1 марта 2008 г. Дом Москвы
Стенографический отчет
XXIX Чтений гуманитарного семинара SEMINARIUM HORTUS HUMANITATIS
с участием Константина Кедрова,
Елены Кацюбы, Александра Левинтова, Владлена Дозорцева
Андрей Петров:
Древние считали, что слово находится на орбите и что с ним нужно иметь контакт. Поэт как проводник и посредник, когда божественный глагол касается его чуткого слуха, берет это слово и передает его остальному человечеству. Сегодня мы говорим только о таких поэтах.
Я просил бы передавать записки, поскольку ничего более удобного придумать невозможно. Будет кофе-пауза и потом еще два часа работы семинара. Реплики с места, выкрики из зала допускаются, но в рамках приличия, конечно. Можно смеяться аплодировать. Приветствуются выкрики из зала – «Правильно!», «Верно!»
Константин Кедров: (реплика)
Ура!
Андрей Петров:
«Да здравствует!»
Мне хотелось бы вспомнить поэта Константина Куприянова, который хорошо и часто выступает перед публикой. Его как-то спросили, какой самый большой недостаток у самых молодых поэтов, которые выступают перед публикой. Он сказал, самый страшный недостаток – это когда ты приходишь к публике на встречу, а публики нет.
Так вот сегодня, я считаю, нам во всех смыслах повезло. Добрая сотня у нас ценителей поэзии, читателей и поэтов здесь присутствует. Я передаю слово Николаю Леонардовичу. Он представит гостей и дальше, думаю, все пойдет, как по маслу.
Николай Гуданец:
Сегодня день добрый и во многом символичный. И в том, что это первый календарный день весны, и в том, что мы принимаем гостей из Москвы в этом замечательном Доме Москвы. Я хотел бы, прежде всего, сказать о достаточно седой древности – VIII век до нашей эры, это книга Исайи. И в третьей главе пророк Исайя говорит о тех карах, которые Господь Саваоф пошлет иудеям. Исайя говорит, что Господь лишит Иудею и Иерусалим посоха и трости, хлеба и воды и далее лишит их вождя, судьи. И перечисляет всех-всех-всех, все профессиональные категории, которых Господь лишит народ в качестве страшного наказания. И понятно, что без воинов общество обречено; что без судьи наступит полный хаос в обществе. И, кажется, тут странно, почему этот ряд замыкает такая, казалось бы, не самая важная профессия как искусный в слове. Одно из самых страшных наказаний, согласно пророку Исайе, это лишить народ искусного в слове. Казалось бы, что такого, ведь столько сказано, такой огромный кодекс стихов наработан человечеством и русской культурой. Для тех, кто не понял эту мысль, почему это наказание Исайи страшно, помогут слова нашего современника, Збигнева Бжезинского, который сказал, что у сверхдержавы великой страны есть два признака. Первый – это обладание ядерным оружием, а второе – влиятельная культура, глобальное культурное влияние. И если мы под этим углом зрения посмотрим на сегодняшнюю Россию, увидим: да, ядерные боеголовки в России есть, и «С-сатана» еще в строю, и «Тополь-М» сейчас развертывается, а вот искусных в слове, на первый взгляд, и нет. За последние лет пятнадцать просто-напросто не появилось, как ни странно, в России ни одного литератора с мировым именем. А может быть это только иллюзия, может быть это следствие разрушения культурной почвы, колоссального, страшного последствия, которое мы испытываем до сих пор. Но есть ощущение, что ситуация начинает выправляться.
И вот сегодня я счастлив представить вам людей, искусных в слове, которые живут и работают в русской культуре. Сегодня перед вами выступят писатель Александр Левинтов, поэт Елена Кацюба, поэт и мыслитель Константин Кедров, поэт, прозаик и драматург Владлен Дозорцев. И теперь я предоставляю слово Александру Евгеньевичу Левинтову.
А. Левинтов:
Добрый день! Тезисы моего выступления не только написаны, но и опубликованы, поэтому неприлично их будет повторять. Но если кто в зале знает, о чем пойдет речь, то это замечательно, я, например, этого еще не знаю. Я сразу хочу предупредить, что для разгону я про поэзию говорить не буду. Речь пойдет о литературном процессе, как и было мне предложено организаторами этого уважаемого собрания.
