Гуманитарный семинар SEMINARIUM HORTUS HUMANITATIS: философия, история, образование

Настоящая подборка архивных материалов из личного фонда архиепископа Иоанна (Поммера), хранящегося в Латвийском государственном историческом архиве (далее ЛГИА), условно озаглавлена «Из писем по различным вопросам». В нее включены разнообразные по своему характеру письма и прошения, обращенные к Владыке как предстоятелю Латвийской Православной Церкви и депутату Сейма. Подобных писем и обращений в архиве архиепископа Иоанна сохранилось огромное количество. Помещенный здесь материал дает лишь некоторое представление об этой части архивного фонда. Мы постарались отобрать то, что отражает наиболее характерные темы данного рода обращений, и материал наиболее интересный по своему содержанию. Публикуемые письма частью свидетельствуют о том положении, порою глубоко трагичном, в котором оказывались русские беженцы, а также русские репатрианты, бывшие вынужденными покинуть Латвию в период первой мировой войны и вернувшиеся на места своего жительства в начале 1920-х годов. Некоторые из этих писем, как представляется, богатством содержания и обилием упомянутых фактов без труда могут послужить сюжетами для художественных произведений (в особенности это относится к первому из публикуемых писем). Другие документы оказываются примерами приемов политической борьбы, неизбежно разворачивавшейся в Латвийском государстве. Сведения, содержащиеся в них, очевидно, далеко не во всем заслуживают доверия (прежде всего это касается листовки «Не могу молчать», о чем подробнее будет сказано в соответствующем комментарии, приведенном ниже). Но тем не менее, сами по себе эти источники оказываются достаточно колоритным материалом, отражающим историческую ситуацию породившей их эпохи. Думается, все собранное здесь окажется небесполезным для изучения истории русской общины в Латвийской республике 1920 – 30-х годов, поскольку является живым свидетельством восприятия исторических и политических событий этого времени русскими жителями страны, а также и их самоощущения.
Поскольку публикуемый в этом издании материал в меньшей степени требует комментариев в сравнении с архивными материалами, печатавшимися в предшествовавших выпусках альманаха, мы несколько изменили принцип их представления. На этот раз примечания не выносятся в самостоятельный раздел, указания на источники и необходимые пояснения расположены в конце каждого документа.

Письма по различным вопросам

Ваше Высокопреосвященство!

