гуманитарная культура» – это тавтология. Ведь культура, так или иначе, должна быть человеческой, другой культуры мы представить не можем. Можем, конечно, представить, что есть культура у ангелов, но знать о ней – нам не дано. Поэтому, еще раз повторяю, говорить о человеке и культуре – говорить и рассуждать о вещах очень близких. Если я вижу перед собой человека, я некоторым априорным образом, или интуитивным, как угодно, полагаю, что передо мной человек культурный. Пусть не профессор, не искусствовед, не переводчик с древнегреческого, но всё же человек, обладающий определенным минимум знаний и навыков в отношении культуры.
   И вот на этом этапе рассуждений для меня и может возникнуть оппозиция между человечностью, культурностью и люмпенизацией, «люмпенностью» того, кто передо мной находится. Если я вступаю в диалог с человеком или просто разговариваю с ним, веду какое-то дело, в конце концов, просто стою с ним рядом в общественном транспорте, а в моём случае – вижу его перед собой в аудитории, тогда я исхожу из каких-то определённых культурных образцов, норм, которые только и делают наше с ним стояние рядом – продуктивным, полезным и осмысленным. Повторяю, в том случае, если передо мной человек, представитель культурного мира.  А если передо мной люмпен, человек люмпенизированный, тогда наше с ним продуктивное сосуществование становится проблематичным или невозможным.
   Логично спросить: а что это за такой человек, с которым вдруг, оказывается, невозможно разговаривать, понимать друг-друга? Какого человека можно назвать люмпеном? С моей же позиции идет усиление – какого человека я даже и человеком назвать не могу. Или, если смягчить, вопрос будет звучать так: почему представитель люмпен культуры противостоит общей, традиционной культуре, или, как обозначено, «гуманитарной культуре»? Ответ, собственно, я уже дал, потому что он не человек. Вопрос: а кто же он? Ответ: кто угодно, существо, потребитель, элемент структуры, представитель молодежного движения, повторяю – кто угодно, но не человек в традиционном культурном понимании.
   Возражение на подобного рода радикальное заявление предвижу следующее. Существует некоторая определенная антропологическая позиция, согласно которой человек должен и обязан обладать стандартным набором признаков. Условно обозначим эту позицию традиционной. Предполагаем, что в разных географических регионах набор и содержание таких позиций могут различаться, но в принципе – они достаточно устойчивы. Вопрос в том, кто берет на себя смелость сказать, что миллионы людей, так называемых существ – находятся вне параметров этой антропологической позиции. Это, конечно, вопрос власти, и в первую очередь – политической. Я нарочно опускаю гносеологический ракурс: кто владеет истиной, откуда у меня это знание, научно ли оно и прочие подобного рода вопросы.
     Настало время конкретно сказать о люмпенах, кто они такие в истории и кто в настоящее время. А то получается, что я их так сильно раскритиковал, а предмет критики не обозначил. Позволю себе небольшой исторический экскурс.
   Явление люмпенизации на теоретическом уровне рассматривал К. Маркс, поскольку Маркс был одним из первых учёных, кто пытался структурировать общество в социальном и экономическом отношении. Буржуазия, пролетариат, крестьянство – эти классы подвергались в 19 веке структурированию достаточно просто. А вот деклассированные элементы занимали промежуточную, неопределённую область существования. И не только потому, что они не имели отношения к собственности, труду, но и потому, что они не имели идентифицирующего их самосознания. Уже и даже применительно к Марксу мы можем сделать вывод о том, что социальный люмпен слой – это слой неустойчивый, плавающий в ту или иную сторону. Для манипуляции этим слоем и нужна яркая идеология, сильные политические лозунги, харизматические вожди. В конце 19-го, начале 20-го веков в западной социологии и обществознании появляются работы, исследующие уже не классы, не революционную идеологию, а толпу, массы. В России В. Ульянов (Ленин) не тратит время на теоретизирование по поводу манипуляцией мнением массы, он это делает, и делает блестяще, с чудовищным мастерством и волевой хваткой марксиста-ницшеанца. Ленин, и вскоре Гитлер, полностью подчиняют себе толпу, общественное мнение. Пользуясь при этом всем набором способов достижения власти. От мистики до высокой дипломатии и железного экономического расчёта.   Дальше продолжать не буду, а сразу скажу о том, к чему, что называется, клоню. А клоню я к тому, что, начиная с небольшой социальной прослойки, люмпен – группа становится мощным манипулируемым рычагом двух самых сильных и ярких политических режимов 20 века, тоталитарного Советского Союза и национал – социалистической Германии.