Пункт первый. СССР была самой читающей страной, мы были самыми читающими в мире, а когда это все ухнуло и развалилось, то мы превратились в самых пишущих. И в этом смысле у нас читателей гораздо меньше, чем писателей. Произошло это по причине тотальной эмиграции. В эмиграции оказались и те, кто остались в Риге, в Латвии, и те, кто уехал в Европу, в США или Израиль или еще куда-нибудь. В эмиграции оказались и те, кто остался в России, причем они в самой худшей эмиграции. У них на глазах стирается то, что было ценным, что считалось неприкосновенным и святым. Они оказались в эмиграции, а стало быть, и в коммуникационном вакууме, в коммуникационном одиночестве, где не с кем и не о чем поговорить – и люди стали писать. Я это видел и в Америке, я вижу это сейчас и в России. Люди пишут из-за безысходности и из-за отсутствия ранее привычных и понятных форм коммуникации. Все попытки написания о себе всегда приводят людей к пониманию, что больше, чем на некролог, им сказать нечего. Формат стандартного некролога плюс фотография – это как раз одна восьмая газетного листа. И поэтому люди вовлеклись в литературный процесс. Понятно, почему не рванули в музыку или в живопись: там все-таки нужно уметь играть или рисовать, нужно учиться. А в школе все проходили русский язык, поэтому легко войти в слой этой литературной коммуникации. И при этом довольно быстро обнаруживается, что внутренний мир человека пуст, он освещается и заполняется, только если мы сами туда проникаем. Когда мы начинаем проникать в себя, мы понимаем и освещаем свой мир. Первые литературные попытки постперестроечного времени и даже перестроечного времени вообще очень напоминали такой анекдот:
Сидит у окна в общем вагоне дедушка и непрерывно стонет: «Как я хочу пить!.. Ой, как я хочу пить!.. Боже мой, как я хочу пить!». На следующей станции все рванули за водой, дедушку напоили. Теперь дедушка начинает зудеть: «Как я хотел пить!.. Ой, как я хотел пить!.. Боже мой, как я хотел пить, как я хотел пить!»
Литературный процесс начинался с того же – «как же я хотел пить!», – с собственных, весьма интравертных переживаний.
Не так давно я брал интервью для одной американской газеты у Вячеслава Пьецуха, известного российского писателя. Когда я его спросил, о чем он сейчас пишет, он ответил: осталась всего одна тема – у нас в стране остались одни дураки. И это также очень напоминает только что рассказанный анекдот. И проблема Пьецуха теперь в том, что его голос сегодня почти не слышен, популярность прошла и растворилась, теперь мейн-стрим литературного процесса – включение в литературный процесс огромной массы людей как грамотных, так полуграмотных и даже малограмотных.
Второй тезис. И на рынке мы видим всю эту гамму литературы. При этом подавляющая масса литературы называется «рыночная литература»: рыночной стране – рыночную литературу. Она, эта рыночная литература, явно превалирует, как в свое время превалировал Политиздат. На одну книжку Ленина издавалась одна пятидесятая произведения другого автора. В связи с этим я бы позволил себе некоторую сегментацию этого рынка, по крайней мере, на три сегмента. Один сегмент – вполне уважаемые и достойные писатели, которые производят достойную литературу, это не новое открытие и не новый человек, вполне достойная литература, вполне респектабельная, но известная в очень узком кругу читателей. Эти писатели, естественно, ориентированы на перевод своих произведений на иностранные языки и ориентированы, главным образом, на литературные премии и гранты, а вовсе не на массового читателя. Среди них существует здоровая, нормальная конкуренция. Насчет «здоровой и нормальной» я, правда, не совсем уверен, поскольку главное направление их забот и ожиданий даже не Букеровская премия, а возможность экранизации на ТВ, поскольку любые литературные успехи ничто по сравнению с успехами в средствах массовой информации. Поэтому естественно стремление выйти из узких рамок известности – это путь через экранизацию.
Второй сегмент, второе направление, это тот довольно мутный поток литературы, который связан либо с детективами, либо с триллерами, либо со звездными войнами, либо дамские романы. Это все 90%, а может и больше всего литературного потока. И я думаю, что эта ситуация присутствует и у вас, что основной поток литературы все-таки этот. Но я буду счастлив, если я ошибаюсь.
И, наконец, третий сегмент – это те, кто выжили, прожили в себе анекдотического дедушку, который хотел пить, и те, кто как-то укрепился в литературе, это, безусловно, графоманы или полуграфоманы. Без всякого уничижительного оттенка в этом слове, поскольку это форма самовыразительности и самовыражения. Она достойна быть на рынке. Как правило, тиражи этих книг очень небольшие, это около 100 150 экземпляров.
Я также должен сказать, что сейчас, в самое последнее время, в России появилась тяга, непонятная, странная, но тяга к толстым книгам. Даже не столько у писателей, сколько у читателей, у тех немногих, кто еще читает. По-видимому, это связано с отторжением компьютера и Интернета. Интернет чем плох? Тем, что у тебя возникает фасеточное мышление: щелчок мышью – и ты в другом мире, еще щелчок – в третьем мире. А толстая книга не дает тебе этого шанса, в нее нужно долго вживаться.
Третий тезис. Связи писателя с литературным процессом были в советское время разнообразнее. Сейчас писатель полностью находится в руках у издателя. Он не знает о том, кто и как ведет весь процесс, какая типография печатает. От него все скрывают. Он совершенно не вхож в книготорговлю. По российским законам автор книги не имеет права продавать свои произведения: это собственность издателя. И в этом смысле, находясь в деловых отношениях с издателем, писатель абсолютно бесправен, а главное – не знает, что происходит и что будет происходить с его книгой, куда она пойдет. Как правило, она никуда не идет, лежит на складе до тех пор, пока не появятся новые пачки, и надо их менять. В качестве примера могу привести историю со своей книгой «Жратва». Когда я издавал эту книгу, она в магазине «Молодая гвардия» стояла в разделе социологии, в «Москве» она лежала как историческая, где-то я нашел ее в разделе «Кулинарные рецепты». На самом деле жанрово это типичное бытописательство, а потому книга даже в магазине не могла найти своего читателя, ни в одном магазине.