      Заранее извиняюсь за то беспокойство, которое причиняю Вашему Высокопреосвященству своим письмом, но благодаря современной несправедливости, нахожусь в таком неприглядном положении, что решила просить защиты Вашего Высокопреосвященства. Дело в следующем: я жена русского офицера. Муж мой Андрей Иванович Путрис, уроженец здешних мест ( Kalsnavas pagasta), как это видно из прилагаемой копии, свыше 30 л<ет> прослужил в полку, а вместе с тем я права на пенсию после его смерти не имею, так как по закону от 24 ф<евраля> 1924 г<ода> пенсии выдаются лишь тем семьям прежних офицеров, мужья которых были убиты в первых боях мировой войны. Теперь этот закон будет отменен, но новый законопроект, если будет утвержден, опять ограничивает права на выдачу пенсий, которые будут выдавать лицам, принявшим латв<ийсктое> подданство не позднее 20 г<ода>, а я приняла в 22 г<оду> и вот почему. В 1915 г<оду> семьи офицеров были эвакуированы из Двинска 1. Я выехала в Витебск, думая скоро вернуться обратно, но благодаря разыгравшимся событиям, надежды мои не оправдались. В Витебске жизнь моя была полна всевозможных невзгод. Я жила в вечной тревоге за участь своего мужа, а когда современное правительство России перестало семьям офицеров выдавать жалование, то положение мое и в материальном отношении стало очень тяжелым. По профессии я учительница (служила когда-то в Воронеже в училище слепых детей, кроме того кончила рук<одельные ?> курсы), поэтому я занялась частными уроками, но вскоре и это было запрещено. С каждым днем положение становилось тяжелее, а тут получилось известие, что муж после ликвидации полка вышел в отставку и совершенно больной остался в городе Павлограде. Несмотря на усилен<ные> старания, пропуска на Украйну я получить не могла. Не зная, как выйти из затруднит<ельного> положения, я решила вернуться в Двинск, где у нас осталось движ<имое> и недвижимое имущество. Из предосторожности более важные документы и ценные вещи оставила на попечении дальней родственницы (вскоре умершей от сыпного тифа). Из Витебска я выехала в конце 1918 г<ода> с знакомыми беженцами, направлявшимися в гор<од> Лович. Пропуск из Беженского комитета был дан нам на Барановичи, откуда отступавшие в то время немцы пропустить нас отказались по ж<елезной> д<ороге>, и мои знакомые решили дальнейший путь свершить лошадьми. Видя, каким опасностям можно подвергнуться путешествуя в одиночестве, я от своих спутников отстать побоялась и вместе с ними решила ехать в Лович в надежде, что из Польши, может, проберусь на Украйну, или же после ухода немцев вернусь по ж<елезной> д<ороге> в Двинск. Разыгравшиеся события показали иное: ни на Украйну, ни в Двинск из Ловича я выехать не могла, а равно и мужу о своем местопребывании сообщить не было никакой возможности. Таким образом я очутилась в крайне критическом положении тем более, что из Витебска я выехала с 500 руб<лями>, а в Польше несколько времени не могла найти никакого занятия. Случайно в местных газетах я прочла объявление, что требуется учительница к комплекту сост<оящему> из 6-ти детей. Благодаря знанию польского яз<ыка> и при содействии моих знакомых — старожилов Ловича — занятие это я получила и могла кой-как существовать, но участь мужа меня сильно тревожила. Неоднократно, начиная с 19 года, я ездила в Варшаву, обращалась и в миссию Деникина, и в разные комитеты, и к агентам, ездив<шим> на Украйну, но ничего о судьбе мужа узнать не могла. В это время, т<о> е<сть> 1920 году, надо было решить вопрос о подданстве. Так как постоянным местопребыванием моим был Двинск, то я и решила принять Латв<ийское> подданство, но тут натолкнулась на такие препятствия, что даже не знала, как выйти из затруднительного положения. В Латв<ийском> консульстве потребовали указать лиц, находящихся в Двинске и знающих меня. Исполнить требуемых формальностей я не могла, так как из Двинска выехала в 1915 г<оду> и не знала, кого из моих знакомых пощадила революционная буря. В начале 21 года я писала в Двинск, но ответа не получила. Одному Богу известно, сколько за это время я пережила тяжелых, горьких минут, тем более, что польское правительство стало ограничивать права иностранных подданных, и пребывание в Польше стало не из приятных. В конце 1921 г<ода>, будучи в Варшаве, я поместила в газ<ете> «Свобода» 2 объявл<ение> с просьбой откликнуться лиц, знающих меня и моего мужа. Вскоре я стала получать от бывших сослуживцев мужа из Сербии, Болгарии и иных мест разные сведения одно другого хуже. Одни писали, что муж убит, другие, что попал в плен при наступлении Деникина на Павлоград. Нашлись и такие, котор<ые> уверяли, что, по слухам, он жив, находится в Риге, но у него ампутированы ноги. Это мне показалось правдоподобным, и я всеми силами стала стремиться в Двинск. Из газетных объявлений многие узнали мой адрес, даже нашелся покупатель на разрушенное имущество и прислал по этому поводу несколько писем, с которыми я обратилась в Латв<ийское> консульство и просила хотя на время раз<решения> поездки в Латвию. Разрешение было обещано, но с условием, если польское правительство выдаст заграничный паспорт с правом возвращения в Польшу. Так как я была не польскою подданною, то трудно было рассчитывать на успех, но все же я стала хлопотать. После долгих неудач обратилась к заведующему по выдаче загр<аничных> паспортов, но была в таком возбужденном состоянии, что когда стала рассказывать о своем горе, то разрыдалась. Мои слезы, видимо, тронули сердце доброго человека; он очень сочувственно отнесся к моему положению и обещал сделать все, что от него зависит, чтобы удовлетворить требование Латв<ийского> консульства. Слово свое сдержал. Польский паспорт с правом возвращения в Польшу я получила, но выехать сейчас же не могла по той простой причине, что у меня не было средств. Пришлось еще несколько месяцев усиленно работать, во многом себе отказывая, и только в 1922 г<оду>, в июле месяце я наконец приехала в Двинск. Однако надеждам моим не суждено было осуществиться: мужа в Латвии не оказалось. И опять я очутилась в одиночестве с расшатанным здоровьем, без материальных средств, лицом к лицу с неумолимой жизнью.
      Временный приют я нашла в семье покойного священника <Челпатова ?>, благодаря которому уцелели некоторые вещи, дом же был разрушен, остался лишь клочок земли в 1/3 десятины — и это все мое богатство! Не легко было на развалинах прошлого устраивать свою жизнь! Начала я с того, что стала хлопотать о подданстве. Хотя по закону жена получала подданство по месту рождения мужа, но много было хлопот, пока я, наконец, получила латв<ийский> паспорт, в котором меня записали замужней, потому что о смерти мужа еще ничего не было известно. Затем выдвинулся вопрос, что предпринять? Не зная местного языка трудно было рассчитывать на получение какой-либо должности, и я могла заняться только частными уроками, поэтому обратилась к заведующим рус<ских> и польск<их> основ<ных> школ и просила о предост<авлении> уроков. Одна из заведующих польск<ой> основ<ной> школы г<оспо>жа Дроздовска приняла большое участие в моей судьбе и узнавши, что мне знакомы <рукодельные ?> занятия привела свою дочурку, а также рекомендовала другим лицам, в том числе и депутату Вержбицкому, который тоже привел своего мальчика, и таким образом составился комплект из нескольких детей дошкольного возраста. Занятия эти давали, однако, такой незначительный заработок, что хватало лишь на уплату квартиры и на очень скудное питание, благодаря чему стало изменять здоровье, а когда в 1923 г<оду> я узнала, что муж мой умер еще в 1918 г<оду>, то окончательно разболелась и несколько месяцев лечилась в Красном кресте. В 1924 г<оду> болезнь моя осложнилась ишиасом, и я проболела почти 8 м<есяцев>. Тут-то начались для меня черные дни, и только благодаря поддержке друзей я могла восстановить здоровье.
      В это время прошел слух, что будут семьям преж<них> офицеров выдавать пенсию. Оправившись немного, я стала тоже хлопотать в надежде, что хотя небольшая сумма облегчит мое тяжелое положение и даст возможность выплатить долг, сделанный во время болезни. Основываясь на показании свидетелей, я подала прошение, но получила отказ, так как по закону 1924 г<ода> от 24 февр<аля> право на пенсию, как я уже упомянула в начале письма, имели лица, мужья которых были убиты в первых боях мировой войны. Кроме того надо было исправить паспорт, т<о> е<сть> просить, чтобы меня записали вдовой. Не буду утомлять Ваше Высокопреосвященство описанием того, сколько я обила порогов присутственных мест. Хлопотала почти 3 года, и ничего бы не вышло, если б я не обратилась к опытному юристу, который посоветовал заручиться свидетельством очевидцев смерти мужа.
      Так как свидетели проживают в Эстонии, то их показания должны быть подтверждены авторитетным лицом Латвии. Тогда я обратилась к В.П.Одолину, началь<нику> Пол<ицейской ?> ак<адемии ?>, бывшему нашему офицеру, который лично знал моего мужа и знал о его смерти. Требуемое подтверждение я получила, и в новом паспорте меня записали вдовой. Казалось бы все препятствия устранены и осталось лишь подать прошение, но тут опять неожиданность. Новый законопроект гласит, что право на пенсию имеют лица, принявшие подданство не позднее 20 года. Значит я и многие в моем положении опять выкинуты за борт, хотя, как видно из всего вышеуказанного, не по своей вине, а по обстоятельствам военного времени раньше 22 г<ода> я вернуться не могла. Обиднее же всего то, что муж мой, рожденный, выросший, проведший всю свою жизнь в Латвии, пострадавший на войне и преждевременно кончивший дни своей жизни, за всю тяготу боевой жизни по современ<ным> понятиям не заслуживает того, чтобы его семья была обеспечена хотя небольшой пенсией, что дало бы возможность дотянуть свои дни без опасения умереть голодной смертью. Ведь мне в настоящее время 57 л<ет>, мои родные все умерли, и ни на чью помощь рассчитывать не могу. Хотя совер<шенно> трудоспособности я не потеряла, но здоровье после пережитых, подчас невыносимых нрав<ственных> страданий, окончательно расшатано, и занятия с небольшой группой детей подчас становится не под силу, а иного исхода нет. Пробовала открыть рук<одельные> курсы, но по недостатку средств вынуждена была их ликвидировать. По счастию эту зиму я заменяю владелицу аптеки за кассой, что даст 1500 руб<лей> в месяц. Но как частные уроки, так и это занятие не надежны и вечная тревога за будущее удручающе действует на душу, и потому прошу Ваше Высокопреосвященство, когда будет рассматриваться закон о пенсии, оказать содействие, чтобы восторжествовала справедливость. Еще раз прошу Ваше Высокопреосвященство, простить за беспокойство, но я одинока и больше мне не у кого просить защиты.
       Ольга Федосеевна Путрис
      3/ II <19>28 г<ода>

      ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 48. Л. 19-29. Автограф.
      1 Современное название — Даугавпилс.
      2 «Свобода» (« За Свободу») — русская ежедневная газета, выходившая в Варшаве с 1921 по 1932 год.

