Борис Инфантьев

Латвийские проекции Михаила Кузмина

      В сентябре 1912 года молодые литераторы – петербуржец Михаил Кузмин и корнет Рижского гусарского полка Всеволод Князев – оказались на улице Митавы. Первого знали как теоретика и талантливого практика русского классического авангарда, автора повестей, романов, сборников стихов. Сподвижника Анны Ахматовой и Георгия Иванова. Второй только начинал свой путь профессионального военного и стихотворца. Близкие отношения между ними возникли еще в Петербурге, за два года до курлянд-ских странствий. Михаил Кузмин посвятил начинающему поэту цикл стихов «Осенний май». Название, построенное на антитезе, воспринимается как камертон для ведущих мотивов цикла. Это и надежда, и взаимная радость, и духоподъемное состояние, которые приносят дружество. И грусть, вызванная нежданным расставанием. Всеволоду Князеву предстоял отъезд на остров Эзель в Аренсбург.

В краю Эстляндии пустынной
Не позабудьте обо мне.
Весь этот срок тоскливо-длинный
Пускай пройдет в спокойном сне.
……………………………………..
Быть может, я могу сердечным пылом
Тебе целенье легкое послать,
Чтоб лес казался менее унылым,
И моря неприветливая гладь
Не так томила. Вся моя награда –
Узнать, дошла ли скромная отрада.

      Военная судьба привела В. Князева в столицу Лифляндии. Из беглых впечатлений о городе и людях, из рижских «чудных мгновений» складываются стихи.Когда застынет в мраке Рига,

К тебе я, звездной, прихожу…
Ты мне играешь танцы Грига,
Я прелесть рук твоих слежу…
Когда ж огней узоры
Померкнут в уличном стекле, –
Я ухожу… И только шпоры
Мою печаль звенят во мгле…

      В Митаве Михаила Кузмина и Всеволода Князева встречал тамошний немецкий литератор Иоханнес фон Гюнтер – не лишенный дарования прозаик, автор мемуаров, переводчик русских поэтов. Во второй половине девятисотых годов романист из Курляндии подолгу живал в Петербурге, где поддерживал добрые отношения с Михаилом Кузминым. По мотивам автобиографических рассказов И. Гюнтера его русский собрат создал поэму «Всадник». Современный любовный сюжет из повествования И. Гюнтера Кузмин облекает в форму средневековой рыцарской баллады.

В доспехе лат въезжает в лес верхом,
Узду спустив, младой и бледный витязь.
Заграждены его черты забралом,
Лишь светел блеск в стальных орбитах глаз.
Но страха чужд был лик полудевичий
И без пятна златых очей топаз.
Не преградит пути оракул птичий, –
«Идти всегда вперед» – вот рыцаря обычай.
………………………………………………..
Не поднят мост, и конь, стуча копытом,
Стремится внутрь, ворота миновав….

      Еще в северной столице И. Гюнтер порассказал И. Кузмину немало разных разностей о Бироне и его окружении. Тогда у русского поэта и возникли планы митавской поездки. Своих гостей И. Гюнтер поселил в гостинице «Am Markt»1. Рассказ о былой столице герцогства Курляндского он начал с карамзинских строк из «Писем русского путешественника»: «Вот первый иностранный город», – думал я, и глаза мои искали чего-нибудь отменного, нового… Мы остановились в трактире, который считался лучшим в городе». Этим «трактиром» была гостиница «Am Markt», – пояснил И. Гюнтер. – Время и война пощадили этот «трактир», – пояснил И. Гюнтер. – Вот в каком знаментитом доме нашли вы на этот раз приют».
      История, можно сказать, стучалась в двери гостиничного номера, где поселились Михаил Кузмин и Всеволод Князев. «По этим коридорам, – продолжал свой рассказ Гюнтер, – в свое время хаживали и Казанова, и Калиостро». Так все и было. Не знавший поражений покоритель сердец прекрасных венецианок, Казанова приехал в Митаву с тремя дукатами и кармане. Видевший виды плащ скрывал слабый намек на одежду. За какую-то пустячную услугу свой последний золотой он не без задней мысли презентовал смазливой служанке. Тут же женские уста разгласили весть о богатом и щедром чужеземце. Юный наследник курляндского герцога (целыми днями он просиживал в гостиничной таверне) приглашает Казакову во дворец. Не прошло и нескольких дней, как итальянец покорил всю женскую половину курляндского дворянства… В 30-х годах этот авантюрный сюжет привлек латышского прозаика и драматурга Аншлава Эглитиса. Его пьесу «Kazanovas mētelis» и сегодня не забыли латышские театралы.
      Что до Калиостро, то с этим именем вы встречаетесь не впервые. В парижском салоне митавской баронессы фон дер Реке Вильгельм Кюхельбекер понял: удачливого мага и мистификатора знатная курляндка боготворит. Будущий декабрист не пожалел ни времени, ни сил, чтобы снять маску с лжеца и ловкого плута. Удачливый итальянец стал глав-ным персонажем двух классических комедий «Kaliostro Elgavā» Яниса Грина и «Kaliostro Vilcē» Мартина Зиверта.
Гюнтеровские истории запомнились и Михаилу Кузмину, и Всеволоду Князеву. Отзвуки далекого прошлого Митавы слышны в князевском стихотворении «Вот в новом городе...».