Четвертый и последний тезис.
Очень долгое время, почти всю нашу словесность, писатели и поэты были моральными авторитетами и властителями дум, но этот авторитет сейчас напрочь утерян по двум причинам. Первое, появились другие властители по разным основаниям, то ли по праву быть властителем, например, Тарковский или Ростропович, то ли властители душ по моде: Алла Борисовна и подоб-ные ей, то ли по карману: Абрамович и другие олигархи.
Второе. Горькая истина заключается в том, что больше нет общества, объединенного моралью, идеологически или духовно, общество разбито на секты и группы. И там, где ты сегодня властитель дум аудитории, завтра тебя никто не знает, и ты никто. И это не потому, что измельчали поэты и писатели – измельчало само общество, у него не стало единства. В данном случае я должен сделать реверанс в вашу сторону. Я сюда который раз приезжаю и ощущаю это единство аудитории. Оно, как правило, бывает напряженным, но это единство. В России подобного рода аудитории, по-моему, уже больше не встречаются. Благодарю за внимание...
Елена Кацюба:
У меня была заявлена на семинар такая тема – «Шахматные образы у авторов журнала “Поэт”».
Журнал поэтов образовался десять лет назад в Москве и назывался он «Газета Поэзия». Первый номер вышел как газета. Так получилось, что поэт Генрих Сапгир, вы его, я думаю, в основном, знаете как детского поэта. На самом деле это очень большой, очень серьезный поэт, которого, к сожалению, с нами уже нет. Он начал издаваться только в конце 90-х гг. И фактически только после смерти вышли в полном объеме его взрослые стихи. Вот мы собрались, Генрих Сапгира, еще есть такой замечательный поэт Игорь Холин, (жил он нестандартно. Я бы сказала, он первый такой серьезный минималист в русской поэзии, который в 50-х гг. писал тексты в основном минималистской поэзии, которые стали модными, фактически, только в начале 90-х гг.), потом Константин Кедров, я, прозаик Валерия Нарбикова, нестандартный и очень оригинальный автор. И мы подумали, почему мы все время ждем, что нас кто-то будет издавать, и зачем нас кому-то издавать, если мы не вписываемся ни в какую структуру? Не могли бы мы сами взять какое-то издание, в котором печатали бы сами себя и тех, кто к нам близок? И таким образом в 1995 году вышел первый номер, который назывался «Газета Поэзия». Двенадцать номеров в форме газеты выходило. А потом, уже в 2000 году, мы выпустили буклет для Всемирного конгресса ПЕН-клуба в Москве. То есть этот журнал явился как бы учредителем ДООС – Добровольного общества охраны стрекоз, куда входили все названные поэты. С этого буклета мы стали уже называться «Журнал поэтов». Вышло еще восемь номеров, то есть всего двадцать номеров этого издания, а последний, двадцатый, т.е. восьмой номер, был посвящен шахматам. У каждого номера свое условное название и своя тема. Это не значит, что весь восьмой номер посвящен только этой теме. Кто что хочет, то и пишет, но вот такая сквозная тема – шахматы. И назывался он «Ладья Лад Я».
Но на самом деле, когда я готовилась к этому сооб-щению, обнаружила, что и до этого номера были стихи, посвященные шахматам. И уже для следующего номера в портфеле нашей редакции, а главный редактор этого журнала – Константин Кедров, а я – ответственный секретарь, обнаружилось, что шахматная тема действительно очень близка поэтам, и как бы следует продолжение.
Что общего у поэзии и у шахмат?
Собственно говоря, ничего, кроме одного, – должен быть автор и он же игрок. Потому что более противоположных вещей, чем шахматы и поэзия, нет. Шахматы – это система жестких правил. Правила, что это такое? Это система допусков и ограничений. В шахматах есть совершенно твердые допуски и ограничения. В поэзии таких допусков и ограничений нет. Могут быть стихи, когда нет букв, знаков препинания, то есть поэт делает то, что хочет. Мы здесь вступаем в полемику с таким странным словосочетанием как «правила стихосложения». Если задуматься, то тут получается подмена. Вот сначала вроде бы стихи, а потом подводятся итоги того, какие формы принимают эти стихи.
А получается так, как будто изначально существуют правила, по которым пишутся стихи. Я бы назвала это не правила стихосложения, а, допустим, приемы стихосложения. Это чисто стиховедческая вещь. Но получается тоже небольшая подмена, когда стиховеды начинают объяснять поэтам, как они должны писать стихи. На самом деле в современной поэзии так серьезно занимается немного исследователей. Наталья Фатеева в Институте русского языка РАН и Евгения Князева в Пермском университете. Там, кстати, подросла его аспирантка – Ольга Зильбер. Собственно, три человека, которые занимаются именно авангардом в современной поэзии и понимают, что это такое. Да еще Сергей Бирюков, но он больше поэт, чем исследователь. Сергей Бирюков – это наш автор, он живет в Германии, профессор университета г. Халле, доктор культурологии.
Насколько по-разному поэты одного направления, родственные по духу, но совершенно по-разному относятся к этим шахматным коллизиям!