   То, что в России Февральская и Октябрьская революции стали возможны только на волне какого-то запредельного, почти мистического хаоса – для меня вещь очевидная. При том, что внешне страна ещё могла жить по инерции какое – то время. Отсутствие культурной идентификации, например, у русской интеллигенции начала века, Серебряного века, – приводит к полной дезориентации этой самой интеллигенции во всех областях жизни. В политике, морали, философии, в целом в культуре, в образе человека. Именно этот хаос и породил русский авангард, футуризм Хлебникова, напряжение Маяковского. Противостоял этому хаосу Мандельштам, отсюда – его конкретность, предельная концентрированность, ёмкость. Интересно, поэт в этом хаосе не знает, что ему делать с телом: «Дано мне тело, что мне делать с ним». Действительно, потеря самосознания приводит к простому – физической потере ориентации в пространстве. Это новое тело и говорит по другому: «Бобэоби», «дыр мыр чир», не по-человечески. Недавно пересматривал репродукции Павла Филонова, ещё большего авангардиста, нежели Малевич и Кандинский – страшно. Мир на его картинах расколот, он рассыпается, целостность восприятия с трудом удерживается.
   Мы сейчас очень высоко оцениваем то время в творческом отношении, это был действительно подъём художественной культуры, но какой ценой. Ценой ломки культурных ролей, потери идентичности целыми социальными пластами, миллионами  людей. Были крестьяне – стали пролетариат, были бережливые хозяева – стали кулаки, были интеллигенты – разночинцы, недоучившиеся студенты – стали комиссары, идеологи революции.
   К чему приводят в советской истории эти смещения и революционные изменения. Они приводят к тому, что традиционная, гуманитарная культура, в которой присутствовал совершенно конкретный образ человека: чиновника, аристократа, крестьянина, священника – рассыпалась, она разлетелась на мелкие кусочки и совершенно неупорядоченные элементы. Была нарушена иерархия культуры, то, без чего культура не живёт. Я ещё раз повторяю, в каждом обществе эта иерархия различна с теми или иными вариантами, но в принципе, на уровне структуры – эта иерархия универсальна. И советское общество не смогло бы жить вне этой иерархии, вне партидеологии, вождей, трудовых рук рабочего класса, его гордости за свои подвиги, без советского эпоса о пионерах героях, о первопредках, Заветах (!) Ильича.
   Роль люмпенства в советскую эпоху очень велика. Как в социальном, так и в психологическом смысле. Я прочитал у известного писателя мысль о том, что ситуация 30–х годов в Советском Союзе была абсурдна тем, что когда ночью за «врагом народа» приезжал «чёрный воронок», арестованные встречали арестовывающих не с топорами и дубинами, а уже с приготовленными мешками и собранными документами. Подобного рода ситуации описывал Д. Хармс. А если вдуматься в эти ситуации и подключить воображение, то они очень похожи на романтические приключения героев А. Дюма на ночных парижских улочках. Например, в «Королеве Марго». Герои пробираются к свои возлюбленным, закутанные в плащи, с надвинутыми на глаза шляпами, через толпы люмпенов, нищих, бродяг, людей, ночующих прямо на улице. И ни у кого не возникает мысли ограбить этих двух дворян, отнять у них кошелёк, ударить, убить. Почему? Потому что у двух молодых людей из-под плащей торчат шпаги. А шпаги указывают на принадлежность дворянскому сословию. Отношение между люмпен толпой и дворянским сословием – строго регламентировано. Нападение на дворянина чревато гибелью десятков людей, репрессиями властей и т. д. Бродяга, нищий, будь он хоть в три раза сильнее графа или барона, не вступит в культурный конфликт просто так, без достаточных оснований.
   Так и в советские тридцатые. Психология люмпенства не позволяла ни в чем не виновным «врагам народа» сопротивляться в прямом смысле слова, с оружием в руках. Потеря собственной идентичности подводила к безумной мысли о том, а что если я действительно виновен? А что если мой отец, сын брат, и впрямь – враги народа и английские шпионы?        