      Ваше Высокопреосвященство
      Всемилостивейший Архипастырь!
         В достопамятном и дорогом для меня письме своем Вы, Владыко, великодушно разрешили мне рассчитывать на Ваше посильное содействие, буде в том случится необходимость. Таковая ныне для меня пришла весьма настоятельная. Вы знаете, Владыко, как угнетает бездействие всякого, кто еще чувствует в себе достаточно сил к привычному и полезному труду; поэтому Вы глубоко поймете меня, работника чистого искусства, независимо самого себя, обреченного на безработицу, т<о> е<сть> на духовную голодовку. Помимо сего и материальное положение мое с моею семьей становится все затруднительнее и, не смею скрывать от Вас, заставляет нас особенно горько и тревожно призадуматься: как быть дальше? Наше маленькое и бедное хозяйство не приносит и половины того, что требуется нам для прожития; я не имею заработка, хотя бы самого скромного, который сколько-нибудь мог бы поддерживать нас. Не имею и не могу иметь в Латвии по многим и многим понятным нам причинам, на которые я не смею, по совести, и сетовать. И вот у меня зародилась мысль поехать за океан: в Америку — Северную, или в Южную, или в Канаду, где мой талант певца скорее может найти себе достойное приложение и по местным условиям, мне достоверно известным, может быть лучше вознагражден. По сему вопросу я успел собрать некоторые полезные справки.
      В первую очередь я желал бы проехать в Канаду, находящуюся, как известно, под протекторатом Англии. Но тут на пути моем становятся некоторые формальные препятствия, преодолеть которые я сам не в силах, ибо нет у меня необходимых для сего знакомств и связей. Дело в следующем: чтобы попасть в Канаду, надо, высадившись в Нью-Йорке, проехать по территории Североамер<иканских> Соед<иненных> Штатов, для чего, кажется, требуется кроме визы Английского консульства еще и транзитная виза консульства С<еверо>а<мериканских> Соед<иненных> Шт<атов>. Правительство же Штатов стеснило до крайних пределов въезд к себе, установив так наз<ываемую> «квоту», и, как я слыхал, требует, чтобы уезжающие в Канаду были или рабочие, или (если люди свободных профессий) чтобы имели официальный вызов туда от к<акого>-л<ибо> предпринимателя (антрепренера, муз<ыкального> бюро и т<ому> п<одобное>) или от частного лица, принимающих на себя двоякую ответственность: 1) в том, что вызванный не ляжет бременем на социальное обеспечение государства и 2) что он своевременно по истечении срока визы покинет пределы страны.
      К сожалению, ни в Канаде, ни в С<еверо>а<мериканских> Соед<иненных> Шт<атах> у меня нет никого, кто мог бы ангажировать меня оттуда или прислать вызов. Вот почему, находясь воистину в критическом положении, дерзаю я прибегнуть к Вашей высокой помощи, не только как моего архипастыря, но и как члена высокого законодательного учреждения, связанного с членами правительства, в частности, Министерства иностранных дел. Последнее при высокой протекции Вашей могло бы оказать мне громадную поддержку как в деле получения визы на въезд в Канаду, так и в другие страны, принимая в уважение то обстоятельство, что я не только подданный Латвии, но еще как свободный художник-певец еду со специальною целью пропагандировать латышскую музыку и в первую очередь постараюсь посетить многочисленные колонии латышей, рассеянные в Северной и Южной Америках.
      К Вам, всемилостивейший Владыко, обращаюсь я с глубокую сердечною просьбой: не откажитесь, если позволят Вам время и дела Ваши, переговорить по сему вопросу с кем Вы найдете нужным из членов правительства нашего, а равно, если будет к тому крайняя необходимость — и с английским консулом. Мне нужна виза в Канаду на срок 6 месяцев, или, если это невозможно, то minimum на 4 месяца. Если же, согласно закону, без ангажемента или вызова к<акого>-л<ибо> частного лица визу нельзя получить, то не соблаговолите ли Вы написать в Канаду или к<акой>-л<ибо> Штат Северной Америки к кому-либо из знакомых Вам или известных иерархов или иереев, дабы они прислали в Ригу в Английское консульство официальный, т<о> е<сть> поданный на месте через государств<енное> учреждение, вызов меня к себе на 6 месяцев, а если можно, то на год. Как предлог вызова можно указать на необходимость во мне как учителе церковного хорового пения, а еще лучше и проще — как солисте в церковный хор или регенте. В вызове должно точно указать мои имя, отчество, фамилию, профессию и место моего жительства в Латвии, а равно место и лиц, куда и к кому я вызываюсь.
      При сем прилагаю нотариальную копию с нотариального же удостоверения бывшего моего директора, проф<ессора> Николая Андреевича Малько 1, в 1925 г<оду> дирижировавшего симфоническими концертами на Рижском взморье, ныне европейски известного дирижера. Его отзыв о моей музыкальной ценности, мне думается, имеет веское значение.
         Душевно хотелось бы мне иметь счастье лично видеть Вас и повергнуть пред Вами настоящее мое ходатайство, но, к глубокому огорчению моему, поездка в Ригу была бы сейчас для меня затруднительна. Надеюсь, Ваше Высокопреосвященство, за это на меня не прогневаетесь, и буде Господь Бог милостиво услышит наши молитвы, и дело получения визы благополучно разъяснится, Вы, Владыко, удостоите меня кратким извещением, и тогда я соберусь со средствами и прибуду в Ригу.
      Я и моя семья, припадая к благостной руке Вашей, просим Ваших Святительских о нас молитв и доброй памяти о нас.
      С чувством глубочайшей сыновней любви и вечной признательности остаюсь во Христе сын Ваш
       Владимир Аксютич
         Владимир Александрович Аксютич, певец, профессор консерватории по классу пения, 49 лет.
      Адрес: Latvija, Daugavpils aprinka. Dagdas miesta. Vladimiram Aleksandra d. Aksjuticam.
       20 января 1927 г <ода>

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 48. Л. 10-11. Автограф.
1 Малько Николай Андреевич (1883-1961) — российский дирижер. Работал в Мариинском театре, Ленинградской филармонии. Профессор Ленинградской консерватории (1925-1928). С 1928 за границей, с 1957 руководитель симфонического оркестра в Сиднее, с 1963 в Копенгагене.

      Ваше Высокопреосвященство
      Всемилостивый Архипастырь!
         Позвольте обратиться к Вам со следующей покорнейшею просьбою: в первых числах марта с<его> г<ода> я уезжаю в Канаду, откуда два месяца назад мною получены шифс-карта и сумма денег, необходимая на дорогу. Цель моей поездки — ряд луховных концертов в городах Канады, а также духовные концерты в Сев<еро>амер<иканских> Соед<иненных> Шт<атах>, куда меня приглашает проживающий в Нью-Йорке известный композитор Альфред Калныньш 1. Моя поездка продлится год. Ввиду того, что ни в Канаде, ни в Соед<иненных> Шт<атах> у меня нет к<аких>-л<ибо> связей, мне придется рассчитывать на свои собственные силы. Но это не всегда возможно. Поэтому я хотел бы иметь хотя небольшое рекомендательное письмо от Вашего Высокопреосвященства, с коим я мог бы обратиться там к нашим православным иерархам или к настоятелям православных храмов за советом и содействием, если бы в таковых встретилась надобность.
      Надеюсь, Всемилостивейший Владыко, Вы не откажете мне в этой скромной просьбе. Если возможно, желательно было бы иметь Ваше письмо за официальною печатью, дабы далекие иностранцы имели к нему полное доверие, ибо мое имя им ничего не скажет в мою пользу. Прошу Вашего разрешения посетить Вас, Владыко, утром до 10 час<ов> — начиная с четверга 1-го марта, когда я предполагаю прибыть в Ригу.
      Вашего Высокопреосвященства покорнейший слуга и искренно любящий Вас Ваш духовный сын
       Владимир Аксютич
      Мое официальное звание — профессор пения.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 58. Л. 59. Автограф.
1 Калниньш Алфредс (1879-1951) — известный латышский композитор. В 1933-1944 гг. органист Домского собора в Риге. Профессор Латвийской консерватории (с 1947 г.).

      Ваше Высокопреосвященство!
         Очень прошу Вас поддержать меня и направить мое прошение министру образования. В противном случае с первого августа с<его> г<ода> меня увольняют со службы из-за отсутствия полных прав преподавания латышского языка.
      Одновременно прошу диакона Василия Рушанова зайти к Вам для передачи моего прошения в министерство образования.
      Лично не могу приехать к Вам, так как очень занят на курсах латышского языка.
      Учитель Николай Дауговиш.
      22.7. - 1934.
       Двинск.
       Virsnieku iela 13.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 56. Л. 100. Автограф.