Номер «Журнала поэтов» начинается со вступления редактора Константина Кедрова. «Шахматы больше, чем игра. Это метакод мира, где есть все – от генетического кода до гадательной Книги перемен Древнего Китая. В них зашифрована черно-белая дискретная природа микро- и макромира. 64 клетки прячут в себе замкнутую бесконечность. Не все философы – шахматисты, но все шахматисты – философы». Как по-разному все авторы представляют себе шахматную игру. Я снова начну с Константина Кедрова. Его текст называется «Аква рокировка». И здесь, на этом шахматном поле, а шахматное поле превращается в море, в океан, в бурю, которая как бы невидима, шахматисты играют фигурами. А если внешне смотреть, в чем дело, то кажется – такая мирная, такая тихая игра – взрослые люди двигают фигурки. А на самом деле там происходит много всего. «Рокировка волны с волной. Рок играет с самим собой. Взлет провал, снова взлет...»
Понимаете, что эти Фишер и Карпов?! Такая буря на шахматном поле!
Андрей Вознесенский, наоборот, поднимает шах-маты в воздух. В стихотворении «Ход конем» как раз зафиксирована вот эта особенность шахматной фигуры, коня. Все шахматы движутся по плоскости, единственно конь поднимается вверх и перепрыгивает через другие фигуры. Это то, что свойственно Вознесенскому, а именно: визуальный образ – рука, поднимающая коня и поворачивающая его, действительно напоминает вертолет, который сверху обрушивается.
Мой текст называется «Индийская защита». В данном случае у меня поэтика самих названий этих партий. Я, собственно, не знаю, имеет ли отношение к Индии Индийская защита, но здесь упоминается еще два названия – Шотландская партия и Испанская партия. Вот Шотландская партия возникает из самих клеток доски.
Есть у нас такой поэт, он китаец и живет в Москве – Сунь Юе.
Он вообще-то лауреат государственной премии Ки-тая за переводы Бродского. Это очень интересный поэт, который сам же переводит себя на русский язык. У него есть послесловие по словам китайской летописи «...и шахматы рождались в огне войны». Такая красивая китайская картинка и ничего о шахматах, собственно говоря, здесь нет, идет описание процесса этой игры со стороны девушек, которые ждут, когда их любимый закончит игру и он, в конце концов, к ним присоединится.
Сергей Бирюков, о котором я вам говорила, он авангардист до мозга костей, лингвист, и поэтому его шахматы распадаются на изначальные смыслы – шах и мат. И вот такое одностишье – «Бывает, что шахматы сводят с ума». Далее у Александра Ткаченко, у него белый ход, черный ход. К сожалению, он недавно умер. Он был спортсменом – футболистом. У него игра идет довольно-таки напряженно. «Иногда ощущаю в себе фигуру ферзя...»
Константин Кедров:
Мне кажется, комментарий нужен. Александр Ткаченко был генеральным директором ПЕН-клуба, членом нашего общества ДООС. Он великий борец за права человека. Его утрата для нас громадная, до сих пор не знаем, кем его заменить, скорее всего, это будет Алексей Симонов. Так что подумайте, что внешне отвлеченная игра, на самом деле, это все равно всегда игра в свободу. Сам Ткаченко был великим борцом за свободу, и мне хотелось, чтобы вы это имели в виду. Сейчас Лена прочитает его стихи и вы почувствуете глубочайшую связь между свободой политической и свободой эстетической. Эти вещи в России, во всяком случае, прочно взаимосвязаны...
Николай Гуданец:
Слово предоставляется Константину Александровичу Кедрову – поэту, литературоведу и философу.
Константин Кедров:
Наверное, предыдущий доклад ярко проиллюстрировал, какое богатство современной поэзии и насколько это не соответствует весьма распространенному заблуждению, что сегодняшняя поэзия в упадке. В упадке мозги читателей и издателей, которые этим богатством не умеют пользоваться.
Но Россия – такая страна. У нас много нефти, а мы от нее ничего не имеем, кроме пенсий в 30 долларов. У нас очень много алмазов, но мы их не умеем охранять. У нас множество поэтов, но одних мы высылаем в Америку, лауреатов Нобелевской премии, других заставляем отказываться от Нобелевских премий, как Пастернака, третьих прячем в концлагерь, где они у нас погибают в бараках, как Мандельштам. Ну, такая у нас страна! И сейчас это все продолжается, только на немножко другом уровне. Те же люди, которые травили Пастернака, сейчас дезинфицируют мозги читателей, за них решая, что им нужно, а что им не нужно. Они считают, что читателю надо читать то, что считают наши уважаемые хозяева страны.
Я бы не сказал, что это умысел, это просто безмозглость. А почему у нас действительно безмозглые люди, я затрудняюсь сказать. В этом я вижу некую иронию богов, набоковских демонов. Я думаю, мы обыграем их. Чтобы не быть сухим теоретиком... Знаете, моя судьба так сложилась, что вся моя жизнь так или иначе связана с театром, особенно последнее десятилетие. Во-первых, в 2000 году... Кстати, 21 марта будет Всемирный день поэзии. Мне посчастливилось в России как президенту ассоциации поэтов ЮНЕСКО впервые провести первый Всемирный день поэзии не только в России, но и в мире, в театре на Таганке. Вот это у нас как-то все слилось и вся эта культурно-историческая ситуация, о которой мы говорим... Как говорил Вознесенский – стихи умнее нас и я лучше скажу стихами. Вот последнее мое стихотворение, я его прямо с листа прочитаю.
