In Memoriam

Борис Инфантьев

Светлой памяти
Александра Германовича Лосева

     Если посмотреть библиографический справочник Бориса Инфантьева, то в глаза бросается некоторая его особенность: на протяжении 1963–1999 гг. большая часть литературоведческих и краеведческих пу-публикаций помечены авторством Бориса Инфантьева и Александра Лосева. В некоторых случаях имя Лосева оказывается на первом месте. Эта особенность неоднократно вызывала интерес наших читателей и в Риге, и в Москве, и в Вильнюсе: что означает такое своеобразное, такое постоянное авторство и как практически оно осуществляется. Не вдаваясь в изложение практической формы этой деятельности – она носила довольно многообразный характер, остановимся на сути моих с А.Г. Лосевым многолетних и постоянных контактов.
     ...Они сошлись: вода и пламень, стихи и проза.
     Кажется, нет более точной характеристики для основы тесного творческого сотрудничества Инфантьева и Лосева.
     Вода и проза – это я, в недавнем прошлом – этнограф, фольклорист, лексикограф, историк-исследователь статуса русского языка в Остзейском крае с XIII столетия и методики преподавания русского языка преимущественно в латышских и немецких школах.
     Лосев в прошлом – выпускник московской театральной студии Михоэлльса, был направлен в Ригу руководить ансамблем художественной самодеятельности. Когда он приехал в Ригу, оказалось, что еврейский ансамбль уже как космополитический ликвидирован и ее руководителю, замечательному знатоку русской современной поэзии, ничего другого не оставалось, как поступить на филологический факультет Латвийского университета. Университет он блестяще окончил, получив за свою дипломную работу о Багрицком самую высокую похвалу довольно строгого ценителя – М.П. Николаева.Когда волею судьбы мне привелось стать исследователем в области педагогики и методики преподавания русского языка в латышских школах, я с горечью вспомнил о своем печальном двукратном полуторагодичном педагогическом опыте, из которого я вынес четкие представления о том, как не надо преподавать ни в русских вечерних, ни в латышских семилетних школах. Поэтому я поставил перед собой цель – хорошо ознакомиться с подлинно передовым опытом латвийских учителей, разослав наиболее прославившемся предложение о сотрудничестве. Как потом мне говорил мой напарник, письмо мое он все время хранил как святую реликвию.
     В 50-е годы в Латвии было немало учителей, которые хорошо справлялись со своими задачами, несмотря на совершенно абсурдные, присланные из Москвы программы и не менее абсурдные учебники, созданные по интуиции без какого-либо учета хотя бы основных принципов особенности преподавания русского языка и литературы в латышских школах. Но Лосев существенно отличался от всех тем, что в условиях вечерней школы, где как предполагалось учеников волнует только один вопрос – как бы поскорее и безболезненней получить диплом. Лосев смог добиться такого положения, что его воспитанники-вечерники готовы были на сложную внеклассную кружковую деятельность и для углубленного освоения поэзии, и для приобретения тех навыков художественной самодеятельности, в том числе и в области театрального искусства, которое Лосев постиг в школе Михоэлса. Впоследствии этот опыт Лосевым был обобщен, защищен как кандидатская диссертация и издан на латышском языке отдельной книгой – «Estetiska audzinasana vakarskola» (1981 г.)
     Появление Лосева в стенах Научно-исследовательского института педагогики Министерства просвещения Латвии как-то совпало с другим новшеством в деле преподавания в латышских школах русского языка и литературы. Сотрудник министерства Н.Д. Демина обратилась ко мне с предложением, не смог бы я для активизации и улучшения преподавания этих предметов собрать воедино информацию о русско-латышских литературных связях (в министерстве по спискам моих опубликованных трудов первой значилась публикация о восприятии творчества Н. Некрасова в Латвии, напечатанная в трудах Ленинградского университета по инициативе моего учителя и научного руководителя, бывшего профессора Ленинградского университета В. Г. Чернобаева).