      Глубокочтимый Владыко!
         Вчера через депутата Сейма Корнилиева 1 я передал Вам свое заявление с просьбой содействия мне в получении работы, а настоящим письмом дополняю, что в начале этой недели я со своим товарищем был в лесном департаменте и просил работы по нагрузке в вагоны и выгрузке из вагонов стенцелей, а мне ответили, что таковой работы не имеется. Сегодня, 18 апреля, я был в экспортной гавани и лично видел, что лесному департаменту выгружали стенцеля. Работа ведется хозяйственным способом, но ни одного представителя от лесного департамента не было, а работой распоряжались двое рабочих, которые сами получают за выгруженный вагон стенцелей 8 латов, а другим рабочим предлагают лишь от 3-х до 5 латов за вагон, мне самому предлагали 3 лата. Как видите, рабочие не знают, что работа ведется нечестным путем, поэтому и говорят, что они делают, а чиновники — они знают, что за работу нужно заплатить каждому рабочему столько, сколько он на самом деле зарабатывает, а им этого не хочется, поэтому они и стараются передать работу таким рабочим, при помощи которых можно отнимать у рабочих часть заработанной платы и делить между собою.
      Я же против своего желания имел несчастье обжаловать такое действие в комиссию петиции Сейма, поэтому навсегда лишился возможности получать от государственных учреждений работы и заработать себе кусок хлеба.
      Это же не секрет, что в Латвии существуют профессиональные организации, при помощи которых легко можно контролировать благонадежность рабочих, да и вообще не так уж трудно сказать: «Вы уж там делайте как хотите, только не допускайте к работе того-то». Но вот вопрос: кто же виноват в этом? Допустим, я виноват, что будучи чистый сердцем верил в закон, которого в Латвии вовсе не существует. Но тогда виноваты и те, кто его издает. Раз его не только не нужно уважать, но даже нужно преследовать тех, кто его уважает, то для меня является непонятным, для чего его издают. Ссылаясь на вышеизложенное, прошу Вас, если можете, как-нибудь помогите мне получить работу. Расследование производить бесполезно, ибо мне хорошо известно, как оно ведется: сегодня один едет и подготовляет, как нужно говорить, а завтра другой едет опрашивать. Возьмите дело от 1926 г<ода>, которое прокуратура прекратила потому только, что пострадали рабочие, а не государство, там же так не было. Мне хорошо известно, что говорили обе стороны свидетелей.
       18/ IV 1931 г<ода> Тимофей Ошуйко
       Рига, Б. Полисадная ул. № 10 кв. 1.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 54. Л. 35-36. Автограф.
1 Корнильев Иван Васильевич — по образованию юрист, был секретарем Аугшпилской (Вышгородской) управы, а также депутатом сейма, являлся одним из соиздателей газеты «Голос народа» (1934). После присоединения Латвии к СССР был репрессирован, по отбытии срока заключения вернулся в Ригу. Скончался в 1978 г.

      Двинск 23/ IX
      Дорогой отец Иоанн!
         С трепетом ожидала я Вашего приезда и с замиранием сердца подводила своего ребенка и сама подходила под Ваше благословение, и на душе стало легко, ибо от Вас как бы Святой Дух исходил, но Вы показались и исчезли, как метеор, лишь Ваша речь и слова отца Михаила оставили глубокое впечатление на меня...
      Скажите, отец, где найти правду? Ее нет, это такой редкий цветок, его и раньше трудно было найти, а в настоящее время он вымирает. Жили и мы когда-то зажиточно, но что с нами стало... Отец умер с голоду, брат бросился с 5 этажа из окна и убился, я с матерью — 80 лет — болели сыпным тифом, но по Божией милости остались в живых. До 1 ноября 1927 г. жили, как сказать? — средне; особенных достатков не имели, но нужды тоже не терпели, но вот настало тяжелое время — на хлеб не хватает, нужно было продать, что возможно — стала закладывать вещи в ломбард и даже последний крест сняла с ребенка и с себя и заложила за 1700 руб<лей>, но вот у нас ликвидируется этот ломбард, и не имею возможности выкупить вещи — все пропадет, и в лавке набрала на 6000 руб<лей> в долг за хлеб, и отдать нечем, т<ак> к<ак> прожить на 3000 руб<лей> в месяц, которые муж получает, четырем человекам нет никакой возможности — и одеться ведь надо, и ребенок в школу ходит, а кроме того у мужа живы еще родители: отцу 85 лет, матери 75; и те просят помощи, и надо помочь, т<ак> к<ак> они не в состоянии больше работать. И рад бы все душой, но с чего? И отчего все это, Вы спросите? Один лишь ответ: от-то, что муж мой не красный. Занимал мой муж должность по 13 категории — и то трудно было прожить, но с 1/ XI 1927 г<ода> его сместили на 17 категорию, так что прожить с этого жалования стало совершенно невозможно, как живем — одному Богу видно, и почему его сместили — потому что он не красный, не доносчик, не гуляка, не пьет и компании не водит, а живет своей семьей, но таких начальство не любит, а все начальство социал-демократы. Мужу моему приходится много терпеть, за малейшие ошибки придираются, а то и часто приходится чужие провинения выедать. И вот создалась такая тяжелая жизнь, что не под силу ее нести, и где правду найти, где ее искать? Пишу я Вам в своем отчаянии не как архиерею, но как родному отцу, и хотелось бы броситься к Вашим ногам, облегчить свою душу, рассказав Вам свое горе и выплакаться, но ведь я не имею даже ботинок, они без подошв, так что днем и в церковь не могу сходить Богу помолиться, и ребенок ходит в легких туфельках в школу, и если дождь, то приходит с мокрыми ножками домой. Отец, помолитесь Вы за нас Господу Богу, я больше не имею сил, и видно я большая грешница, что Бог не принимает мою молитву: чтоб я ни предпринимала, ничего не удается, где бы ни постучала, нигде ответа нет. И на место хотела бы поступить, но и это не удается: во-первых, — от горя и недоедания вид истощенный и болезненный, во-вторых, — нет рекомендации, а без нее нет и места. Я в таком отчаянии отец, что не знаю, что и делать; по ночам не сплю, обливаюсь потом при мысли одной, что будет с нами, если хлеба больше не дадут? Умоляю Вас отец, помогите мне, не откажите в своей помощи в материальном отношении; надеюсь, что мой зов не останется без отклика.
         С глубочайшим уважением и преданностью остаюсь
       Александра Таубе
       Иоанн
      Александра
      Дария
      Ирина
      Иосиф
      Мария 1

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 58. Л. 73-74. Автограф.
1 Список имен дан для церковного поминовения