Уже отыграна игра и умерли давно актеры
А сцена все еще гола и ждет другого режиссера.
Но и другой когда придет, не сможет отыграть те роли.
Они отыграны до боли, а боль когда-нибудь пройдет.
Тогда и вылезут на сцены фигляры, клоуны, пажи.
Переиграют нашу пьесу и передразнят нашу жизнь.
И может быть из-за кулисы я выйду, как выходит тень.
И все актеры и актрисы уйдут за мной в глухую тень.
И занавесь содрогнется, моя минувшая печаль,
И зал внезапно встрепенется отчаянием из отчаяний.
И может быть над Мейерхольдом поднимется последний траур.
И это траурное небо, и этот черный тротуар.
И может быть умрет Михоэлс, надев корону из Кремля,
И в горностаевом сугробе утонет тело короля...
А если говорить совершенно честно, ни один поэт не может говорить о других поэтах, он может говорить только о своей поэзии. И даже когда мы говорим о других поэтах, мы говорим о себе. Мы ничего другого не должны делать. Надо говорить просто то, что ты чувствуешь, а еще правильней, говорить то, что ты не чувствуешь, еще не чувствуешь, никогда не почувствуешь.
Мы, к сожалению, еще дети материалистической цивилизации. А душа наша – идеалистка от рождения. По природе своей она так устроена. Я всегда больше доверяю сердцу, чем любому научно-исследовательскому институту, поскольку всю жизнь меня обманывали и говорили, что существует какое-то научное мировоззрение, научное мышление, научное сознание, объективная истина. А я знаю, что все это говорится потому, что меня обманули.
Я знаю, что Бог есть! Доказывайте мне, как угодно: логикой, аргументами, почему такое безобразие творится. А я знаю, что он есть! Нам не нужно доказательства, что есть солнце в суровый пасмурный день. Где-нибудь в Норильске по полгода нет солнца, но они знают о его существовании. Или наоборот, люди живут в странах с лютой жарой, а они знают, что его нет, значит – нет. Я за диктатуру субъекта, за диктатуру поэзии над политикой. Я ненавижу политику! Я презираю наши псевдонауки. Мы же видим, что они каждый день врут. Они не могут предсказать ни одного прогноза, они не могут сказать, сколько завтра доллар будет стоить. Они ничего не могут.
В университете я работал вместе с Лацисом. Такой матерый марксист-экономист. Я спрашиваю его: “А как завтра, доллар упадет или поднимется? – в ответ, – А откуда я знаю?”
Какая же у вас наука, что вы нам голову морочите. И так во всем мире, не обязательно с марксизмом. Во всем мире строят диктатуру бухгалтеров, которые что-то там устраивают. А поэзия действительно современна. Человек по природе своей – существо политическое. Вообще-то все существа политические. Сейчас выясняется, что все птицы, бабочки объясняются образами. Ну, вы посмотрите, как танцуют фламинго или какие-нибудь семипудовые туши носорогов устраивают тончайший театр, такой балет.
Елена Александровна свидетельница, что однажды Евтушенко хотел нам поэму прочитать. А было уже три часа ночи и мы уже больше не могли слушать. У нас был под окном сад, который, конечно, вырубили и построили школу для дебилов. Когда приехал Евтушенко, это был 1997 год, еще был вишневый сад, который вырубали, но он еще оставался. “Бульдозер во дворе старался. И в саду пел соловей. Слушайте, соловей громыхал так, громыхал, в прямом смысле, никакой оркестр не мог сыграть ничего подобного”.
Понимаете, на самом деле Бог – поэт, конечно. Меня спрашивают, какое самое первое мое любимое мини-малистское стихотворение? На что я отвечаю – мое любимое стихотворение – «И сказал Бог, да будет свет. И стал свет». Вот то самое гениальное минималистское стихотворение, которое я знаю.
И вообще, монополизировали Библию, которую за нас толкуют. И природу монополизировали, за нас ее куда-то направляют в ту сторону, в эту сторону. Сейчас утверждают – «глобальное потепление!»
Да все это не во власти людей. Об этом прекрасно сказал Пушкин в “Египетских ночах”.
Зачем крутится ветер в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.
В поэзии нет закона, она беззаконна по своей природе. Единственное правило поэзии – это нарушение так называемых правил. Отсюда и потребность сбрасывания тех или иных величайших поэтов с пароходов, вертолетов, самолетов. Это тоже своеобразная игра, без которой мы обойтись не можем, потому что мы придавливаемся чугунными фигурами, бюстами. «Пишите, как Пушкин! Пишите, как писали в Серебряном веке!» В Серебряном веке они уже жили, потребляли свой серебряный кокаин и, соответственно, им мерещилось, что «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос», когда впереди шли расстрельные команды и грабили, убивали и насиловали. Когда к Блоку подселили матроса, он на веревках сушил свои портянки и говорил: «Это нечаво! Пусть радуется, что не всех двенадцать поселили». Это я не упрек бросаю Блоку, ни в коем случае.