     Выполнив поручение Министерства с большим энтузиазмом, я этой темой не только увлекся, но стал пропагандировать эту идею и среди других сотрудников, с которыми я в данный момент поддерживал контакты, в том числе, конечно и с Лосевым. Методистов поразила только что изданная кандидатская диссертация молодого исследователя Велы Вавере о контактах М. Горького с Латвией в начале XX века, о пребывании Горького в Риге и на Рижском Взморье, о постановке его пьес в Рижском русском театре, о письмах писателя про революцию в Латвии и о создании им сборника латышской литературы на русском языке. Все эти факты высшей архиважности, они убедительно доказывали правомерность и плодотворность новой формы активизации познавательных устремлений учащихся, определили одно из существеннейших направлений нашей научно-исследовательской деятельности на протяжении всех последующих тридцати лет.
Мог ли А. Лосев, оказавшийся теперь рядом со мной, оставаться безучастным и равнодушным к новому, всячески поощряемому сверху и набирающему силу движению?
     Однако подход к новому виду творческой и познавательной деятельности учащихся оказался для меня и Лосева не одинаковым.
     Если для меня, прошедшего огонь, воду, и медные трубы собирание и исследование русско-латышских литературных контактов было одним из увлекательных методов исследовательской работы, то для Лосева это стало его назначением жизни: своими собирательскими и исследовательскими трудами всемерно способствовать приближению предсказанного тем же Пушкиным времени, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».
     Сам же процесс создания наших исследований-публикаций литературоведческого и краеведческого характера проходил следующим образом (публикации и специфически педагогические и методические темы со-здавали мы каждый в отдельности, и лишь в особых случаях совместно).
     Первая фаза – собирание материала, который лежит на поверхности, было моим уделом, – это было связано с плохим зрением Лосева – жалко было смотреть, как он подносил косо к глазам лист с текстом, чтобы прочесть написанные на бумаге слова.
     А на поверхности лежало уже многое: и обстоятельные исследования о XVIII веке М. Николаева, и вышедшая уже к тому времени солидная книга Г. Мацкова и В. Вавере, и воспоминания литераторов 20–30-х гг., Шац-Анина, и многочисленные небольшие публикации неутомимых краеведов Флаума и Иешина, а также других молодых и стареющих литераторов.
     Материал, готовясь к первому его чтению, я группировал согласно либо историческому, либо логическому исследованию фактов. Вот тут-то активно вступал в действие Лосев, который стремился придать композиции такую последовательность, чтобы она с первых же строк не только заинтересовывала читателя, но и увлекала его.
     С горькими упреками обрушивался на меня мой напарник за то, что я, зная его принципы и установки, допускал в написанном тексте такие звукосочетания как «в русском...» или «с русским...» Постоянно он напоминал слова М. Горького, который нигде не любил ни «щей», ни «вшей». Следует ли оговаривать тот остракизм, которому подвергалось употребление одного и того же слова в том же предложении.
     Во время второго чтения, на мой взгляд, уже совершенно готового к печати текста, Лосев подолгу к моему вящему неудовольствию, останавливался в тех местах, где, по его мнению, неплохо было бы вставить какой-либо эпитет или метафору для более выпуклого определения характера или поступков того или иного персонажа, то ли русской, то ли латышской литературы, особенно в тех случаях, когда у авторов перевода, воссоздания или реминисценции это не сделано в достаточно убедительной форме. Бывало, что завершение рукописи задерживалось на несколько дней, пока Лосев не находил нужный по его мнению эпитет или метафору. В поисках новых, редких форм и выражений он проводил иногда много времени, пока не отыскивал эквивалентную, по его мнению, форму. Иногда эти поиски приводили к совершенно новым лирическим отступлениям, немного скрашивающим задуманный мною текст.
     Вот во что под «тяжелой рукой» Лосева превратилась моя фраза о том, что в народном творчестве, а именно: в народных сказках один и тот же сюжет представляется в различных художественных образах, в зависимости от мифологических верований, художественных склонностей народов.