      Ваше Высокопреосвященство!
         Я не буду уверять Вас, что долго колебалась — писать ли Вам. Это было бы лицемерием. Наоборот, как только мысль о том, что Вы можете помочь, пришла мне в голову, я взялась за перо, чтобы писать Вам.
      Ваше Высокопреосвященство! Только раз я имела случай беседовать с Вами в Вашей подвальной комнатке. Мы оба кутались в шубы от холода и сырости. Но беседа с Вами одно из ярких воспоминаний в моей жизни. Вы дали мне благословение Ваше на дальнейшую борьбу с большевизмом теми средствами, которыми я владею: словом и пером. Я от этого не отступаю. Мои антибольшевицкие статьи переведены целиком на норвежский, отчасти на немецкий и английский языки. Не отхожу я и от науки. После личной катастрофы — расстрела самого дорогого человека — у меня ничего не осталось кроме науки. Богу было угодно помочь мне: на международном конкурсе ученых женщин в Америке я получила первую премию и денежную награду. Эта премия уже прожита, а я все живу и не голодаю благодаря добрым людям и продолжаю работать дальше. Это доброе отношение людей ко мне не позволяет мне равнодушно относиться к горю ближнего. А тут сейчас в Риге г<оспо>жа Старкова и ее двое сыновей переживают ровно то же самое, что и я переживала почти 40 лет тому назад: смерть отца и грядущую нищету.
      Профессор Старков 1 проработал лет 30 среди трупов для того чтобы облегчать жизнь живым людям. 30 лет неустанного труда, всегда связанного с опасностью для жизни. Во время войны он, опытный хирург, спас не одну человеческую жизнь. И вот он внезапно умирает в вагоне где-то около Вены. Здесь жена его, только что похоронившая мать, ждала его с двумя сыновьями; ждали радостно и волнуясь, приготавливали подарки, а дети — ждали, что покажут отцу, что за его отсутствие кое-чему и научились. Теперь в понедельник прибудет прах мужа и отца. Таковы будут их рождественские каникулы.
      Не знаю по каким соображениям проф<ессор> Старков не принял латвийского подданства тотчас же — вероятно, были какие-либо формальные затруднения. Во всяком случае он умер накануне перехода его в граждане Латвийской Республики и последние годы своей жизни посвятил обучению юных латвийских граждан. По формальным причинам его вдове и детям могут не дать пенсии. Но кому как не Вам, архипастырю, не знать, что формальный закон должен быть преодолен учением о любви, что выше всех формальных законов стоит закон моральный. Вы, Ваше Высокопреосвященство, соединили в лице своем пастырское служение с политическо-общественной деятельностью, и я думаю, трудно провести демаркационную линию: где Вы архипастырь, а где Вы депутат от русского населения Риги. Знаю только по газетам о Вашем огромном влиянии. Знаю, что за служением общерусскому делу Вы не забываете об отдельных лицах.
      Теперь представь<те> себе весь ужас положения г<оспо>жи Старковой. Ей надо поднять на ноги двоих сыновей... и никаких средств! Старший ее мальчик — ему 12 лет — не по летам развит, даровит и прилежен. Он лучший ученик в французском лицее, я приложу все свое старание, чтобы его освободили от платы за правоучение. Младший, поскольку можно судить о шестилетнем ребенке, очень умен и с прекрасными задатками. Печальное детство — старший хорошо помнит ужасы большевизма — уже и так наложили на них печать, они знают, что дед их — отец матери — зверски убит большевиками. Они оба не по летам серьезны и как-то печальны. Теперь смерть отца!
      Надо помочь матери воспитать их. Здесь, в русской колонии Рима такая нищета, что о помощи Старковым не может быть и речи. Красный крест дает немногим обеды, может дать иногда пособие в 100 лир и раздает работы (кустарные вышивки, рисование и т<ак> д<алее>), кот<орые> оплачиваются мизерно. Вся надежда на Латвию. Неужели Старковым откажут в пенсии? Неужели не дадут хотя бы единовременного пособия только потому, что смерть застала мужа и отца ранее, чем они формально перешли в латвийское гражданство?
      Я себе так ярко представляю, что предстоит детям Старкова, если их не поддержат. Никакие несчастья: ни расстрелы дорогих людей, ни голодовка, ни дуло револьвера перед лицом — не выжгли из меня горьких воспоминаний сиротского детства. Эти потрепанные учебники, за которыми мать бегала по знакомым, эта невозможность купить лишнюю тетрадку, чужие обноски, вечная боязнь стоптать башмаки или потерять <теплые ?> перчатки! Как все это ужасно ложится на детскую душу. Как легко могут закрасться в душу и злоба, и зависть, и чувство несправедливости судьбы. Взрослые и то не свободны от этого — где же устоять ребенку?
      И вот чтобы из Олега и Георгия Старковых вышли не озлобленные неврастеники, а здоровые духом и телом энергичные люди, чтобы они могли развить свои таланты, а обещают они много, надо поддержать их. Нужно, чтобы они вышли русскими людьми, и мать их приложит все усилия, чтобы сделать из них честных русских людей, безразлично, где бы им ни пришлось впоследствии работать.
       Ваше Высокопреосвященство!
       С нетерпением буду ждать ответа Вашего. Простите великодушно, что длинным письмом отняла у Вас много времени. Но мне хотелось изложить Вам все, что я думаю и чувствую по поводу смерти профессора Старкова. Не настолько озлобили меня еще большевики, чтобы проходить молча мимо чужого несчастья, а главное, несмотря ни на что, не потеряла я еще веры в людей.
         Прошу архипастырского благословения Вашего и остаюсь наипреданнейшей
         Татьяной Варшер

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 58. Л. 60-63. Автограф.

Автор письма Варшер Татьяна Сергеевна (1880-1960) — археолог, историк античности; была также корреспондентом рижской газеты «Сегодня», автор книги « Виденное и пережитое в Советской России» (Берлин, 1923).
1 Речь идет о профессоре Арсении Викторовиче Старкове (1874-1927), российском анатоме и хирурге, академике АН Украины (1921). В 1912-1918 гг. он являлся профессором Московского университета, одновременно возглавлял в 1915-1918 гг. Институт топографической анатомии и оперативной хирургии при этом же университете. С 1922 г. — в эмиграции, в 1923-1925 гг. в Праге, затем в Риге. Ему принадлежат труды по хирургии и сравнительной анатомии. А.В.Старков внес значительный вклад в изучение нервов сердца. Автор двухтомного фундаментального труда по анатомии и хирургии таза (1912).

      Ваше Высокопреосвященство!
         Уже около двух лет тому назад мной было подано через «Союз инвалидов» прошение в Сейм о моем бесправном положении, в которое поставил меня неясный закон о пенсии инвалидам.
      Я проживаю в г<ороде> Риге с 1894 года и только в начале августа 1914 г<ода> принужден был выехать из Риги, т<ак> к<ак> меня отправили на войну.
      На войне я был искалечен: контужен в голову и оторвало всю левую ногу.
      В сентябре 1920 г<ода> я с семьей вернулся снова в Ригу и через неделю без всяких хлопот мне и всей моей семье выдали латвийские паспорта. Признали, так сказать, равноправным латвийским подданным.
      Первые два года (1921 г<од> и 1922 г<од>) я как полный инвалид пользовался положенной законом инвалидной пенсией, но вдруг в конце 1922 года эту пенсию на основании вышедшего только что неясного закона от меня отнимают, переводят, так сказать, ни за что, ни про что в подданные 2-го разряда.
      Между тем единственного трудоспособного работника в семье, сына, как латвийского подданного берут в солдаты.
      Плоха жизнь эмигрантам, но латвийским подданным 2-го разряда еще оказывается хуже — у первых хоть сыновей не отнимают для военной службы.
      Обращался в Сенат, но кроме сочувствия и даже уверения, что пенсию я получу, официально отказали.
      К кому только я не обращался (напр<имер>, б<ывший> депутат Сейма г<осподин> Бочагов 1) все решительно уверяют, что пенсию я должен получать на основании таких-то, таких-то статей, надо лишь представить такие-то бумаги.
      Доставал бумаги, представлял, хлопотал, и так вот уже 5-ть лет, а толку никакого.
      Наконец, измучившись, решил обратиться в Сейм, и вот почти 2 года жду последнего слова от Сейма.
      А ответа нет и нет. Положение между тем становится совсем безвыходным. Да и что может предпринять безногий 53-х летний калека с постоянной почти головной болью от контузии.
      Покорнейше прошу, Ваше Высокопреосвященство, Вашего содействия о рассмотрении в ближайшем будущем моего ходатайства.
      Примите уверение в моем совершенном почтении к Вам и преданности.
       Инвалид Николай Михайлов
       г<ород> Рига
       15 марта 1927 г<ода>
       Адрес: г. Рига, Гагенсберг, Голубиная 29 кв. 1 (зубного врача Данилова-Милковского)

         ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 48. Л. 48-49. Автограф.
         Бочагов А. (1885-1952) — один из видных русских общественных деятелей в межвоенной Латвии. Один из руководителей Русского национал-демократического союза, впоследствии образовал свою собственную партию — Русский трудовой союз в Латвии.

