Литературные исследования
Николай Гуданец
«Свободы сеятель»
Как известно, классиков почитают, но не читают.
У знаменитых, хрестоматийных стихотворений судьба незавидная. Их растаскивают на несколько расхожих строчек, и порой за этими усердно цитируемыми стихами лишь смутно помнится первоначальный шедевр. Читатели, за исключением специалистов, припоминают его лишь в самых общих чертах.
Вот, к примеру, пушкинское стихотворение «Свободы сеятель пустынный», написанное в 1823 году. Произведение общеизвестное, а для Пушкина этапное, знаменующее перелом в мировоззрении поэта. Конечно же, оно заслуживает пристального и вдумчивого прочтения. Попробуем насладиться всем богатством чувств и мыслей классика, не упуская ни одной строчки.
Изыде сеятель сеяти семена своя.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды.
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич. (II/1, 302)
В первой же строке пристального читателя обескураживает слово «пустынный». Этим эпитетом в русском языке принято награждать безжизненную и бесплодную местность, подобную пустыне, безлюдную в том числе. Местность, а не человека. Именно в таком смысле это прилагательное встречается в других стихах Пушкина, к примеру, «Приветствую тебя, пустынный уголок…» (II/1, 89), или «На берегу пустынных волн…» (V, 135).
Неуклюжесть эпитета несомненна и для Т.Г. Цявловской, которая в кратком примечании к этому стихотворению1 сочла нужным особо отметить: «Эпиграф взят из евангелия от Матфея, гл. 13, ст. 3. Оттуда же и образ первых стихов (пустынный – одинокий)». Почтенный автор комментария здесь, мягко говоря, лукавит. В указанной ею главе вообще не встречается слово «пустынный». Зато в следующей главе читаем: «Иисус удалился оттуда на лодке в пустынное место один» (Мтф., 14:13). Вообще в Писании нигде не употреблен эпитет «пустынный» в смысле «одинокий», и мнение Цявловской выглядит неубедительным.
Возникшее затруднение благополучно разрешает словарь Даля: «Пустынный, к пустыне относящ.; безлюдный, отшельный, одинокий».2 Следовательно, «пустынный» в смысле «одинокий» все-таки употреблялось, хотя и крайне редко. Давайте отнесем двусмысленность эпитета к разряду мелких шероховатостей, которые не должны мешать восхищенному, любовному, тщательному чтению.
Тем более, уже в следующей, второй строке нас поджидает новая досадная мелочь: «рано, до звезды». О какой звезде, собственно, идет речь? У многих народов принято исчислять время суток «до первой вечерней звезды». Именно до этого момента длится шаббат у иудеев, а также различные строгие посты у христиан и у мусульман. Вот первое, что приходит на ум. Однако слово «рано» подсказывает нам, что Пушкин имел в виду иное – так называемый «гелиакический восход звезды», то есть «момент первого в году появления звезды над горизонтом на восточной стороне неба на фоне утренней зари», как гласит Большая Советская Энциклопедия. 3
Итак, слово «утренней» просто не влезло в строку, и его приходится недоуменно домысливать. Между прочим, один из черновых вариантов строки гораздо точнее: «Я вышел утром, до звезды» (II/2, 819).
Непонятно, с какой стати поэт исказил смысл уже найденной добротной строки. Читательское недоумение коренится в незнании стержневого принципа, которым руководствовался Пушкин в своей поэтической практике. Главным критерием поэтичности он считал нанизывание аллитераций, элегантно неброских, но отчетливых. Вот чем он занимался по преимуществу, лихорадочно перекраивая черновики. Попробуйте перечитать начальные стихи глазами самого поэта.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды…
Оба слога слова «рано» негромко аукаются в последующих строках. Поэт старательно отшлифовал черновик, заменив точное «утром» на расплывчато двусмысленное «рано» (поди угадай, ранним вечером или же затемно?). Он выбрал окончательный вариант в ущерб смыслу – ради тонкой, соразмерной, завораживающей звукописи. Все прочее он полагал несущественным. И, как видим, не прогадал. Несуразные по мысли и слогу, художественно блеклые, но идеально благозвучные строки до сих пор вызывают восторг потомков.
Читателю надлежит догадаться, что во второй строчке «Сеятеля» Пушкин пожертвовал смыслом строки ради ее мелодичности. В противном случае, пытаясь все-таки понять мысль поэта, легко попасть впросак. Как известно, «момент гелиакического восхода звезды зависит от координат звезды и географических координат места наблюдения». 4 Да и звезды разные, их много. Скажем, древнеегипетские астрономы предсказывали разлив Нила по гелиакическому восходу Сириуса. Но в такие энциклопедические дебри углубляться не надо, поскольку речь, вне всякого сомнения, идет о Венере, ярчайшем утреннем светиле.
А вот это уже пикантно. В христианской традиции звезда Венера однозначно символизирует Сатану, Люцифера. Причиной тому стала Вульгата, латинский перевод Библии, где бл. Иероним, переводя Книгу Исайи, в стихе «Как упал ты с неба, денница, сын зари!» (Ис. 14:12) подыскал для еврейского слова «хейлель» («утренняя звезда») латинский аналог «lucifer» («светоносный»).
С учетом эпиграфа из Евангелия может померещиться, что Пушкин смутно намекает на нечистую силу, которая загадочным образом имеет отношение к трудам сеятеля. Ведь в таком небольшом по объему стихотворении любая строка, любая подробность становится выпуклой, кажется наделенной большим и важным значением. И тут вспоминается заодно, что именно в южный период творчества поэт испещрил свои рукописи целыми стаями рисованных чертей, отчего в официальный арсенал пушкинистов даже вошел термин «сатанинская тетрадь».