   Справедливости ради следует сказать, что эта же самая люмпен-психология послужила русскому народу в Победе над Германией в Великой Отечественной Войне. Следует признать, что лишённость каких бы то ни было культурных оснований, люмпенизированность советского народа в целом позволила ему ощутить единство в борьбе с внешним врагом и единство собственного единения. Недавно читал потрясающую статью в «Искусстве кино», где автор доказывает буквальную религиозность русского кинематографа, особенно того, который посвящен войне. «Радуга», «Летят журавли», «Судьба человека», «Иваново детство», «Они сражались за Родину», «А зори здесь тихие», «Иди и смотри»: фильмы, в которых присутствуют все атрибуты веры и религии. Но без веры в персонального Бога. Советский человек проходит через ужасы насилия, через смирение, через полное и абсолютное отчуждение от всего, что только есть в мире. И это отчаяние, отсутствие культурной опоры парадоксальным образом даёт силу, веру и мужество подвига. Такое тотальное отчаяние только и способно рождать героев: Космодемьянскую и Матросова.
   Вспомним, ведь Христос пришел в мир в первую очередь именно к этим самым люмпенам, нищим, убогим с точки зрения высокой ветхозаветной культуры и с точки зрения развитой римской культуры. И сам Христос выглядел так же. Иуде пришлось подойти к Нему в Гефсиманском саду очень близко как раз для того, чтобы римские солдаты смогли увидеть среди массы оборванных и нищих учеников Учителя, внешне выглядевшего так же, как они. После апостолов христианство распространилось с люмпен слоя на всё общество, а позднее – на всю культуру в целом и стало мировой религией. Именно христианство дало тот образ человека, который до сих пор, с издержками, конечно, значим и для нас. Люби ближнего, не кради, терпи страдания этого мира, стыдись греха – это всем с детства вещи известные...  
   Возвращаюсь к истории. Советская история и культура начнут вновь оформляться, структурироваться. Идеология и трудовой энтузиазм вновь расставят социальные слои по культурным местам. Здесь – рабочий класс, тут – учителя и врачи, физики-ядерщики. Та революционная люмпенизация, которая служила ресурсом советского авангарда и которая воспитала поколение победителей Войны, трансформировавшись, ушла, исчезла. Её стали эксплуатировать через фильмы о войне, литературу о войне, песни, «вечные огни» с пионерами и венками. К концу советской эпохи – Война, а соответственно и её дух, превратилась в миф, мертвый эпос. Такие фильмы, как, например «Проверки на дорогах» А. Германа были обречены «лежать на полках». Новая советская люмпенизация, миф о которой создали Высоцкий, Шукшин – явление вторичное, хотя опять же творчески очень продуктивное. До сих пор всё лучшее, что было создано в позднюю советскую эпоху – источник нашего с вами сегодняшнего творчества. Несчастные В. Сорокин, Л.Рубинштейн, до недавнего времени – А. Ерёменко – ведь они все питаются соками тех лет, хотя Ерёменко давно не публикуется.
   Почему уроки русской литературы и истории в советских школах так важны были для идеологии? И, кстати, для самих учеников, для их психологического и экзистенциального воспитания... Потому, что на этих уроках детям, подрастающему поколению страны давали чёткие социальные роли, на которые следовало ориентироваться и которые следовало критиковать. В принципе – не важно, подражать или ругать. Главное – нам внушалось, социальные роли есть, они устойчивы и постоянны. Онегин – лишний человек, Печорин – холодный циник, Татьяна – жертва обстоятельств, Платон Каратаев – символ народа, Самгин – потерянный интеллигент. Человек не может жить в бесструктурном социальном бульоне, общей неопределённой массе, а советские школьники жили в ней, ещё не зная, что чьи-то родители одноклассников – простые работяги, а чьи-то секретари горкомов.
   Несколько лет назад в Екатеринбурге погиб поэт Борис Рыжий, ему не было и тридцати. Советую поинтересоваться его стихами, это настоящая поэзия, трагическая литература самого высокого уровня. Лучшие его стихи посвящены последним годам жизни в советских условиях, войне, описанию дворовых пацанов, пьянкам, любви, в «стиле Есенина». При этом в жизни, Рыжий был аристократом, знатоком истории поэзии, сугубым эстетом, хотя, как водится – сильно пьющим. Стихи Рыжего похожи на стихи Дениса Новикова, который жил в Москве. Оба – тонкие знатоки поэзии, лирики, трагические фигуры, а вдохновение искали в люмпенизированных чуланах советской жизни.