      3 XI 1927 г<ода>
      М<илостивый> Г<осударь>
      Архиепископ Иоанн!
         Обращаюсь к Вашему Высокопреосвященству с великой просьбой. Будьте так добры, помогите мне поставить моего кормильца-мужа на ноги. Гибнет вся семья. Мой муж, вот уже месяц скоро, как прикован к кровати, болен плевритом. Средств никаких, из дому продана не только верхняя теплая одежда, но даже последняя рубаха, все, что только имело хотя какую-либо ценность. Лечит моего мужа социальное обеспечение, но кроме лекарства и врача они мне ничем не могут помочь. Я просила — хоть бы и тепло, мне ответили, что это я сама должна достать, а где же я возьму. На моих руках лежит больной, за которым надо тщательный уход, а также 2-хлетний ребенок, которого ни на минуту нельзя оставить без присмотра. Нет ни родных, ни знакомых, у которых я могла оставить ребенка, везде тащу его за собой, иначе не дает больному покоя.
      Господь сказал: стучите, и отворят вам, просите, и дастся вам 1. Вот я и обращаюсь к Вашему чуткому отзывчивому сердцу. Не дайте погибнуть семье. Может быть, можно между прихожанами собрать какую-нибудь лепту. Рига большой город, русских много, может быть, не дадут умереть с голоду и холоду. С квартиры гонят, потому что не плачена 3 мес<яца>, муж уже долгое время был безработный. Сил нет терпеть больше, разные плохие мысли лезут в голову, только боясь ответа пред Богом не решаешься одеть петлю на шею.
      Сама я к физическому труду не способна, потому что 3 года была прикована к кровати: болела ревматизмом, а теперь руки опухшие и не сгибаются как следует, а потому затрудняют работать. В общем я полу инвалид. В правдивости моих слов можно запросить социальное обеспечение. Контролер был и видел нашу нужду. Помощь нужна немедленная. Температура больного понизилась, врач предписывает питание, так как больной очень слаб. Я и так живу подаянием. Ради Бога спасите, помогите, чем только возможно. Всякое даяние да есть благо. Великодушно простите за беспокойство. Остаюсь с почтением и признательностью
       А.Блумберг
       Адрес: Митава, Яна иела № 3 кв. 11. Анне Блумберг.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 48. Л. 184-185. Автограф.

      Ротенберг, 27 Х 1927 г.
      Ваше Высокопреосвященство
      Архиепископ Вселатвийский
      Отец Всемилостивейший.
         Настоящим обращаюсь к Вашему Высокопреосвященству с покорнейшею просьбою, будьте столь великодушны, не откажите в посильной материальной помощи бывшему человеку царской и белой армий, перенесшему невероятные трагедии жизни вследствие революции, потерявшему подругу жизни и все имущество, очутившемуся волею судеб на чужбине, не имеющему здесь ни родных, ни знакомых, кои могли бы мне оказать материальную помощь, находящемуся продолжительное время в психиатрической больнице (здоровье мое значительно улучшилось), следующим: 1 евангелие на русском языке, 1 десть 1 писчей бумаги, 1 химический карандаш, 1 пузырек чернил, 1 ручку с пером и денег для приобретения продуктов, так как получаемая больничная порция для меня недостаточна.
      Как долго придется еще находиться в больнице, сказать не могу.
      Остаюсь в полной уверенности, что Ваше Высокопреосвященство не оставит мою почтительнейшую просьбу без благосклонного внимания.
      Прием посетителей ежедневно от 1 до 3 пополудни.
      Проситель < Эйтус ? >
       Адрес: Duntes iela 16/22 Sarkankalnes psihiatriska slimnica.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 48. Л. 177. Автограф.
1 Десть — старая единица счёта писчей бумаги в листах. Русская десть — 24 листа, м етрическая десть — 50 листов.

      Высокопреосвященнейший Владыко.
         Глубоко веря в Божие соизволение осмеливаюсь утруждать Вас чтением нижеизложенного мною на сем листе бумаги.
      Досточтимый Владыко, я один из тех людей, убоявшихся в России лицезрения кощунственных деяний направленных к попранию веры Христовой на земле. Аз есмь греховное чадо Церкви Христовой, но по неизреченной благости Всевышнего Создателя все же сохранил под пеплом всяческой нечистоты и скверны греховной живую искру мерцающую от неизреченного святого огня возжигаемого словесами Господа нашего Спасителя мира. Я эмигрант, имеющий так называемый нансеновский паспорт, имею от рождения своего уже 56 год. 24-го декабря ныне истекающего года я освобожден из рижской Центральной тюрьмы, пробыв в сей юдоли три года как сознавшийся и наказанный тать в нощи. Понеся вполне заслуженное наказание за свое злокозненное деяние, я до некоторой степени как бы искупил свою вину трехлетним заключением в тюрьме, но сердце и разум мои неизбывно, немолчно, всегда во все дни живота моего будут напоминать мне, что однажды впав в грех, нанеся ущерб ближнему своему, я да не оправдаюсь во век пред лицем Всевышнего Создателя. Читая евангельские слова Господа нашего Иисуса Христа, я всегда дивлюсь и благоговею необъятной любви Спасителя, сказавшего некогда покаявшейся блуднице — иди с миром и впредь не греши. Дорогой Владыко, камо гряду аз непотребный, да утолят печали моя? Знаю я, что искренняя от всей души молитва ко Господу, как целебный бальзам, способна умиротворить мятущийся дух мой, но живая общественная жизнь налагает на каждого гражданина определенные задачи и требования, и вот частица этих житейских общественных требований, как колоссальный пресс, теперь лег на меня; и этот пресс, я чувствую, раздавит меня. Мне как эмигранту нансенисту, отбывшему определенный судом Латвии срок наказания в тюрьме, теперь в довершение страданий моих еще предъявлен уничтожающий меня грозный сверх меры ультиматум — 7 января 1932 года я должен покинуть пределы Латвии навсегда. Ни на минуту не могу допустить и мысли о том, что суровое постановление латвийского правительства о моем выселении из пределов Латвии считается мною незаслуженным, нет, согласно русской пословице — что посеешь, то и пожнешь. Я всеми помыслами своими соглашаюсь с этим, но в то же время мой рассудок подсказывает мне, что не те три года, что я пробыл в тюрьме за содеянный в состоянии сильного отчаяния поступок, искупили мою вину пред обществом; не те три года — года покаяния и слез сердечных послужили вполне удовлетворяющей компенсацией для окружающих меня сограждан, а ссылка моя в неизвестность из Латвии, только эта сверхсуровая мера примирит граждан Латвии со мною. Преосвященнейший Владыко, так ли это? Скажите, неужели гражданам Латвии нужна моя ничтожная жизнь? Ибо, согласитесь сами Владыко, для меня старика не является ли смертным приговором это — «покидай пределы Латвии через несколько дней». С 1919 года я живу в Латвии и по мере своих разумения и сил служил своему ближнему. В 1919 году я должен был выбраться из Петрограда чтобы спасти от гибели две души христианские — мать и дочь, готовых теперь и всегда засвидетельствовать пред всеми о том, что я жизни свой ничуть не жалел, спасая их от лихолетья. Чужого для меня ребенка я помог воспитать, обучить и сделать счастливой, выдав ее замуж за хорошего человека; и вот теперь, будучи выпущенным из тюрьмы на волю, меня приютила эта воспитанница моя. Милостивый Владыко, спасите меня, не откажитесь походатайствовать за меня пред г<осподи>ном министром внутренних дел Латвии об отмене высылки меня из Латвии.
      Милостивый Владыко, Верховный Пастырь латвийских православных христиан, во имя человеколюбия, во имя извечных заветов Христа Спасителя проявите свое милосердие ко мне, изломанному жизнью человеку, не откажитесь посодействовать в деле оставления меня и впредь на жительстве в Латвии.
       Николай Игнатьевич <Перлимов ?>
       Эмигрант-нансенист.
       Жительство имею — г. Рига. Тульская улица дом № 16, кв. 17.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 58. Л. 86. Автограф.

      Центральная тюрьма
         27 XI 1927 г.
       Ваше Высокопреосвященство.
       Волею жестокой судьбы шесть месяцев тому назад я, бывший поручик русской службы, Васил<ий> Николаевич Степанов, был брошен в рижскую Центральную тюрьму, и в которой буду содержаться до 21-го января 1928 года. Не имея знакомых или родственников, на помощь которых я мог бы рассчитывать и надеяться, с глубоким прискорбием, не находя выходов из создавшегося положения, осмеливаюсь беспокоить Вас настоящим письмом. Ожидая своего освобождения с перспективой очутиться на улице нагим, т<ак> к<ак> бывшая на мне одежда пришла в полную негодность, я, зная Вашу отзывчивость и помня Ваше любезное предложение в случае необходимости обращаться к Вам, покорнейше прошу Вас, Ваше Высокопреосвященство, оказать мне возможную помощь и передать мою просьбу кому-нибудь из Вашей паствы, имеющих возможность прислать мне какую-либо одежду, в которой я мог бы выйти из этого «Мертвого дома» снова на свет.
       В.Степанов

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 48. Л. 192-193. Автограф.