Но такие догадки заводят слишком далеко, хотя они и выстраиваются с удручающей неизбежностью. Будем считать, поэт просто не подумал хорошенько над тем, что у него написалось. Он явно хотел всего лишь подчеркнуть усердное рвение сеятеля, у него и в мыслях не было намекать на Князя Тьмы.
Также маловероятно, что в стихотворении осознанно затеяна перекличка с притчей из евангелия от Матфея: «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел» (Мтф., 13:24,25).
Как видим, помимо воли автора, к строке примешался каверзный побочный смысл. Такие огрехи у Пушкина встречаются гораздо чаще, чем принято считать.
А вот следующая строка, «Рукою чистой и безвинной», не только слащава донельзя, но и вызывает отталкивающее впечатление совершенно неуместным, простодушным самолюбованием. Есть вещи, которые говорить о себе негоже. «Я свят». «Я чист и невинен». «Я прекрасен». Разит отталкивающей фальшью, не правда ли?
Конечно же, это преисполненное чистоты и невинности «я» следует воспринимать как благопристойный вымысел. В стихотворении описывается так называемый лирический герой, не имеющий ничего общего с реальным Пушкиным – забиякой, картежником, сердцеедом и завсегдатаем борделей. 5 Что ж, когда лирическое «я» слишком приукрашено по сравнению с реальной личностью автора, это называется позерством. Как правило, такой некрасивой глупости подвержены молодые неискушенные стихотворцы.
Если первые две строки не безупречны, но приемлемы, то уже третья строчка стихотворения наповал разит позой и безвкусицей. Впрочем, не будем слишком строги к молодому поэту. Классик все-таки. Согласно почтенной традиции пушкиноведения, при разборе стихотворений не принято замечать, как пушкинская лира то и дело несносно фальшивит.
«В порабощенные бразды
Бросал живительное семя…»
Поскольку стихотворение в целом аллегорично, простенький троп «порабощенные бразды» понятен и нареканий не вызывает. Но вот слово «живительное» отягощено явной приблизительностью, неточностью. Ведь семя не оживляет, оно само содержит зачаток будущей жизни. Для сравнения попробуйте сказать «живительный зародыш», «живительный эмбрион», и нелепость эпитета станет очевидной. Следовательно, семя не «живительное», а живое.
Самое интересное, Пушкин отдавал себе в этом отчет – в черновых набросках он поначалу употребил правильный эпитет:
«В неблагодарные бразды
Бросал я семена живые» (II/2, 819).
Дело тут вот в чем. Строка «Бросал живительное семя» безупречна ритмически, четырехстопный ямб с пиррихием на третьей стопе гладок и благозвучен. Зато в лексически точную строку «бросал живое семя», как ни крути, надобно втиснуть еще одну двухсложную стопу. Получится ритмически отягощенный стих, который Пушкину органически претил, над которым он потешался.
В «Записках» Ксенофонта Полевого есть интересное свидетельство о Пушкине: «Рассуждая о стихотворных переводах Вронченки, производивших тогда впечатление своими неотъемлемыми достоинствами, он сказал: “Да, они хороши, потому что дают понятие о подлиннике своем; но та беда, что к каждому стиху Вронченки привешана гирька!”» 6.
Именно для того, чтобы избежать уродливой «гирьки» ямба с ударениями на каждой из четырех стоп, Пушкин заменил «живое» на «живительное». Авось никто не заметит нелепицы. И ведь в самом деле – не замечают.
Снова, как и при разборе черновиков «Анчара», 7 мы видим, что Пушкин жертвует и смыслом, и точностью выражений ради благозвучия. Сама по себе ситуация такого выбора свидетельствует о неумелости либо нерадивости стихотворца. Настоящий мастер способен сочетать и то, и другое.
Однако подмеченная в пятой строке лексическая шероховатость не идет ни в какое сравнение с тем насилием над русским языком, которое Пушкин предпринимает далее.
«Но потерял я только время,
Благие мысли и труды».
Сказано вроде бы понятно и просто, но присмотримся к синтаксису. Ради размера поэт изменил порядок слов, тем самым исказив суть написанного. Неуклюжая инверсия смещает смысловой акцент, и вместо «только потерял» получается: потеряно «только время…» и т.д. Но это еще полбеды.
Ряд из трех дополнений, «время», «мысли», «труды» управляется сказуемым «потерял». Таким образом, поэт, в частности, говорит: «я потерял благие мысли». Продираясь сквозь корявую грамматику, читатель худо-бедно понимает, что подразумевал здесь автор: «я сеял благие мысли впустую» или же «мои мысли приняли иное направление, противоположное благому». Но в обоих случаях смысл выражен очень странно и неуклюже, наперекор грамматическому строю русского языка. Вдобавок употребленная Пушкиным евангельская аллегория здесь начинает хромать. Если семена, попавшие на неблагодатную почву, можно назвать потерянными, то поэт вовсе не утрачивает свои мысли, когда воплощает их в стихах. Даже если публика осталась к ним равнодушной.
А уж выражение «потерял труды» вообще звучит не по-русски.
Оплошности подобного рода Пушкин беспощадно высмеивал, правда, он замечал их только в чужих стихотворениях. Например, в письме А.А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г. (XIII, 87-88) он потешается над заключительными строками «похабного мадригала» А.А. Родзянко:
«Вчера, сегодня, беспрестанно
Люблю – и мыслю о тебе». 8
Между тем поставленное автором тире (и соответ-ствующая интонационная пауза) надежно препятствует предложенному Пушкиным прочтению «вчера – люблю и мыслю» (XIII, 88). И употребленная в «Сеятеле» причудливая конструкция «потерял только время, мысли и труды» в гораздо большей степени заслуживает того, чтобы ее, как выразился сам Пушкин о мадригале Родзянко, поместили «в грамматику для примера бессмыслицы» (XIII, 88).