   Пока остановлюсь и сделаю промежуточный вывод. Культурный слом, который произошёл в феврале и октябре семнадцатого года, поднял на поверхность культуры все то, что обычно считалось стыдным, непристойным, не принятым, странным. Диктатура была неизбежна для элементарного выживания общества. Не случайно все прикормленные революцией авангардисты через 10 лет выброшены революцией «на помойку». Шагал, Кандинский уехали, Филонов умирает в нищете, Маяковский погибает, Хармса убивают.
   Завершаю это мое историческое обозрение характеристикой современной ситуации. Что мы видим? Идеологии нет, общество вновь переструктурировалось. Учителя, врачи, преподаватели, учёные, которые в советскую эпоху были мотивированы своим статусом, чистым научным интересом – этот статус потеряли. Исчезла та социальная группа, которая дает культуре образец, норму. Эти люди стали люмпенами по сути, не по одежде в лохмотьях, питанию, уровню жизни, хотя и по этим показателям тоже.
   Естественно, в таких условиях необходимо обратиться в сторону западного общества, попытаться там найти основания для самоидентификации и какого-то, пусть приблизительного вписывания бедных и нищих в культурную стратификацию. Что мы там находим? Первое – миф о среднем классе, основным свойством которого является потребление. Миф о среднем классе удобен, выгоден и главное – механически и инструментально обработан, проверен. Люмпен-учителя, люмпен-врачи и ученые автоматически, по внешнему признаку переводятся в средний класс, а средний класс – это уже какой-то определённый уровень, им можно манипулировать и формировать у него самосознание. О среднем классе я говорить подробно не буду, отмечу только, что лишенная идеологической подпорки уже дважды (революционно и при распаде Союза) общественная психология, из одной идейной пустоты попав другую, новую для себя пустоту – дезориентируется тотально, в принципе, философски выражаясь – онтологически.
   И второе: культурный постмодернизм, который возникает в западном обществе и распространяется в середине века, начинает вспоминать, а ведь и Диоген Синопский ходил в лохмотьях, в одном плаще, и Сократ был беден. Постмодернисты ввели в широкий культурный обиход слово маргинализм, а люмпена стали обозначать маргиналом, человеком промежуточным. За маргиналами стали сразу видеть некоторую тайну. Маргиналы, дескать, находятся на границе, в этом их преимущество. Набор маргинальных культурных персонажей очень велик, их в действительности очень много, они действительно и реально интересны: шуты, шаманы, пророки, медиумы. К маргиналам стали относить и православных юродивых. До сих пор творчество М.Бахтина в хорошем смысле слова модно в среде интеллектуалов. Мишель Фуко видел в интеллектуалах-маргиналах людей, противостоящих официальной власти. Но нельзя романтизировать маргиналов, как это происходило последние десять лет в русскоязычной гуманитаристике. Мода на маргинализм – это следствие массовизации культуры, за которой стоит феномен люмпенства.
   У маргинала и люмпена общий источник – отсутствие самоидентификации, отсутствие конкретного места в культуре. Теоретики и  апологеты постмодерна это понимают, знают и это самое отсутствие положительно обосновывают. И если для деклассированного люмпенства отсутствие своей конкретной позиции было бедой, несчастьем, наказанием, то для маргинала отсутствие самоидентификации – источник творчества, позитивный ресурс, индульгенция на безответственность. Современный люмпен-маргинал – представитель среднего класса, грамотный потребитель. Культурная люмпенизация таких людей проявляется не во внешнем виде, не в нищенском образе существования. Она проявлена в люмпенизации и маргинализации мышления, отсутствии доверия к слову-логосу, ориентации на ситуативность.
   Например, студент не может стратегически спланировать свою учебу, у него не хватает на это интеллектуальных сил, поэтому, пропуская сегодня, он не понимает, что завтра он просто не сдаёт экзамен или получает неудовлетворительную отметку. Его понимание причинно-следственных связей работает в диапазоне одного-двух дней, максимум. Но не месяца или года. То же касается семьи, человеческих отношений, моды. Ведь как сейчас современные молодые люди рассуждают: сегодня я что-то пообещал, завтра не сделал, ничего страшного – просто так получилось. Всегда есть выбор.