     Вот как этот эпизод развивался в руках Лосева:
    «Рассматривая сходные ситуации, связанные, скажем с удивительными свойствами волшебного ларца можно увидеть: в сказке, рожденной где-то в средней полосе России, из чудесного берестяного туеска возникает невиданной красоты дворец в окружении золотых и серебряных рощ. Из латышской резной шкатулки осторожно вылезает мудрый еж, ведающий, как звездное небо расстелить над землей, и уж, спешащий творить добро людям и зверям. Выбегают на волю коровьи стада и рассеиваются на приречных зеленых лугах. И в одном, и в другом эпизоде отозвалась мечта о народном благоденствии, о справедливости и красоте. И мечта эта от века была заветно как для русского, так и латышского землепашца, лесоруба и рыбака».
     Сказанное, однако, отнюдь не означает, что. А Лосев в нашем творческом содружестве выступал, главным образом как литературный редактор. Отнюдь нет. Ему как раз принадлежит ряд открытий таких фактов русско-латышских литературных контактов, которые как раз не лежали «на поверхности», а в глубине таких материалов, к которым обычно литературоведы обращаются весьма редко: письма, публицистика, сатира.
     Кто бы мог подумать, что факты, пригодные для исследователя русско-латышских культурных и литературных связей, отыщутся в памфлете Радищева на Телемахиду Тредиаковского? Но вот Лосев, прочитав в полном собрании сочинений Радищева этот памфлет под заглавием «Дактилохореическому витязю или драматическо-повествовательные беседы юноши и его с пестуном его, описанные составом нестихословныя речи отрывками, из ироическыя пиимы славного в ученом ответе мужа НН поборником его знаменитого творения», – отыщется информация о дальнейших судьбах фонвизинских Простаковых, которые приводят их в западные губернии Империи.
     Оказалось: государь помиловал жестокосердных помещиков, и поместье им вернул. Они его тут же продали и приобрели себе новое – в западной части империи, поскольку здесь, в западной части, имеется в виду, разумеется и Остзейский край, помещики вольны в отличие от центральной России, с крепостными вытворять, что им Господь-Бог на душу положит.
     Предпринятое же Лосевым углубленное изучение фонвизинских писем и дневников, ввело в тему наших исследований – трагедию самого Фонвизина, приведшую его к параличу. По глубокому убеждению Лосева, теснейшим образом паралич этот связан с постоянными его стычками с управляющим – таким же жестокосердным по отношению к русским мужикам немецким бароном, унять его злокозненности Фонвизину так, и не удалось.
     Но само по себе немецкое окружение русских литераторов, по глубокому убеждению Лосева, – отнюдь не отрицательное явление. Об этом свидетельствуют собранные по его идее материалы. И Пушкин, и Тютчев, и Тургенев о своих друзьях – остзейцах говорят только с положительными эмоциями. Когда же Лосев отослал для обсуждения и рецензирования в Москву лермонтоведам статью об остзейском окружении Лермонтова, последовал ответ, что москвичам до сих пор даже в голову не приходило так ставить и решать этот вопрос.
     Ценные для латвийцев гипотетические предположения Лосевым высказывались и по другим разделам русско-латвийских литературных и культурных взаимоотношений. Так, Лосев был уверен, что события в рассказе Лескова «Запечатленный ангел» происходили именно в Риге, поскольку Двина, которую пришлось преодолевать староверам, спасавшим своего «запечатленного ангела», гораздо шире киевского Днепра и в силу этого более соответствуют реальности.
     Но подлинным вкладом Лосева и его учеников Рижской вечерней школы был названный нами «Островский поиск». Воспитанники Лосева – ученики вечерних школ, предпринимали далекие поездки (даже во Львов), чтобы повидаться, собрать информацию о самом писателе (о Николае, а не об Алексее, которых, кстати, путают и современные журналисты). Встретиться и поговорить с теми латышами (или вернее латышками: латыши, мужчины из островского окружения, все погибли в те памятные 37–38 годы. И об Островском исчерпывающую информацию могла сообщить лишь главная героиня «Островского поиска» – Марта Пуринь (в романе Марта Луринь, ей удалось уцелеть и избежать ГУЛАГА: много лет она не слезала с поезда, – вариант: не выходила, – путешествуя из одного конца великого Советского Союза в другой.