Мы внимательно прочитали первую строфу, и обнаружилось, что всего семь строчек содержат изрядный клубок прегрешений против хорошего вкуса, здравого смысла и русского языка.
При этом вторая строфа разительно отличается от предшествующей, в ней нет никаких изъянов, впрочем, равно как и особых поэтических достоинств. О причине этого будет сказано немного позже. В целом, при всей своей внешней хлесткости, заключительная строфа производит блеклое впечатление, там нет ни единой истинно поэтической строчки, достойной восхищения.
Но следует отметить, что вторая строфа «Сеятеля» искусно прошита гулкой, чарующей звукописью: «род–дам–дар–бод». Завораживающая акустика стиха настолько сильна, что она с лихвой искупает словесную неопрятность, образную скудость и убожество содержания. По своему воздействию на читателя пушкинская звукопись вполне сравнима с магическим заклинанием.
Именно эта сторона пушкинского творчества, наиболее развитая, мощная и интересная, сознательно культивировавшаяся самим поэтом, исследована меньше всего. И не стоит надеяться на обилие открытых научных публикаций на данную тему в будущем, поскольку тут затронута область методов подспудного и глубокого воздействия словом на человеческую психику.
В целом же стихотворение представляет собой довольно бесхитростную аллегорию, изложенную с газетной незатейливостью. Притом главная мысль поэта, рекордная по цинизму и густопсовой реакционности, совершенно однозначна. Согласно Пушкину, все народы являются стадом скотов. Тщетно взывать к их свободолюбию и чести, они достойны лишь унизительного гнета и порки. Точка.
Собственно говоря, это даже не мысль, а ее полуфабрикат – развернутое утверждение, плоское, как медный грош. Подлинной глубины и пульсации поэтической мысли тут нет. Ни дать, ни взять, зарифмованная публицистическая заметка.
Конечно же, поэт имеет право на яростные горькие прозрения, но здесь перед нами скорее образчик желчного скудоумия, опровергаемого вдобавок всем ходом человеческой истории. Еще во времена Пушкина было очевидно, что народ, бунтовавший под предводи-тельством Разина и Пугачева, не заслужил упрека в скотском отсутствии свободолюбия. Следует отметить и то, что в припадке пессимизма поэт попал пальцем в небо, ведь на самом деле его «свободы клич» отозвался во многих сердцах современников.
Но аксиома о непогрешимости Пушкина обязывает исследователей совершать чудеса изворотливости ради того, чтобы перевернуть факты с ног на голову. К примеру, Н.Я. Эйдельман писал «о глубочайшей интуиции, прозорливости Пушкина, который уже в 1823 году увидел сон народов и безнадежность быстрых заговорщических попыток – разбудить спящих «кличем чести». В конце 1823 года поэт, в сущности, предчувствует поражение 14 декабря…».9
Чтобы утверждать эдакое, недостаточно слепой любви к Пушкину, нужно вдобавок презирать логику и общеизвестные факты. Ведь спустя десяток страниц10 тот же Н. Я. Эйдельман отмечает: «Из показаний декабристов мы знаем, что как раз во время встреч и переговоров лидеров Южного общества со «славянами» в Лещинских лагерях (сентябрь 1825 года) обнаруживалось «рукописных экземпляров вольнодумных сочинений Пушкина... столько по полкам, что это нас удивляло». 11 Так свидетельствовал Бестужев-Рюмин, который сам имел немалое число запрещенных стихов в своем портфеле и регулярно пользовался ими для агитации, в частности разжигая своих слушателей чтением пушкинского “Кинжала”».12
Как видим, труды сеятеля-Пушкина на ниве политической пропаганды оказались далеко не напрасны. Его свободолюбивые стихи пользовались огромной популярностью у российского юношества и до, и после восстания декабристов. Следовательно, объявить «Сеятеля» образцом пушкинской мудрости и прозорливости, значит совершить жестокое надругательство над элементарным здравым смыслом.
Лично мне, как читателю, это хромое стихотворение представляется столь же наивным, сколь отвратительным. Остается лишь соболезновать тем беспросветным циникам, кто способен искренне согласиться с изложенным здесь кредо Пушкина.
Впрочем, в отечественном литературоведении принято поминать сие переломное, программное и шокирующее произведение, «Свободы сеятель пустын-ный…», изредка и вскользь. С непременными сочувственными разъяснениями.
Как пишет Т.Г. Цявловская в примечаниях ко второму тому десятитомного собрания сочинений Пушкина: «В стихотворении выражено разочарование поэта в действенности политической пропаганды, которая, как он в это время думает, не в состоянии пробудить «мирные народы». 13
Ну разочаровался поэт, ну написал облыжную пакость. Что ж тут удивительного? Поэты вообще вертопрахи, безответственная публика, а с великого поэта, тем паче, какой может быть спрос…
Сходную трактовку стихотворения содержит фундаментальная работа Б.В. Томашевского «Пушкин». Отмечая разительную перемену в мировоззрении поэта, исследователь соотносит ее с широким историческим контекстом посленаполеоновской Европы: «Год 1823 был временем торжества реакции». 14 И далее: «Франция двинула на Испанию стотысячное войско, и, хотя испанцы располагали, по крайней мере, равными силами и сражались у себя на родине, кампания закончилась в два месяца. Причиной этого стало равнодушие населения к делу защиты конституции. … В газетных сообщениях подчеркивалось, что испанский народ приветствовал французов как «освободителей». Риего был выдан крестьянами монархическим властям. Повторилось в еще более резкой форме то, что произошло в Неаполе и Пьемонте: революционное движение, затеянное карбонариями и масонами, не было поддержано народом. И Пушкин вернулся к теме, намеченной еще в послании к Давыдову:
Народы тишины хотят.