      Мы, заключенные при Центральной тюрьме, имеем честь обратиться к Вам с большой просьбой. Вот уже 7 лет, как все православные христиане видят и слышат архиепископа Рижского и всея Латвии, за которого мы каждую обедню молимся. Но видят лишь те, кто находятся на свободе. А мы до сих пор лишь слышали о Вас, слышали также, что вы обладаете большим даром слова. Но все это нас не удовлетворяет. Мы были бы бесконечно рады увидеть Вас у себя и услышать из Ваших уст хоть одно утешительное слово. Среди нас есть преступники, также люди с сердцем и душою, давно покаявшиеся за свои грехи. Есть также многие осужденные на бессрочную каторгу, не видавши свободу уже 10 лет. Мы обращались несколько раз к нашим товарищам, отбывшим свой срок наказания, посетить Вас и передать Вам нашу просьбу. Но те, увидев свободу, забыли нас и нашу просьбу.
      Ваше Преосвященство! Мы все православные преступники с мольбою на устах просим Вас посетить наш священный храм. Мы согласны отказаться от свиданий и подаяний на несколько месяцев.
      Мы согласны на все, лишь бы увидеть Вас у себя. Мы обращались несколько раз с такой просьбой к нашему протоиерею о<тцу> Журавскому, но никаких определенных ответов не получали, лишь неясные отговорки. Он является членом комиссии со стороны русских, так мы не имели еще никакую от него защиту, как в досрочный отпуск или перевод в категорию. Так вот несмотря ни на что, мы решили обратиться непосредственно к Вам, несмотря на то, что подобные письма отсылаются нелегальным путем.
      Мы слыхали, что Вам нежелательно было бы слышать от нас каких-либо просьб. На это мы даем Вам свое честное слово, что подобных вещей не будет. Со стороны начальства (насколько нам известно) препятствия встречаться не будут. Одно лишь только, священник Журавский может быть против.
      Ввиду все вышеизложенном, просим не оставить нашу просьбу безо внимания, и удовлетворите нас своим посещением, т<ак> к<ак> Вы являетесь единственный защитник православия. У нас при храме имеется хорошо организованный хор, которым Вы останетесь довольным.
       Остаемся с надеждой и ожиданием
      Заключенные.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 58. Л. 66-67. Автограф.

      Глубокоуважаемый Владыко.
         Решаемся обратиться к Вашему Высокопреосвященству, ибо знаем, что Вы также заинтересованы в этом деле, также хотели бы видеть здесь у нас Донских казаков 1.
      Владыко! Мы знаем, как Вы тепло, с любовью отнеслись к ним, к ним нашим дорогим собратьям, нашим доблестным защитникам, поэтому дерзаем беспокоить Вас нашей просьбой.
      Владыко, Вы знаете лучше нас о том, что отказали Донским казакам во въезде с концертами в апреле, и отказали на основании (как пишут казаки) того, что советский посол в Риге «в категорической форме воспротивился» их въезду, и наше латвийское правительство, не желая осложнений с советским посольством, отказало. Неужели же мы, русские люди, должны лишиться радости слышать чудное, родное наше русское пенье лишь потому, что того не пожелали «товарищи»?! Неужели наше Латвийское правительство не настолько самостоятельно, чтоб хотя бы в делах чистого искусства поступать по своему усмотрению, и, кроме того, с прямой выгодой для себя.
      Владыко, Вы единственный, который там ревностно защищаете наши русские интересы, примите же нашу горячую просьбу, помогите, сделайте, что в Ваших силах, посодействуйте въезду Хора донских казаков, ведь Вы можете все.
      Мы, русская молодежь, не теряем надежды слышать вновь наших родных певцов. Мы будем жить надеждой видеть их, и вместе с ними восхвалять и радоваться Светлому Воскресению Иисуса Христа.
       С надеждой на Вас
       группа русской молодежи.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 58. Л. 50-51. Автограф.
1 Речь идет о Хоре донских казаков под управлением Сергея Жарова. Хор был создан в начале 1920-х годов. После выступления в Вене в 1923 году получил мировую известность. В Риге хор Жарова гастролировал в 1928 году.

Председатель общества русских эмигрантов в Латвии Григорьев 1 состоит на службе в латышской политической охране в качестве постоянного агента и получает ежемесячное жалованье. На его обязанности лежит шпионаж и наблюдение за русскими организациями и русскими деятелями. Он занимается всевозможными доносами и оклеветани<е>м русских людей Он не постеснялся ложно доносить даже на своего родственника г<осподина> Преснякова, которому он, как говорят, должен большие суммы. Последним делом рук Григорьева <было> закрытие Союза русской молодежи, члены которого основательно заподозрили Григорьева в шпионаже и относятся к нему отрицательно. Помогите избавиться от этого позора и ужаса.
Спасайте русское дело.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 58. Л. 260. Машинопись.
1 Григорьев Д.Д. — бывший губернатор Сахалина, возглавлял Общество русских эмигрантов в Латвии, созданное в 1925 г. и просуществовавшее до 1936 г., когда оно было ликвидировано решением Министерства внутренних дел. Это Общество наряду с материальной поддержкой своих членов пыталось организовать также и их культурный досуг. Как и другие русские эмигрантские организации Общество русских эмигрантов в Латвии находилось под пристальным вниманием Политического управления (подробнее об истории и деятельности Общества см.: Фейгмане Т. Русские в довоенной Латвии: На пути к интеграции. Рига, 2000. С. 214-215. Из приведенных в этой книге материалов следует, что скорее Д.Григорьев находился под наблюдением Политического управления, нежели был его агентом).

      Его Высокопреосвященству Архиепископу Всея Латвии Владыке Иоанну.
       Ваше Высокопреосвященство!
         Обращаемся к Вам как члену Сейма по следующему вопросу: в предвыборное время среди избирателей распространялись тысячами листовки «Не могу молчать» 1 за подписью «ливенец» (одна из листовок при сем прилагается).
      Со слов «ливенца» — автора листовки — видно, что член Сейма М.Каллистратов и быв<ший> член Сейма Г.Елисеев как быв<шие> офицеры отряда св<етлейшего> князя Ливена производили по обстоятельствам службы дознания, судили, приговаривали ряд лиц к смертной казни, а затем сами приводили в исполнение свой приговор, т<о> е<сть> вешали. И в конце концов повешенных и растрелянных грабили.
      С такой аттестацией от «ливенца» (адрес которого всем известен) ныне М.Каллистратов продолжает законодательствовать в Сейме.
      Мы допускаем, что под давлением агитационной работы появилась эта листовка с ужаснейшим обвинением против них, но положительно не понимаем, что инкриминируемые лица до сего времени не нашли нужным привлечь к уголовной ответственности «ливенца» и тем оправдать себя в глазах общества и избирателей, а равно не понимаем, почему честь М.Каллистратова до сего времени «молчит».
    Молчали г<оспода> Каллистратов и Елисеев и тогда, когда гласный Двинской гор<одской> Думы С.Образцов с кафедры заседания Думы 26/Х с<его> г<ода> обратился к ним с запросом, почему они молчат на брошенные им < в > печати обвинения. Отсюда можно сделать только один вывод, что им «надо молчать»!
      Владыка! Место ли М.Каллистратову говорить от имени «русских», защищать их и законодательствовать в Сейме тогда, когда его честь, его совесть молчит.
      А потому мы просим Вас, Владыка, принять те моральные меры по отношению к Каллистратову и в той форме, какую Вы признаете для себя возможным, дабы тем или иным путем «реабилитировал» себя М. Каллистратов в глазах общества и избирателей.
      Но если это почему-либо невозможно, мы просим направить наше ходатайство в комиссию по делам депутатов, дабы г<осподин> Каллистратов выяснил причины долгого и непонятного молчания; если от такого объяснения в комиссии г<осподи>н Каллистратов почему-либо уклонится, то передать дело прокурору Окружного суда.
      Без этой реабилитации чл<ен> Сейма М. Каллистратов, по нашему глубокому убеждению, не может быть защитником прав «трудящихся» вообще и прав «русских» в частности, если, как пишет «ливенец», у него — до сих пор в ушах хруст и треск разбиваемых черепов тех «несчастных», кои попадались в руки «не человека — зверя в образе человека».
      Владыка! Примите наше сердечное пожелание Вам в добром здравии.
       С совершенным почтением избиратели:
       Владимир Дубовский — Двинск, Budrevica vasarnica.
       Александр Начис — Грива. Песочная ул. № 524.
       Григорий Голубов — Грива. Песочная ул. № 526.
       Петр Начис — Грива. Песочная ул. № 524.
       Константин Коновальчик — Грива. Aptiekas iela, № 60.
         5/ XII — 31 года.

      ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 54. Л. 93-94. Автограф.
         1 Анонимная листовка под заглавием «Не могу молчать» (ее текст приведен в приложении к письму) широко распространялась перед выборами в IV Сейм Латвийской республики и была попыткой помешать занять депутатские места М.А.Каллистратову и Г.С.Елисееву (оба были ранее избраны в Сейм от старообрядческой части населения Латвии). М.А.Каллистратов и Г.С.Елисеев в прошлом воевали в отряде князя Ливена и Северо-Западной армии Юденича, однако в Сейме занимали левые позиции. Автором листовки был их бывший боевой товарищ Фролов. В связи с листовкой позднее было возбуждено судебное дело о клевете. На судебном разбирательстве Фролов от своих обвинений отказался и признал свою вину (подробнее об этом см.: Фейгмане Т. Русские в довоенной Латвии. С. 92-95).
         < Приложение >

Не могу молчать

      Последние разоблачения общественно-политической деятельности депутатов Каллистратова и Елисеева, которыми установлено принятие ими крупных и малых подачек за исполнение своих депутатских обязанностей как от малоимущих крестьян, а равно также и с состоятельных граждан и приобретение ими крупного состояния заставляет меня дополнить картину нравственного облика этих «защитников трудящихся».
         Воспоминание военных дней встает во всей своей полноте. Предо мной воскресают подвиги, безумная храбрость войск, сражавшихся за свою родину и умиравших с верою в светлое будущее...
       Как тяжелый кошмар, как непосильная тяжесть на моей совести давят и преследуют меня на светлом фоне самопожертвования, героизма и надежд две мрачные, ужасные в своей непривлекательности и зловещие фигуры — это Каллистратов и близкий друг его и сподвижник Елисеев.
         Ведь всему есть предел. Можно ведь говорить о том, что та или другая сторона, сражаясь за свою родину, заблуждается, что пути, выбранные для достижения общего благополучия, той или другой стороны неправильны. Но ведь издеваться над умирающими, смеяться сатанинским смехом над истекающими кровью защитниками родины — этого простить и забыть никогда нельзя.
       Я молчал долго. Я ждал, и может быть наивно ждал, что Каллистратов и Елисеев свои грехи загладят перед народом своей службой ему — но тщетно. Ярые монархисты на войне превращаются в ярых красных на мирном поприще, а действующим рычагом остается все то же, т<о> е<сть> корысть.
       Мне вспоминается время формирования добровольческих отрядов. Каллистратов попал в отдельную роту капитана Дыдорова. В самое непродолжительное время кап<итан> Дыдоров выгоняет Каллистратова из своей роты за чрезмерную трусость и необоснованную паничность.
       Далее Каллистратов устраивается каптенармусом в ландесвер и заведует выдачей мармелада нижним чинам.
         В отсутствие кн<язя> Ливена, который лечился от ран и кап<итана> Дыдорова Елисееву удалось устроить Каллистратова при содействии начальника либавского гарнизона полк<овника> Янович-Канепо в первую роту первого баталиона первого полка св<етлейшего> князя Ливена.
       Каллистратов сейчас же по поступлении в войска св<етлейшего> князя Ливена надел на погон княжескую корону, а на рукав Романовскую ленту в знак верности и преданности Романовскому дому.
         По прибытии полка на северо-западный фронт Елисеев был назначен вр<еменно> исп<олняющим> об<язанности> командира первого баталиона, а Каллистратов устроился у него адъютантом.
       Через самое непродолжительное время Каллистратов был выгнан из полка за подлую трусость, за заносчивость и неуживчивость с солдатами и офицерским составом.
         Елисеев исполнял также обязанности тов<арища> председателя полевого суда. Это был не человек, а зверь в образе человека. Для него не было ничего святого.
         Ужаснее всего было то, что при его зверских расправах им руководили исключительно корыстные чувства. Достаточно пленному иметь при себе деньги или какие-либо ценные вещи — и он уже покойник.
       Вот несколько характерных примеров из бесчисленного множества их.
         На территории теперешней Латвии был расстрелян Елисеевым один гражданин. На нем была хорошая меховая бекеша. Конечно, эта бекеша очутилась у Елисеева, который уже будучи на северо-западном фронте отправил ее в Ригу с уезжавшим в отпуск кап<итаном> Галактионовым с просьбою сохранить ее у своих родственников до возвращения его, Елисеева, в Ригу.
         Под Красным Селом Елисеев допытался, что у его квартирного хозяина за вырученное от продажи имущество имеются двести серебряных рублей. Результат — на утро обыск, хозяин расстрелян, а деньги у Елисеева. Обезумевшая от горя вдова с детьми обратилась к командиру полка с жалобой, и Елисееву было приказано вернуть деньги семье убитого. Но Елисеев этих денег не вернул в виду того, что полк снялся и ушел вперед.
         Когда полк кн<язя> Ливена, где служил Каллистратов с Елисеевым, подходил к реке Луге у дер<евни> Муравейно, два солдата обоза третьего полка кн<язя> Ливена ген<ерала> Бобошко хотели навестить своих жен, живших через реку, но были пойманы Елисеевым и Каллистратовым и повешены на мокрых вожжах на качелях. Вожжи от тяжести тел вытянулись, и несчастные стали доставать землю ногами. Елисеев собственноручно подогнул им ноги, чтобы скорее разделаться с ними.
       Конечно, кольца и часы убитых достались в награду победителям       Пленные, которые имели несчастье попасть в руки этим «защитникам трудящихся», предварительно и собственноручно избивались палками по головам до полусмерти Елисеевым, а потом без всякого разбора им расстреливались.
         До сих пор у меня в ушах хруст и треск разбиваемых черепов, и судите сами, какое чувство может вызвать картина возложения венков на могилу убиенных воинов, когда в этом возложении и панихидах принимают участие Каллистратов и Елисеев.
         Ливенец
      Типография „BURTNIEKS” , Рига, Ключевая ул. № 33.

ЛГИА. Ф. 7131. Оп. 1. № 36. Л. 99.
Листовка отпечатана типографским способом. Текст содержит два слоя подчеркиваний — чернилами (возможно, авторы письма; в данной публикации выделено курсивом) и синим карандашом (очевидно, архиеп. Иоанн, поскольку подобные подчеркивания, надписи и отметки встречаются и в других документах его архива; в публикации — подчеркнутый текст).