Порядок слов

         В современном русском языке артиклей нет (а ведь когда-то были!), поэтому идея определенности-неопределенности может выражаться разными способами, например, квазиартиклями «некий», «некоторый» или «один» («некий человек занял у одного приятеля некоторую сумму денег» – в неопределенной форме и то же самое в определенной: господин А. занял у своего приятеля г-на Б. двести рублей).
         Но есть и другая, специфическая для нашего языка форма выражения неопределенности – порядок слов:

                                             В пустыне чахлой и скупой,
                                             На почве, зноем раскаленной,
                                             Анчар, как грозный часовой,
                                             Стоит один во всей вселенной…
                                                                                          (А. Пушкин «Анчар»)

         Это ведь не der/the анчар, а ein/a анчар, вообще анчар, настолько ein/a анчар, что «стоит один во всей вселенной» и больше в этой вселенной – ни анчаров, ни каких-либо других деревьев, то есть даже вселенная – eine/a вселенная…

         Или так:

                                             Во глубине сибирских руд
                                             Храните гордое терпенье…
                                                                                          (А. Пушкин)

         И все, что дальше – не только о декабристах, но и о тех, кого ссылали в Рудный Алтай, и о Ходорковском. А в ответ:

                                             Струн вещих пламенные звуки
                                             До слуха нашего дошли
                                                                                          (А. Одоевский)

         А вот вселенское одноразовое и оно же многоразовое, для одного и для каждого, но только не для всех:

                                             Выхожу один я на дорогу…
                                                                                          (М. Лермонтов)

         Это ведь совсем не то же самое, что «я выхожу на дорогу», тут неопределенность, абстрактность «я» умножается и тем, что «один я», и тем, что «я» как подлежащее стоит после глагола.
         Порядок слов может придавать неопределенность (а, следовательно, придавать мгновенному и актуальному статус вечного) не только существительным или, как у Лермонтова, местоимениям (что в других европейских языках просто невозможно), но даже глаголам (что уж совсем из рук вон для других языков):

                                             Я земной шар чуть не весь обошел
                                                                                          (В. Маяковский)

         Глагол «обойти» здесь поставлен с неопределенным артиклем, чтобы подчеркнуть, что не пешком, а разными способами передвигался по земле Маяковский, что совершенно неважно, как он передвигался, потому что «я обошел чуть не весь земной шар» уж точно говорит о пешем путешествии.
         И уж совершенно невозможный порядок слов у И. Бродского:

                                             Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
                                             дорогой, уважаемый, милая, но неважно
                                             даже кто, ибо черт лица, говоря
                                             откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но…
                                                                                          (И. Бродский)

         Это бред – бред любви и тоски, еле-еле передаваемый словами, а больше мычащий больною, с ума
сошедшей душою. И совершенно в духе сложной аритмии музыки С. Губайдуллиной или Д. Финко.
Безличное неопределенное

         В русском языке выражение безличного неопределенного возможно двояко: если это действия людей, то во множественном числе («зорю бьют»), если это – природные стихии, то в среднем роде единственного числа (стемнело, вечерело, прояснилось) как в прошлом совершенном, так и настоящем (а, следовательно, несовершенном) – темнеет, вечереет, проясняется.
         В любом – и в том и в другом – случаях безличность становится поэтической живописью: в одушевленном варианте портретной, в неодушевленном – пейзажной. В неодушевленном прошедшего времени – сотворенного мира, в одушевленном – творимого. Онтологичность и картинность русской поэзии – не только в изобилии существительных и прилагательных, но еще и в этих глагольных формах безличного, вечного и предвечного:

                                             Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив…
                                                                                          (В. Набоков, «Мать»)

         Казнь – свершившийся факт, наступление сумерек все продолжается – мы катимся в уготованную нам ночь, казненные, казнимые и ждущие исполнения казни.

                                             Вот опять окно,
                                             Где опять не спят.
                                             Может – пьют вино,
                                             Может – так сидят.
                                                                                          (М. Цветаева)
         Зарисовка мельком и мелком – навсегда.
А теперь – пейзажная зарисовка:

                                             Рассвело, щебечут птицы
                                             под окном моей темницы
                                                                                          (А. Одоевский, «Утро»)

         Это кому-то и что-то рассвело, а узник узнает о новом дне только от птиц.
         И ведь это все – не просто живопись, это живопись переживаний, транса, импрессионизм, сиювечное.