И долго их ярем не треснет». 15
Упомянув стихотворение «Свободы сеятель пустынный…», Б.В. Томашевский разъясняет: «постепенно создавалось это горькое по своему содержанию стихотворение. Одновременно с «Демоном», означавшим разочарование в романтическом идеале, Пушкин направляет свой упрек народам, не пробужденным революционной проповедью революционеров-заговорщиков.
Но в этом стихотворении заключалось и больше, чем досада и разочарование. Мы видели, что перед Пушкиным уже вставал вопрос о народе как творце истории. Поражение революционных движений, не поддержанных народом, ставило перед Пушкиным более широкий вопрос о возможности революционной победы, то есть о возможности народной революции». 16
Вслед за Б.В. Томашевским высказывается и Л.П. Гроссман, окончательно формулируя каноническую точку зрения на перелом пушкинского мировоззрения в 1823 году: «За год пребывания Пушкина в Одессе произошел ряд крупнейших политических событий, резко видоизменивших картину революционной борьбы на Западе. Под давлением Александра I весною 1823 года французская армия заняла мятежный Мадрид. 7 ноября Риэго был казнен, а восстановленный в своих королевских правах Фердинанд VII открыл режим правительственного террора. Вмешательство Австрии в итальянские дела быстро привело к ликвидации революционного строя в Неаполе и Пьемонте. В России аракчеевский режим приводит к разгрому университетов и печати.
Глубокое разочарование охватило молодое поколение. Революция казалась всюду поверженной. «Новорожденная свобода, вдруг онемев, лишилась сил», – мог повторить Пушкин свои стихи 1821 года о подавлении народных вольностей военным абсолютизмом Бонапарта.
В таком настроении, «смотря на запад Европы и вокруг себя», считаясь с разгромом испанских инсургентов и укреплением диктатуры Аракчеева, поэт дает скептическую оценку современному этапу освободительного движения, неумолимо сжатого тисками Священного союза. Нисколько не изменяя своим революционным убеждениям и не сомневаясь в конечном торжестве демократии, Пушкин в своем стихотворении «Свободы сеятель пустынный» со всей трезвостью и зоркостью констатирует текущий безотрадный момент борьбы, ее временное затишье и связанный с этим упадок боевых сил и устремлений». 17
Вот так и написано, черным по белому: «нисколько не изменяя своим революционным убеждениям и не сомневаясь в конечном торжестве демократии». Достаточно перечитать упомянутое стихотворение Пушкина, чтобы убедиться в обратном.
Поражает бесцеремонная нахрапистость, с которой матерые пушкиноведы приписывают своему кумиру образцовое революционное мировоззрение, наперекор тому, что сам поэт ясно и четко выразил в стихах. Ведь Пушкин недвусмысленно разрешил «вопрос о народе как творце истории», назвав чохом все народы презренными скотами. Тем самым заодно отметая и «вопрос о возможности революционной победы».
Впрочем, от голословной демагогии проку мало, и в пушкиноведении разработан целый арсенал специфических приемов, употребляемых при необходимости объявить черное белым, а кислое сладким.
Например, Д.Д. Благой цитирует вторую строфу «Сеятеля» и заявляет: «Как ни трагичны эти слова, как ни полны они горечи и гнева, в них нет антидемократизма». 18
Поскольку утверждение решительно противоречит очевидности, начинается виртуозный полет под куполом цирка. Ученый продолжает: «В какой-то мере они даже предваряют позднейшее столь же горькое наименование Чернышевским пассивного народа “нацией рабов”».19 И делает сноску: «Чернышевский написал это в романе «Пролог». В. И. Ленин в статье «О национальной гордости великороссов» замечал: «Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: «жалкая нация, нация рабов, сверху донизу все рабы». Откровенные и прикровенные рабы великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения» (Сочинения, т. 21, стр. 85)». 20
Номер отработан, акробат горделиво раскланивается, публика ошарашена. Если пушкиновед трепетно припал к живительному источнику мудрости, к полному собранию сочинений вождя пролетарской революции, пусть даже отклонившись от темы, это говорит не только об эрудиции исследователя, но и о его несокрушимой идейности. Такого попробуй-ка, тронь.
В рассуждениях Д.Д. Благого поражает чеканная логическая цепочка: Н. Г. Чернышевский назвал русских «нацией рабов», а В.И. Ленин объяснил, что это «слова тоскующей настоящей любви к родине». Следовательно, когда А.С. Пушкин заявляет, что стадам ни к чему дары свободы, это всего лишь проявление похвальной истинной демократичности.
На самом деле здесь логический вывод подменяется индукцией и произвольной ассоциацией.
Таким умопомрачительным способом рассуждений грех не попользоваться. Предположим, некто назовет преуспевающего пушкиниста Д.Д. Благого мерзкой скотиной без стыда и совести, заслуживающий даже не «отеческой» зуботычины Пушкина, 21 а нещадной порки на болдинской конюшне. Как ни справедливы эти слова, их следует считать не оскорблением, а проявлением любви к видному ученому (в строгом соответствии с наследием В.И. Ленина, естественно) и свидетельством тоски по настоящему пушкиноведению, свободному от идолопоклонства и зашоренности. Не так ли?