     Главный вывод Лосева и его учеников из собранных материалов был следующим: именно латышские литераторы, бывшие стрелки, сделали Николая Островского литератором, постоянно напоминая о том, что ему обязательно нужно записать все те интереснейшие и поучительные, исполненные пропагандистской силы рассказы о его героическом боевом прошлом.
     «Островский поиск» Лосева и его учеников был оценен по достоинству: авторитетнейший исследователь жизни и творчества Николая Островского Семен Трегуб специально приезжал в Ригу, чтобы встретиться с Лосевым и его учениками. И в дальнейшем С. Трегуб не забывал об исследовательских достижениях рижан, напоминая о них во всех своих последующих публикациях.
     Окрыленные успехом, мы популяризировали собранные учениками Лосева материалы в телепередачах о русско-латышских культурных связях, в соответствующих альбомах и выставочных стендах, диафильмах и даже затеяли создать короткометражный учебный кинофильм. Но киностудия «прикрепила» киношника-специалиста, который все ценнейшие высказывания заменил киноэффектными сценами похорон Островского и прочими потрясающими киносценами, ничего общего с нашей темой не имеющими. Мы этот фильм в руки не брали и никому о нем не рассказывали...
     Тесным сотрудничеством со мной педагогическая деятельность А.Г. Лосева не ограничивалась. На протяжении многих лет пребывания его в Научно-исследовательском институте педагогики он – ученый секретарь координационного совета по педагогическим исследованиям, координатор научных исследований в этой области всех высших учебных институций Латвии, автор исследований и публикаций по проблемам организации и активизации вечернего, сменного и заочного образования, соавтор многочисленных учебников как русского языка и литературы для латышских вечерних и сменных школ, сборников упражнений, пособий по школьному изучению русско-латышских литературных и культурных связей, учебников по латышской литературе для русских школ и высших учебных заведений. Пособия эти, приобретшие всеобщую признательность, становятся основой аналогичных пособий для национальных школ Российской Федерации, популярными во всех республиках Советского Союза, а Лосев – постоянным участником всех научно-педагогических форумов союз-ных республик. Его гуманитарные идеи о дружбе и сотрудничестве всех народов находят отклик и в независимой Латвии 90-х годов, где идеи Лосева воплотились в программном пособии «Единое пространство культуры» (1988 г.).
     Как человек, Александр Лосев всегда поражал меня своей собранностью, последовательностью, серьезностью и ответственностью за свои слова и поступки. Повседневное общение с ним помогло мне постичь его сущность. Это был типичный педагог, в лучшем значении этого слова, воспитатель молодого поколения, который нигде и никогда не позволял себе никаких вольностей.
     Даже в самую жаркую погоду одетый по «полной форме» – в рубашке с манжетами, в жилете и при галстуке, он всегда неодобрительно относился к моим вольностям, как в отношении одежды, так и способа высказывания мыслей в присутствии посторонних.
     Жизнь он воспринимал скорее с ее трагической стороны (кажется – это удел советских интеллигентов), трагически переживал даже незначительные случайности, подстерегавшие нас на каждом шагу. Такое повышенное серьезное отношение к жизненным поворотам и привело его к преждевременной кончине. Уже совсем собравшись к проведению вернисажа одного из его многочисленных друзей-художников, в последний момент Лосев по телефону получил извещение, что презентацию художника будет проводить другой. Услышав эту весть, Лосев опустился на стул и больше уже не вставал.
     Потом, в больнице, Лосев никак не мог успокоиться по поводу несданной нами в Министерство просвещения программы по русско-латышским литературным связям, что привело его к инсультам, которые следовали один за другим, и привели к трагической развязке. А программе, завершенной мной и сданной в Министерстве, также был уготован летальный исход: ее тут же сдали в макулатуру, и на мои слезные просьбы вернуть ее мне хотя бы из уважения к Лосеву, положительного решения дождаться не удалось.
     Но память о самом Лосеве сохранилась в лице тех многочисленных учителей – участников краеведческого и литературоведческого поиска, участников общереспубликанской школьной олимпиады по русско-латышским литературным связям, которую с гордостью вспоминают латвийские учителя-словесники старшего поколения.