   А такие понятия и слова как служение, научная работа, пожертвование, безвозмездный труд, они попросту отсутствуют в словарном запасе современного студента. Чаще всего молодые люди учатся в целом неосознанно, исходя их конкретных четких целей: сдать экзамен, получить диплом. А, допустим, такое понятие как честь, девическая и мужская, в одной из молодёжных аудиторий было не понято  в принципе, казалось, мы говорили о чем-то доисторическом, музейном и совершенно несовременном. 
   Недавно читал замечательное интервью главного редактора российского издательства  Ad Marginem газете «Завтра», в котором прозвучало интересное ёмкое выражение – сегодня в обществе «менеджмент уничтожает онтологию». Применительно к заданному вопросу о культурной люмпенизации и гуманитарной культуре данный тезис очень уместен.
   Современный тотальный менеджмент предоставляет человеку такой спектр выбора товаров, услуг, книг, стилей мышления, что сам человек отучается мыслить вообще и в частности, – мыслить по поводу выбора. Ведь для выбора должна быть онтология, предмет выбора. Как у Сартра: бытие или ничто, или как у Хайдеггера. А в том случае, когда онтологические позиции уничтожены, нивелированы или считаются несущественными, вторичными – тогда есть иллюзия выбора, глобальный демократический менеджмент. И это сейчас, на мой взгляд, проявление той самой культурной люмпенизации, которой посвящен наш Круглый стол.
   Девушка, идущая по улице в эротической вызывающей одежде, должна быть готова к тому, что на нее будут обращать внимание, что ей могут делать навязчивые предложения и, даже, что она может быть объектом агрессии, насилия. Собственно, на уровне здравого смысла, она для этого и носит одежду подобного рода. А иначе, спрашивается, зачем? И так было всегда, во все эпохи. Соответственно, девушки подобного рода изначально занимали в обществе свою культурную нишу. Их селили при храмах на Востоке, их отселяли в отдельные районы Парижа, им красили волосы в рыжий цвет и надевали высокие кожаные сапоги. Вспомним, благородный Атос – граф де Ла Фер всю жизнь мучился от того, что увидел на плече своей невесты татуировку, знак принадлежности к другому культурному слою.
   Завершая рассуждение по первому вопросу, вернусь к началу. Культура вообще предполагает некоторые устойчивые конструкции, – в виде традиций, обычаев, почитаний предков, сказок, рассказанных перед сном, сакральных предметов, устойчивых словосочетаний, передающихся из поколения в поколения, обращений. Эти устойчивые конструкции создают образ человека той или иной культуры. Эти образы изменчивы, но в границах определённой культуры – достаточны инвариантны. Если же мы встречаемся с культурой, в которой нет образа человека, в которой он маргинализован, люмпенизирован, значит, в строгом смысле слова, перед нами нет ни человека, ни культуры.
   Cоциальные условия культурной люмпенизации и маргинализации – это общее движение общества через либерализм, демократию, общество потребления. Например, культурной люмпенизации не могло быть в брахманисткой Индии времен Будды Гаутамы. Хотя люмпены, представители низших каст – существовали и существуют. Были люмпены и в Риме, и в средневековой Европе и у них, естественно, должна была быть какая-то субкультура, специфический язык, привычки. Но назвать эти сообщества культурой было бы неверно. Культурная люмпенизация – это господство массового общества, в котором образ классического человека и сам человек исчезают. И никакого откровения или трагедии в этом для культуры нет. М. Фуко в работе «Слова и вещи» пишет об этом достаточно спокойно: «Человека нет, он исчез». Когда на занятиях со студентами проговариваешь этот тезис и комментируешь его, сначала возникает непонимание, усмешки. Как так, человек умер, его нет, а кто тогда мы такие? А когда через час или полтора медленного углублённого обоснования данного положения всё же приводишь студентов к возможности такого рода заявлениям – вот тогда уже наблюдаешь некоторое замешательство. Действительно, мы какие-то другие люди, нежели люди прошлых эпох. Значит, у нас и культура другая.
   Еще раз подчеркиваю, процесс культурной люмпенизации – процесс естественный, закономерный. Он идёт в ногу с общими тенденциями современного общества, со всеми его плюсами и минусами: глобализация, интеграция, компьютеризация, прозрачности всего и вся и так далее.