Поставив дымовую завесу словесной эквилибристики, пушкинисты пытаются замаскировать очевидное – то, с каким циничным малодушием Пушкин отрекается от своих либеральных идеалов.
Хуже того, исследователи ухитряются не замечать, что поэт написал сущую белиберду.
О чем именно идет речь в стихотворении?
Поэт, прославляя свободу, призвал народы к восстанию, но те не откликнулись на его призыв. Следовательно, человечество (как совокупность народов) является скопищем низких скотов, равнодушных к чести, недостойных свободы. Проверено Пушкиным.
Вот что явствует из содержания и композиции двух строф «Сеятеля». Не так ли?
Да, похоже, именно так. Пушкин послал стихотворение «Сеятель» А.И. Тургеневу 1 декабря 1823 г. (XIII, 79), при этом в черновике письма содержится непосред-ственное указание на смысл произведения: «смотря и на запад Европы и вокруг себя обратился к Евангелию источнику и произнес сию притчу в подражание басни Иисусовой» (XIII, 385). Выделенные нами курсивом слова не вошли в окончательный текст письма.
И при здравой оценке описанная поэтом ситуация выглядит следующим образом. Меньше десятка вольнолюбивых стихов и весьма плоских эпиграмм, сочиненные на протяжении шести лет двадцатилетним коллежским секретарем и распространяемые в рукописях, не всколыхнули огромную и по преимуществу безграмотную Россию, не послужили запалом для всенародного восстания. (Согласно выкладкам А.И. Рейтблата, «в 1820-1830-х гг. в России было грамотно примерно 5% населения, т.е. примерно 2,5 млн. человек».22 Но это вообще все разумеющие грамоте люди. А количество «регулярных читателей» в середине 1820-х гг. А. И. Рейтблат оценивает «примерно в 50 тыс. человек».23 Это около 0,1% всего населения тогдашней России!)
Мало того, пушкинское творчество не подвигло испанцев защитить конституцию от французских интервентов и не воодушевило итальянцев дать отпор австрийской армии! Именно это прямо вытекает из текста «Сеятеля» вкупе с черновиком письма А. И. Тургеневу и разъяснениями Цявловской, Томашевского и Гроссмана. Как говаривал сам Пушкин, не забавно.
Нет ли изъяна в вышеприведенных рассуждениях? Ведь благодаря им общеизвестное стихотворение классика выглядит как бред умалишенного, страдающего манией величия в последнем градусе. Увы, все так и есть.
Казус разгадывается просто.
В академическом комментарии к стихотворению говорится: «Стихи 8—13 настоящего стихотворения первоначально составляли заключительную часть стихотворения „[Мое] беспечное незнанье“ (стихи 30–35, см. стр. 262 и 751). После того некоторое время они существовали в качестве самостоятельного стихотворения „Паситесь, мудрые народы“, к автографу которого восходят копии Бб1, Кв, Вз2, ЗД3, Щ». (II/2, 1133)
Другими словами, в черновиках завалялась строфа, отшлифованная и хлесткая, но ее все никак не удавалось приспособить к делу. Как отдельное стихотворение она выглядела куцей.
И Пушкин просто-напросто состыковал два текста, добавив новое начало к старой концовке. Он даже не дал себе труда перебелить готовое стихотворение целиком и вчитаться в него. Вместо второй строфы в черновом автографе значится: «Пасит<есь> м<удрые народы>». (II/2, 1133) Охваченный горячкой вдохновения, Пушкин не удосужился переписать шесть заключительных строк, пометив их обрывочной условной записью.
Позже, в упомянутом нами письме А.И. Тургеневу, он по недосмотру пропустил строку «Вас не разбудит чести клич». Не имея перед глазами готовый оригинал, переписывал по памяти, а память подвела. Такую же лакуну содержит и пушкинский автограф ЛБ № 2367, л. 25 об. (II/2, 1133).
В результате поэт не обратил внимания на то, какая нелепость возникает на стыке нового начала и старой концовки.
Давайте заглянем в черновик стихотворения «Мое беспечное незнанье…», из которого впоследствии отпочковались «Демон» и «Свободы сеятель пустынный…».
[Мое] беспечное незнанье
Лукавый<?> демон возмутил,
И он мое существованье
С своим на век соединил.
Я стал взирать [его глазами],
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.
Взглянул на мир я взором [ясным]
И изумился в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нем искал, к чему стремился,
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился?
[И взор я бросил на] людей,
Увидел их надменных, низких,
[Жестоких] ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
[Жестокой], суетной, холодной,
[Смешон] [глас] правды благо<родны>й,
Напрасен опыт вековой.
Вы правы, мудрые народы,
К чему свободы воль<ный> клич!
Стадам не нужен дар свободы,
[Их должно резать или стричь],
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками <да бич>. (II/1, 293)
Как видим, шесть последних строк уместно и органично завершали мысль автора. Их презрительная горечь порождена трезвым и беспощадным, демоническим взглядом на людей. Обратите внимание и на то, что здесь поэт не проповедует истину в последней инстанции, а лишь описывает, как отозвалось в его душе наущение «лукавого демона». Разница тонкая и существенная.
Но в «Сеятеле» те же строки попали в другой контекст и, соответственно, стали непосредственным выводом, который делает из личного опыта вольнолюбивый стихотворец. Получилась удручающая ерунда. Выходит, народы (именно народы, во множественном числе) не только России, но и Греции, Италии, Испании и Португалии названы стадом, недостойным даров свободы, по одной-единственной причине. Они не отозвались на «чести клич», прозвучавший из уст русского сеятеля свободы, Пушкина А. С. Вот логика пушкинского стихотворения, прямо следующая из его композиции.