         Нарратив сущего

         Согласно Гегелю («Наука логики») сущее, существенное, существование выделяется из потока (=болота) бытия рефлексией и стоящим за человеком строем, кортежем его понятий. И эта рефлексия, столь близкая настоящему настоящему или, что то же самое, созерцанию Августина Блаженного (он еще выделяет настоящее прошлое – память и настоящее будущее – ожидание), есть сиювечная работа, есть циз-транс, контролируемый разумом транс, но не бытовой и поверхностный, а глубинный и возвышенный, надглубинный и надвозвышенный:

                                             Выхожу один я на дорогу;
                                             Сквозь туман кремнистый путь блестит;
                                             Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
                                             И звезда с звездою говорит.
                                                                                          (М. Лермонтов)

         Поэт не только никогда не был в Иудейской пустыне или пустыне Негев, он вообще никогда ни в какой пустыне не был, но на склоне своей коротенькой жизни он прозрел суть многого – и суть пустыни, и суть одиночества, и суть общения Бога с Богом и человека в Богом, и гамлетовскую тоску смерти («но не тем холодным сном могилы»).
         Наратив сущего – это прямой порядок слов, это – простое и ясное до очевидности повествование невидимого, но зримого мира: так вот он каков! Наратив сущего нарочито прост, без всяких там метафор и оксюморонов – для убедительности: это ложь рядится, истина же предстает голой и обнаженной. Наратив сущего – мировоззрение, а не видение мира или смотрение на него. И чем неочевидней и чудесней открывающееся, тем проще грамматика, тем более текст становится похожим на инвентаризацию.

         Бездействие

         Онтологичность русского языка позволяет нам обходиться без глаголов не только в обыденной жизни, но и при входе в транс и сиювечное, ведь ничего не происходит и мир неизменен, как в Золотом веке, когда, согласно Платону («Кратил»), неизменность мира позволяла богам говорить ясно, а ведемонам правильно понимать говоримое богами. Русская поэзия – немного из Золотого века: она умеет останавливать время:

                                             Ночь, улица, фонарь, аптека...
                                                                                          (А. Блок)
         или
                                             Кинематограф. Три скамейки.
                                             Сантиментальная горячка.
                                             Аристократка и богачка
                                             В сетях соперницы-злодейки
                                                                                 (О. Мандельштам, «Кинематограф»)
         или
                                             Эх, дороги,
                                             Пыль да туман,
                                             Холода, тревоги,
                                             Да степной бурьян.
                                                                                          (Л. Ошанин)

         Метонимия

         Метонимия пришла к нам, как и ко всем европейцам, от греков. Наша бытовая устная речь очень метонимична, гораздо метонимичней европейской. В быту это экономично («пару пива!» гораздо выразительней, понятней и экономней, чем «пару кружек пива, пожалуйста!»), в поэзии – придает стиху провалы и бездны, заполняемые трансом и сиювечным.
                                             Наш час настал. Собаки и калеки
                                             одни не спят. Ночь летняя легка.
                                             Автомобиль проехавший навеки
                                             последнего увез ростовщика.
                                    (В. Набоков, «Люби лишь то, что редкостно и мнимо…»)

         Четыре строчки – четыре предложения. Каждая из фраз содержательно закончена. Но между ними… – нет, это не бессвязные четыре фразы, это – высший пилотаж метонимии. Наверно, между каждым предложением перед поэтом проходила целая поэма, драма, роман, которые он напишет потом или уже написал, а пока – ничего, провал для каждого. Между каждой из фраз – многострочные и многостраничные смыслы, которые дорисовывать нам. И это дорисовывание, додумывание и порождает необходимый поэту цизтранс. Метонимия – азбука Морзе: это сказано (точка), это – несказанно и недосказано (тире). И недосказанное – мнимо, потому что каждый досказывает свое и про себя, не публикуя. Как и сам В. Набоков.

         И в заключение, не хвастовства ради, а только в качестве под рукой лежащего примера, включающего все четыре техники творения сиювечного, написанное со скоростью одного стакана:

                                 Совиньон в грозу

темно и страшно
и с неба хляби
сижу в домашнем
грозой расслаблен
а в небе пляшут
под гром стихии
здесь вам не наши
пишу стихи и
в стакане мокром
моя отрада
мы не просохнем
с такой отравой
мир существует
без доказательств
неоспоримо
за счет ругательств
пусть эта туча
пройдет – накатим
любовный случай
пройдет – тем паче
блестит в стакане
слеза Аллаха
нас не заманит
судьба монаха
и пусть последний
над нами грянет –
перекрестимся
как будто в Кане
на свадьбе пары
из Галилеи
заполним тару
вино лелея
что сам Спаситель
своей рукою
чудес не тратя
смешал с водою