В кокаиновом дыме всегда что-то мерещится: «Я вижу – где сор сегодня гниет, где только земля простая на сажень вижу, из-под нее коммуны дома прорастают». А это действительно, как известно, при кокаиновом употреблении мерещатся все время лужи, мусор. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Я немного переиначил: «Когда б вы знали, с какого сора растут стихи, не ведая стыда».
Мы, конечно, сюрреалистическая цивилизация, наша формация поэтов, по крайней мере, тех, кого я представляю, мы представляем с Леной, ДООС – Добровольное общество охраны стрекоз. Мы образовались в пику Андропову, мерзавцу, когда был ДОСААФ. “А кровь льется в Афганистане”, – как помню сейчас, сидел и писал...
Неустановленная кровь обратно не принимается.
ДООС – добровольное общество охраны стрекоз.
А потом друзья говорят: «А давай, действительно, общество.. – Так посадят же! – А можно просто – ДООС». Девиз, помните, у Ивана Андреевича: «Ты все пела – это дело!» А петь, на самом деле, не дело, надо трудиться. Я не согласен с Иваном Андреевичем, я за стрекозу, за цикаду. Мы за тех, кого так пинали наши социал-демократические разночинцы, все эти Белинские, Чернышевские. Они все против чистого искусства, против искусства для искусства. А мы за чистое искусство, за искусство для искусства. Не такое искусство, которое на потребу сегодняшнего дня, а вот извольте, горяченькое. Мы за искусство для искусства, для красоты. Вы знаете, когда Достоевский произнес, что красотою спасется мир, он сам не очень осознавал, что сказал. Но после этих слов он мог бы больше ничего и не писать! Потому что красота, действительно, обладает какой-то поразительной энергетикой, внутренней энергетикой сама по себе.
Наше дело хранить алмазный фонд чистой поэзии, не пускать туда ни политиков, ни экономистов, ни социологов, и хранить нашу свободу. Потому что поэзия – это свобода. Человек, который чувствует поэзию, никогда не сможет стать рабом.
Хотя, честно говоря, подозреваю еще одну поразительную вещь. Мне кажется, что человек вообще не может быть рабом. Он может только притворяться рабом. Есть у писателей XIX века такая смешная вещь, они придумали себе преданного раба. Вот, Пушкин с Архипом Савельевичем. Да Савельевич в любой момент продаст его любому Пугачеву и кому угодно за три копейки. Так оно и получилось в историческом произведении. Или Захар у И.А. Гончарова в «Обломове». Уж Захар – такой преданный раб. А придет время и пристукнет Ильича этого, и последний халат снимет.
Не может человек при всем желании быть рабом, даже если ему это очень захочется. К сожалению, к величайшему сожалению, в России этого политики не понимали, и по-видимому, никогда не поймут. Был у нас такой медведь – Борис Николаевич Ельцин, которого в чем угодно можно обвинить. Только одно я вам скажу, при нем девять лет была полная свобода слова. А без него она закончилась сразу в автоматическом виде. Но мне-то на это наплевать, потому что я жил при Сталине, я жил при Хрущеве, я жил при Андропове и при прочих мерзавцах жил и буду жить. Ничего, я такой, какой я есть. Мы ДООС – добровольное общество охраны стрекоз.
В заключение надо вам прочитать чего-нибудь. Я вам прочту нарочно то, что не надо читать по законам выигрышности. Надо легкие вещи читать, простые, может быть маленькие. Я же прочитаю сложную апофатическую поэму, написанную в 1991 году. Я там впервые изобрел, совершил такое открытие. Текст исчезает на глазах. Вот вы сейчас увидите, как это происходит. А апофатика – это такая область богословия, когда мы не можем сказать о Боге, что он есть. Поэтому мы перечисляем все, что есть, говоря, что Бог – это не лампочка, и не я, и не стол, и не стул. Вот таким образом очерчивая частицей «не» некое пространство, где пребывает Бог. Это не пустующее, а наоборот, сверхзаполненное пространство, и таким образом под-черкиваем то, что недоступно нашему зрению. Вот эта апофатическая поэма утверждения и отрицания напи-сана мной в 1991 году. Она была издана в 1991 году, но тогда нас давили танками, давили на улицах. Поэтому не до утверждения и отрицания было. Может быть сейчас начинает приходить время для этой поэмы.