По фатальной небрежности поэт сам не отдавал себе отчета, что же у него написалось.
Хуже того, из-за механической состыковки новой и старой строф разламывается метафорическая канва произведения. Засеваемая пашня вдруг превращается в пасущиеся стада. Столкновение двух различных образных рядов здесь высекает искру неподражаемого комизма: сколько ни осыпай семенами скот на пастбище, толку ждать не приходится.
В теории литературы подобная оплошность носит звучное греческое название, катахреза, то есть злоупотребление. Вот что написано о ней в академической Литературной энциклопедии: «КАТАХРЕЗА [греч. katachresis, лат. abusio] – термин традиционной стилистики, обозначающий употребление слов в переносном смысле, противоречащем их прямому, буквальному значению, причем противоречие это выступает или благодаря необычному соединению слов в переносном значении или благодаря одновременному употреблению слова в прямом и переносном значении. Пример К.: «С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою... голову граф Остерман-Толстой» (Л. Толстой); «В безмолвии ночном живей горят во мне змеи сердечной угрызенья...» (Пушкин. Слово «угрызенья» в сочетании с глаголом «гореть» может быть понято и в буквальном смысле)». И далее: «Как неправильный троп катахреза производит обычно непредусмотренное автором комическое впечатление логической несовместимостью соединенных образных выражений». 24
А говоря проще, по-латыни, это ляпсус.
Сквозь прорехи смыслового и образного строя пышным бурьяном торчат побочные подтексты. С какой стати поэт клеймит презрением «мирные народы»? Может быть, он сам допустил оплошность, поскольку вышел «рано, до звезды»? Или же причина его неудачи коренится в том, что сеятель пытался оплодотворить стада неподобающим образом, на земледельческий манер? Из-за пародийного эффекта катахрезы пафос стихотворения идет насмарку.
Таковы последствия того, что Пушкин не переписал стихотворение набело и не окинул его пристальным критическим взглядом. И тут не случайность, а характерное проявление его кипучей и безалаберной натуры.
Многие современники, начиная еще с лицейских педагогов, отмечали бытовую неряшливость и лень Пушкина.
Вот как характеризует своего питомца профессор нравственных наук А.П. Куницын, преподававший в Лицее психологию, логику и философию права: «Пушкин весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне не прилежен. Он способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики, особливо по части логики». 25
Схожий отзыв дает преподаватель математики и физики Я.И. Карцов: «Очень ленив, в классе не внимателен и не скромен, способностей не плохих, имеет остроту, но, к сожалению, только для пустословия, успевает весьма посредственно». 26
Надзиратель по учебной и нравственной части М.С. Пилецкий-Урбанович характеризует тринадцатилетнего Пушкина так: «Имеет более блистательные, нежели основательные, дарования, более пылкой и тонкой, нежели глубокой, ум. Прилежание его к учению посред-ственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью». И в заключение: «в характере его вообще мало постоянства и твердости». 27
Гувернер Лицея С.Г. Чириков пишет в официальной аттестации: «Легкомыслен, ветрен, неопрятен, нерадив; впрочем, добродушен, усерден, учтив, имеет особенную страсть к поэзии». 28
Надо полагать, этот портрет юного Пушкина вполне точен. Спустя полтора десятилетия, уже взрослый человек и знаменитый поэт, в душе он все так же нерадив и расхристан. Это с неизбежностью проявляется в его облике.
«Небрежность его одежды, растрепанные (он немного был плешив) волосы и бакенбарды, искривленные в противоположные стороны подошвы и в особенности каблуки свидетельствовали не только о недостатке внимания к себе, но и о неряшестве», вспоминает шапочный знакомец Пушкина, поляк Станислав Моравский. 29
«Я не заметил ничего особенного в его личности и в его манерах, внешность его неряшлива, этот недостаток является иногда у талантливых людей…», – пишет о поэте англичанин Томас Рэйкс. 30
Характерно, что в обоих случаях неряшливость Пушкина подмечают иностранцы, свободные от излиш-него благоговения перед знаменитым поэтом.
Перед нами одна из главных загадок Пушкина, точнее говоря, мифа о Пушкине. Биографы дружно восхищаются тем, как глубоко безалаберный ленивец умудрялся создавать несравненные шедевры.
Например, у А. Труайя читаем такой вот изящный пассаж: «От черного нагромождения зачеркнутых строк отделяются, как от айсберга, скелеты стихов. Из хаоса импровизаций рождается прекрасное, спокойное и веселое произведение. Кто бы мог подумать, что этот вертопрах, этот сорвиголова способен одаривать мир прекрасными, спокойными и веселыми сочинениями!» 31 Здесь в цветистую галльскую риторику упаковано крайне наивное, ходульное представление о пушкинских стихах — якобы абсолютно гармоничных и безупречно совершенных.
Но парадоксальный разрыв между беспечным неряхой и великим мастером стиха в одном лице, эта дразнящая тайна гениальности, увы, объясняется с обескураживающей простотой. Никакой тайны тут нет. Вопреки общепринятому мнению, пушкинское творчество вполне под стать творцу, оно так же изобилует неряшливостями словесными, умственными и нравственными, как жизнь и быт поэта.
Что же касается стихотворения «Свободы сеятель пустынный…», тут дурную шутку с поэтом сыграли не только жаркое марево вдохновения вкупе с прирожденной расхлябанностью и ленью. В небольшом тексте, всего из тринадцати строчек, наглядно проявился прирожденный, хронический изъян пушкинского мышления. Это – неумение выстраивать композицию произведения (в старину ее называли «планом») и увязывать ее со смыслом.