   А вот процесс культурной гуманитаризации, или просто гуманитаризации, или просто – окультуривания – процесс крайне затруднительный и сложный. Я бы сказал, фактически неподъемный. Человеку нужно вернуть его образ, набор признаков и главное субстанциальное качество. Таким качеством может и должно быть – Образ и подобие Божие. И это не вопрос веры и религии только, это вопрос и научной истины тоже. Ведь в наших вузовских учебниках эволюционизм Дарвина преподносится как научно доказанная теория. Я не говорю про школьные программы. У меня лично в домашней библиотеке есть институтский учебник «Концепции современного естествознания» (хоть и не веду этот предмет), в котором приведены рисунки Э. Геккеля, подтверждающие якобы единство онто- и филогенеза. Этому нас учили ещё в советских школах. А между тем широко известен факт подделки этих рисунков самим Геккелем и то, что он публично признавался в этом всему научному мировому сообществу. Когда я вижу в современном учебнике издания второй половины девяностых заведомую ложную информацию, что я могу думать о высокой гуманитарной культуре? Или вот еще характерный пример: совершено неизвестная работа Н.Я. Данилевского «Дарвинизм». После прочтения этой работы один современный богослов сказал, что теория Дарвина вообще не может выглядеть хоть сколько-нибудь серьёзной. Я попытался включить эту работу в образовательный процесс, но ничего не получилось по причине недоступности труда Данилевского, а это работа почти на тысячу (!) страниц. Книги нет ни в библиотеках, ни в магазинах. Одна студентка пыталась найти в Москве – не получилось. 
   Завершаю свои рассуждения вопросом о животе. Меня этот вопрос очень волнует. Почему современная мода радикально оголяет живот? Молодые и не молодые женщины стали откровенно показывать, демонстрировать свой живот. Живот при этом может быть действительно эротичным, красивым, как «животик» из фильма Тарантино, но может быть и совершенно неэстетичным. Сейчас свои неэстетические животы дамы оголяют безо всякого стеснения. А молодые люди, хоть и не по-женски, но через майки и футболки также не стесняясь демонстрируют своё пивное брюхо и пузо. К счастью, встречаются животы и мускулистые, рельефные, за которыми видятся сотни часов, проведенных в тренажёрных залах и строгая белковая диета.
   Почему культуре, моде живот стал так необходим? Вопрос не простой, поскольку откровенно уродливые, целлюлитные, волосатые, пропирсингованные, татуированные, потные и мягкие животы буквально заполонили собой и общественный транспорт, и улицы городов. Количество бросается в глаза, оно уже переходит в качество, мера преодолена.
   Живот – символ и знак жизни, достатка. Показывать свой живот, демонстрировать его, значит смело заявлять – у меня все хорошо, я могу позволить себе хорошо покушать. Живот – первый и явный атрибут беременности, а беременность суть буквальное, прямое ношение новой жизни. Действительно, беременная женщина не может скрыть свой живот, даже если этого и хочет, жизнь выпирает из нее. Некоторым образом все голо-животные женщины указывают на свою символическую беременность, избыточность. Избыточность жизни, сексуальной энергии, избыточное отсутствие стыда, избыточность аппетита, избыточность неумения думать и оценить себя по достоинству. Живот становится эротической культурной зоной, поскольку ресурсы других зон человеческого тела исчерпались. Скоро, после живота, эта зона переместится на другие части.
   Живот – центр человеческого тела, его середина. На Востоке при помощи дыхательных упражнений культивировали и развивали сильный, большой живот. В боевых искусствах Китая и Японии все упражнения, удары и намерения идут с «низа живота», там резервуар силы и энергии. Возможно, смешение различных культур привело к тому, что восточные идеалы красоты стали проникать в западное общество, в том числе, – и в моду на живот.
   Но я все же рискну дать самое простое и одновременно иррациональное объяснение этому феномену современного массового общества. Оно – мода. Модно показывать свой живот, какой бы он ни был. А если этот живот некрасив и даже уродлив, то нечего стесняться, это ведь твой живот, а ты – центр культуры, центр оценок об окружающем мире, центр желаний и любых вопросов, касающихся всего, чего угодно.
   Так думает, а вернее – не думает, современный человек. Он полагает, что сам выбирает себе одежду, стиль, книги и прочее. В действительности же – за него это делает культура и делает это, исходя из своих интересов и своей структуры. И сейчас эта структура движется в сторону организованного хаоса, что в принципе можно назвать тотальной люмпенизацией.
   На этом у меня все, спасибо всем, кто прочитал этот текст, потратив на него свое личное время.