Утверждение отрицания
(апофатическая поэма)
Посланный подошел к отринутому
отринутый отвернулся
он сказал
он остановился
он перекрестился
он замер
ему больно
ему не больно
ему все равно
его зовут Марк Тиберий
его зовут Джугашвили
его не зовут
они плачут
они смеются
они уже не плачут
они уже не смеются
Мы любим нашего директора учителя школы
мы не любим нашего директора учителя школы
мы любим не нашего директора не нашей школы
Я думаю, что человек произошел от обезьяны
я не думаю, что человек произошел от обезьяны
я думаю, что человек произошел не от обезьяны
я думаю, что человек не произошел от обезьяны
Все люди братья
все люди враги
все враги не люди
все братья не братья
все враги не враги
Я не люблю тебя
я тебя не люблю
я не тебя люблю
Я плачу оттого, что мне больно
мне больно, оттого что я плачу
я чувствую боль
я чувствую не боль
я не чувствую боли
Вселенная замкнута, но бесконечна
вселенная бесконечна, но замкнута
Я мыслю, следовательно, существую
я существую, следовательно, не мыслю
я мыслю, следовательно, не существую
Все люди боятся любви
все люди боятся смерти
все люди боятся жизни
"Бог есть субстанция с бесконечным множеством атрибутов"
"Бог есть субстанция с бесконечным множеством..."
"Бог есть субстанция с бесконечным..."
"Бог есть субстанция..."
"Бог есть..."
“…”
"Человек рожден для счастья как птица для полета"
"Человек рожден для счастья как птица..."
"Человек рожден для счастья..."
"Человек рожден..."
"Человек..."
Познайте истину истина сделает вас свободными
Познайте истину истина сделает вас
Ты тот, которого я ждала
ты не тот, которого я ждала
ты тот, которого я не ждала
ты тот, которого не я ждала
Я знаю то, что ничего не знаю
я знаю то, что ничего
я знаю то
я знаю не то
я не знаю то
Вселенная конечна, но бесконечна
вселенная бесконечна, но конечна
Многие люди боятся темноты
многие люди боятся света
многие люди боятся тишины
многие люди боятся шума
многие люди боятся
Человек не только человек, но и животное
Человек не только животное, но и человек
В космосе столько же людей, сколько космосов во вселенной
во вселенной столько же космосов, сколько в космосах людей
Этот мир есть лучший из миров
этот мир есть лучший
этот мир есть этот мир
этот мир есть
этот мир
этот
Все приятное полезно
все приятное вредно
все вредное приятно
все полезное вредно
Лучше быть мертвым, чем коммунистом
лучше быть коммунистом, чем мертвым
лучше быть или не быть
лучше
или
Бог есть отец
бог есть сын
бог есть дух
дух есть бог
дух есть сын
дух есть отец
отец есть сын
отец есть дух
отец есть бог
сын есть отец
сын есть бог
сын есть дух
отец есть сын
сын есть отец
отец есть Бог
Бог есть отец
отец есть дух
дух есть отец
сын есть дух
дух есть сын
"Мы не можем ждать милости от природы"
мы не можем ждать милости
мы не можем ждать
мы не можем
Осторожно двери закрываются
«Двери двери премудрости вонмем»
осторожно двери закрываются
«Покаяния двери отверзи мне жизнедавче»
Осторожно, двери закрываются
«Радуйся, двери райские нам отверзающая»
Осторожно: двери закрываются
«Двери двери премудрости вонмеи»
Осторожно! Двери закрываются
«Чаю воскресения мертвых»
Осторожно... двери закрываются
«…и жизни будущего века»
Тела при нагревании расширяются
а при расширении сужаются
при сужении расширяются
а при охлаждении сжимаются
тела при охлаждении согреваются
а при согревании охлаждаются
тела при сближении отдаляются
а при отдалении охлаждаются
тела при охлаждении отдаляются
а при отдалении отдаляются
тела согреваются
Не трогать смертельно
смертельно не трогать
Чижик-пыжик,
где ты был?
Чижик-пыжик,
где ты?
(Аплодисменты)
Николай Гуданец:
Спасибо. Слово предоставляется поэту, прозаику и драматургу Владлену Леонидовичу Дозорцеву.
Владлен Дозорцев:
Я, конечно, пошутил, Сережа (обращается к Сергею Мазуру), что буду делать сообщение о сетевой поэзии, тем более это не совсем уместно, т.к. гости – такие замечательные. В принципе, я могу это сообщение сделать, но оно будет таким коротким. Сетевая поэзия есть, никакой специфики там нет. Просто ты мне позвонил, а я в это время читал статью о специфике сетевой поэзии. Ресурс очень большой.
В этом отношении я хотел поспорить с господином Левинтовым, который так дружно закопал все наше поколение, наше время, что вроде у нас такое ужасное положение с литературой. Никакого ужасного положения, я считаю, нет. Есть возможность говорить все, что ты хочешь и как ты хочешь. И, между прочим, никакого диктата издателя над поэтом не существует. Взял, пошел и издал сам, что хочешь. Я пошел, заплатил деньги, нашел более дешевую типографию и издал свой сборник стихов. Издал тысячу экземпляров, а можно было и меньше.
Поэзия – вещь не массовая, не так много нужно издавать. Поэзия – это такая камерная вещь, вещь, которая предполагает для чтения определенное время дня. Вот, например, сейчас рановато господина Кедрова слушать и Леночку, потому что не вечер, нет музыки какой-то особой в воздухе. Пришли в Дом Москвы утром, слушаем.
Андрей Петров: (реплика)
И кокаина нет. (Смех в зале)
Владлен Дозорцев:
И кокаина нет! Мы пришли и слушаем. А может быть в другой обстановке это бы иначе шаманило над нами.