Столь крупный, органически присущий пушкинским творениям дефект не остался не замеченным для многих современников поэта.
К примеру, В.Н. Олин в рецензии на «Бахчисарайский фонтан», тщательно разобрав композицию поэмы («план»), заключает, что в ней «нет узла или завязки, нет возрастающего интереса, нет развязки». 32
А вот как отзывался о поэмах Пушкина Н. М. Карамзин. Он писал И.И. Дмитриеву о поэме «Руслан и Людмила»: «В ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей... все сметано на живую нитку». 33
О «Кавказском пленнике» он отозвался в письме Вяземскому так: «Пушкин написал Узника: слог жив, черты резкие, а сочинение плохо; как в его душе, так и в стихотворении нет порядка». 34
Схожие недостатки Карамзин отмечает и в «Бахчисарайском фонтане», сообщая И.И. Дмитриеву свое мнение о поэме: «Слог жив, черты прекрасные, но в целом не довольно силы и связи». 35
П.А. Вяземский в хвалебной рецензии на поэму «Цыганы» нехотя говорит об «отсутствии связи видимой и ощутительной, по коему Пушкин начертал план создания своего», 36 усматривая в этом утешительное сходство с «Гяуром» Байрона.
Здесь уместно вспомнить, что, как на грех, В.Г. Белинский в седьмой статье цикла «Сочинения Александра Пушкина» справедливо отмечает, что «Полтава», хотя и превосходит «Цыган» в «совершенстве выражения», но уступает им «в единстве плана». 37
А итоговый вердикт замечательного критика о «Полтаве» точен и взвешен: «Лишенная единства мысли и плана, а потому, недостаточная и слабая в целом, поэма эта есть великое произведение по ее частностям». 38
Как видим, о Пушкине умели судить метко и здраво в те времена, когда его творения еще не возвели в статус сакральных текстов, преисполненных нечеловеческого совершенства.
Сам же Пушкин, сознавая свой недостаток, снисходительно бравировал в письме А.А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г.: «Кланяюсь планщику Рылееву, как говаривал покойник Платов – но я право более люблю стихи без плана, чем план без стихов». (XIII, 245)
Итак, пренебрежение к обдуманной стройности произведения не раз жестоко мстило Пушкину. Но стихотворение «Свободы сеятель пустынный», на мой взгляд, оказалось непревзойденным по гомерической смехотворности. Судите сами. Испанцы и прочие греки названы скотами, поскольку не отозвались на «чести клич», брошенный знаменитым русским поэтом. А незадачливый сеятель, не дождавшись восхода звезды-Люцифера, принялся осыпать стада европейских народов живительным семенем и презрительными колкостями.
Если это поэзия, то что же тогда прикажете называть ахинеей?
Между тем овеянное авторитетом классика абсурдное стихотворение читатели воспринимают как откровение, как истину в последней инстанции. И никто не замечает, что из-под пера классика на сей раз вышла преисполненная грязного человеконенавистничества белиберда. До смешного бредовые строки Пушкина то и дело сочувственно цитируют публицисты и блоггеры.
Дойдя до этого места статьи, я предпринял, в качестве маленького эксперимента, поиски в «Гугле». Вот результаты.
14 200 страниц на русском для «Свободы сеятель пустынный».
30 200 страниц на русском для «Вас не разбудит чести клич».
68 200 страниц на русском для «Их должно резать или стричь».
И это уже не смешно. Это жутко.
Приведу наугад взятый пример со страниц газеты «Псковская губерния» № 48 (169), 17-23 декабря 2003 г. В статье «Перечитывая Пушкина» публицист Лев Шлосберг цитирует «Сеятеля» и сокрушается над тем, что «не приживается Свобода в России».
Он пишет:
«Хочется поспорить с Пушкиным, но как-то не получается.
Впрочем, спорить не стоит. Пушкин, как обычно, прав». 39
Хочется подсказать Л. Шлосбергу простенькую мысль. А может, Свобода в России не приживается оттого, что люди не обучены думать при чтении? Оттого, что читатели слепо преклоняются перед общепризнанными авторитетами? Будь то Пушкин, Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев, Ельцин или Путин? Вам это никогда не приходило в голову?
Как же могло так получиться, что столько лет читатели не могут разглядеть несусветные залежи абсурда, которые классик оплошно нагромоздил в «Сеятеле»? Худо-бедно, полтора века никто ничего не замечал. (Впервые опубликованное Герценом в Лондоне в 1856 г., это стихотворение увидело свет в России в 1866 г., благодаря публикации Бартенева в «Русском Архиве» писем Пушкина.)
Ответ неутешителен и прост. Стихотворения Пушкина вообще не рассчитаны на вдумчивое прочтение, тщательное осмысление. Их читатель привык довольствоваться лишь приблизительным ощущением того, что именно хотел высказать поэт. Внешняя гладкость, стройность и звучность пушкинского стиха завораживают настолько, что даже самые вопиющие посягательства на здравый смысл оказываются незамеченными.
Чтобы насладиться стихами Пушкина, надо разучиться обдумывать прочитанное. Что ж, согласно новейшим психологическим исследованиям, примерно три четверти людей вообще отродясь неспособны критически воспринимать чужую речь, будь то письменная или устная. Вот они-то и составляют благодатную аудиторию пушкинских творений. Не беда, что сам поэт под горячую руку называл эту публику «бессмысленным народом», «тупой чернью» и «двуногими тварями». Они не в обиде, им с детства вдолбили, что Пушкин безупречен и всегда прав.