Кроме того, мы должны понимать, и господин Кедров тоже должен понимать: то, что мы услышали – это не вся поэзия, это только одна сторона поэзии, такая игротека, которая существует в очень большом поэтическом теле.
Единственно, с чем не могу согласиться, вернее не могу понять, как вы можете говорить, «я не люблю политику», «я не люблю науку». Можно не любить лженауку, можно не любить плохую политику. Что значит не любить? Все равно, как бы вы не чувствовали себя свободным, она, политика, приспосабливает вас к жизни, и никуда вы не денетесь.
Константин Кедров: (реплика)
Ну, уж нет! Меня никто не может приспособить.
Владлен Дозорцев:
Может быть от давления, которое существовало над вами, и возникла метафорическая сторона вашей поэзии. Например, Евтушенко кончился тогда, когда закончилось сопротивление власти. Он был хорош, когда было, что бодать. А когда не стало сопротивления, вот и нет Евтушенко.
Дело в том, что поэзия, в принципе, имперское дело, вот такая публичная поэзия, как и театр, например. И все виды искусства расцветают в периоды имперских времен. К сожалению, так это и есть. А вот любить это время или не любить – это другое дело. Я, например, считаю, что времена не бывают плохими или хорошими. Бывают какие-то особенности времен. Например, советское время, которое все мы с вами пережили, почему искусство процветало, поэзия издавалась? Потому что достаточно было держать фигу в кармане, и это заменяло нам работу над словом.
Еще дело в том, что в 60-е гг. поэзия взяла на себя функции общественной совести. Как угодно можно к этому относиться. Но весь интерес к поэзии в то время возник на том, что она могла сказать чуть больше, чем другие виды искусства. Потом эстафету переняла деревенская проза, потом театр, потом большие журналы. А теперь всего этого не нужно, вы можете делать все, что вы хотите. Вы абсолютно свободны, вы правы. Это прекрасно, т.к. вы можете делать все, что вы хотите. Никаких ужасов с книгоизданием, с публикациями не существует.
На Новый год в Израиле я был в гостях у Инны Лиснянской, вы знаете ее. Ну ладно, это не вашего плана поэтесса, но хорошая поэтесса. Она показывала мне “кирпичи", которые только что изданы в Москве большими тиражами. В советское время она такого не имела! Магазины книжные в Москве – это магазины, заполненные людьми до 12 ночи. Понимаете, такого нет в магазине автомобилей, шмоток. Стоят люди, копаются в книжных развалах. Я считаю, что замечательное наступило время. Другое дело, это экстенсивное время для экстенсивного развития, не идущего вглубь. Пока не идущего. Наступит другое время, и, естественно, что-то будет углубляться. Время для поэзии совершенно замечательное. Возможностей – огромное количество.
Не хотите издаваться, пожалуйста, есть электронный ресурс. Началось это в 90-х гг. с англоязычного ресурса поэзии Поэтри, был такой, да? Вы представьте себе шесть миллионов авторов! А количество публикаций сами можете себе представить. Потом начали появляться у нас российские ресурсы. Тенета.ру, был такой ресурс, потом при библиотеке Машкова самиздатовский ресурс возник.
Андрей Петров: (реплика)
Он накрылся.
Владлен Дозорцев:
Накрылся, это дело другое. Плохо вели ресурс. Потом появился в 2000 году этот гигант «Стихи.ру», слабый сайт, т.к. бесконтрольный абсолютно. Мы можем опубликовать на сайте все, что хотим, каждый – и ни копейки это не стоит. 135 тысяч авторов опубликовано на сайте! Вы подумайте, такое впечатление, что вся Россия только поэзией и занимается, пишет стихи.
В 2001 г. возник новый ресурс – «Поэзия.ру». Он чуть поменьше, чем «Стихи.ру», но с отбором. Есть в этом своя проблема, т.к. есть люди, которые отбирают поэзию. Есть Малкин, который отбирает стихи...
Константин Кедров: (реплика)
Отбор, как в Союзе писателей.
Владлен Дозорцев:
Сейчас, сейчас. Ну. Не нравится, как отбирает Малкин, переходите на сайт «Стихи.ру» – никто ничего не скажет, все, что хотите, опубликуют, ни слова не изменят. На сайте «Поэзия.ру» установили систему стимулов. Значительные опубликованные вещи предла-гаются для обсуждения. Выставляют оценки по десятибалльной системе. Любой читатель может зайти на сайт и выставить оценки автору произведения.
Они отдельно публикуют избранное, которое «висит» на сайте по месяцу, по два. То есть имя себе сделать на сайте «Поэзия.ру» нет никаких проблем. Мои стихи год «повисели» на сайте «Поэзия.ру». На сайте я нашел четыре человека родственных душ, и то это хорошо, замечательно. Это люди, уровню которых я совершенно доверяю. Возможности неограниченные.
Сегодня мне книги не нужны, вполне достаточно это-го ресурса. Есть возможность обмениваться с людьми... Замечательное время, никогда такого времени не было. А если хочешь иметь бумажную поэзию, накопи 500 латов, и можешь издать книгу, я скажу, вполне приличную.
Нечего жаловаться, господа! Главное, никто не сажает, не выкручивает руки и не затыкает рот.
(Аплодисменты)