А те читатели, кто ценят в русской классической поэзии щедрость мысли, яркую образность, утонченность духа, читают Баратынского, Лермонтова, Тютчева. По счастью, отечественная литература до того несметно богата, что может позволить себе роскошь долго не замечать прискорбные выкрутасы и ляпсусы своего «первого поэта».
Рига, 2004 – 2008.
Примечания
Цитаты из произведений А.С. Пушкина даются по Академическому полному собранию сочинений в круглых скобках, с указанием римскими цифрами тома и арабскими – страницы.
Условные сокращения:
Пушкин в жизни: В. Вересаев, Пушкин в жизни // В. Вересаев, Сочинения в четырех томах. М., Правда, 1990.
1 Собрание сочинений А.С. Пушкина в десяти томах, ГИХЛ, 1959, Т. 2.http://www.rvb.ru/pushkin/02comm/0335.htm.
2 Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. 2-е изд., СПб., 1882, Т. 3, С. 542.
3 http://bse.scilib.com/article009124.html
4 Там же.
5 По мнению бывшего лицеиста М.А. Корфа, «Пушкин представлял тип самого грязного разврата» и «проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий, с первыми и самыми отъявленными тогдашними повесами». (См. Корф М.А. Записка о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 104.)
Вряд ли Корф, недолюбливавший Пушкина, грешит здесь против истины. Вот что пишет близкий, преданный друг поэта А. И. Тургенев: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным... Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты блядям, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк...» (А.И. Тургенев – кн. П.А. Вяземскому, 4-го сент. 1818 г. Ост. Арх., I, 119. Цит. по: Пушкин в жизни, Т. 2, С. 99.)
6 Цит. по: Пушкин в жизни, Т. 2, С. 256.
7 Гуданец Н. Просто и гладко. Полемические заметки на полях стихотворения “Анчар” // Альманах № 11 гуманитарного семинара «Seminarium Hortus Humanita-tis». Рига, 2007. С. 89–136.http://shh.neolain.lv/seminar14/alm11.gudanec.htm.
8 Цит. по: Переписка А. С. Пушкина. В 2-х тт. М., 1982. Т. 1. С. 466.
9 Эйдельман Н.Я. Пушкин и декабристы: Из истории взаимоотношений. – М., 1979. С. 139-140.
10 Там же. С. 151.
11 «Восстание декабристов», т. I-XIV. М.–Л., 1925-1976. Т. IX, С. 118.
12 Там же. С. 108.
13 Собрание сочинений А.С. Пушкина в десяти томах, ГИХЛ, 1959, Т. 2. http://www.rvb.ru/pushkin/02comm/0335.htm.
14 Томашевский Б. В. Пушкин. 2-е изд. М. 1990. Т. 2. С. 172.
15 Там же. С. 174.
16 Там же. С. 175.
17 Гроссман Л.П. Пушкин. Серия ЖЗЛ. М., 1958. C. 211.
18 Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина (1826-1830). – М.: Советский писатель, 1967. С. 19.
19 Там же.
20 Там же. С. 674.
21 См. в письме поэта Н.Н. Пушкиной, около 28 июня 1834 г., об «отеческом наказании дворнику» (XV, 167.)
22 А.И. Рейтблат. Как Пушкин вышел в гении. М., 2001. С. 14.
23 Там же. С. 15.
24 Р. Ш. [Шор Р.] Катахреза // Литературная энциклопедия: В 11 т. – [М.], 1929-1939. Т. 5. – [М.]: Изд-во Ком. Акад., 1931. – Стр. 158-159.
25 В. Гаевский. «Дельвиг». Современник, 1853, N 2, III, с. 67. Цит. по: Пушкин в жизни, Т. 2. С. 58.
26 Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. В 4-х т. М., 1999. Т. 1. С. 40.
27 Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. В 4-х т. М., 1999. Т. 1. С. 44.
28 Пушкин в жизни, Т. 2. С. 59.
29 Д-р Станислав Моравский. «Воспоминания», Красная Газета, 1928, № 318 (польск.). Цит. по: Пушкин в жизни, Т. 2. С. 359.
30 Томас Рэйкс. 24 дек. 1829 г. Т. Rakes. A Visit to St. Petersburg in the winter of 1829 -1830. London, 1838 [Рэйкс Томас. Посещение Петербурга в зиму 1829-1830 гг. Лондон, 1838 г. (англ.)]. Пушкин и его с-ки, XXXI–XXXII, 105 -106 (англ.). Цит. по: Пушкин в жизни, Т. 2. С. 446.
31 Анри Труайя. Александр Пушкин. М., 2006. С. 247.
32 Олин В. Н. Критический взгляд на «Бахчисарайский фонтан», соч. А. Пушкина // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. – СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. – С. 201.
33 Карамзин Н.М. Письма к И.И. Дмитриеву // Н. М. Карамзин. Избранные статьи и письма. М. 1982. С. 189.
34 Карамзин Н.М. Письма к П.А. Вяземскому // Н. М. Карамзин. Избранные статьи и письма. М. 1982. С. 214.
35 Карамзин Н.М. Письма к И.И. Дмитриеву // Н. М. Карамзин. Избранные статьи и письма. М. 1982. С. 195.
36 Вяземский П.А. «Цыганы». Поэма Пушкина // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 // Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. – СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. – С. 318.
37 Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья седьмая. // Белинский В.Г. Избранные сочинения. М-Л. 1949. С. 620.
38 Там же. С. 625.
39 http://gubernia.pskovregion.org/number_169/01.php