Привез извозчик…
К гостинице, где Казанова
Когда-то жил и Карамзин,
И где кудесник Калиостро
Своих волшебств оставил след.
Идем по лестнице… Так остро
Очарованье давних лет.
Все кресла, зеркала, комоды
И рамы старые картин
Еще хранят восторги оды
И трели милых клавесин.
Свечей тяжелые шандалы
Стоят на шифоньере в ряд,
Как старой гвардии капралы, –
Хоть меркнут, но горят, горят…

      У Кузмина заморский колдун становится героем одноименной повести «Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро». Размеренно и безмятежно чередуются дни во дворце графа Иоганна Фридерика Медема. Резвятся на легком морозце дети, летят на санках с ледяной горы. Знатные курляндцы коротают вечера за ломберным столиком. Дамы вяжут кошельки для новых талеров своих мужей. Откуда-то из внутренних комнат доносятся мягкие, будто гитарные переборы, звуки клавесина. И эту малоподвижную, благостную атмосферу, словно грохочущий гром в июльском ясном небе, взрывает заезжий гипнотизер и чародей Калиостро, он же граф Феникс. Обитатели медемского дворца были наслышаны о волшебнике из Венеции. Им сообщил о нем из Кенигсберга майор Корф. Он же одним из первых заподозрил прорекателя и магистра «тайных наук» в нечистой игре. Упоминание о Корфе настораживает честолюбивого и осторожного итальянца. Когда же в митавском дворце заговорили о местном докторе Штарке и его занятиях «церемониальной магией», заезжий гастролер (он не терпит ни малейшей конкуренции!) тут же предлагает провести магические опыты с восьмилетним Оскаром Ховеном и его матерью.
      «Заперев двери, Калиостро положил руки на голову маленького Оскара и поднял глаза к небу, словно в мысленной молитве. Затем произнес странным голосом, совсем не тем, что говорил до сих пор:
      – Дитя мое, вот книжка с картинками, ты увидишь там маму. Говори все, что заметишь.
      При этом он обе руки сложил тетрадкой и поместил их ладонями к глазам мальчика. Тот вздыхал и молчал, его лоб покрылся испариной…»
И свершилось чудо! Все, что по внушению Калиостро произнес завороженный Оскар, слово в слово подтвердилось в письменном свидетельстве его матери. Ликование было всеобщим. Юная, вечно восторженная графиня Анна-Шарлотта «через всю комнату бросилась к Калиостро, смеясь и плача, стала целовать ему руки и колени, восклицая словно исступленная:
      – Дождались, дождались! О, учитель! Какой счастливый день!»
      Другая событийная линия восходит к Петру Бирону и его возлюбленной Анне-Шарлотте. Изгнанный разгневанным отцом за юношеские шалости из митавского дворца, наследник герцогского престола некоторое время вынужден скрываться. Граф же Иоганн Фридерик Медем запретил своим близким даже упоминать имя строптивого и ветреного принца. Анна-Шарлотта страдает в разлуке с возлюбленным, но не смеет перечить воле родителя. И на этот раз тайные чары Калиостро потушили конфликт между герцогом и его сыном, между властителем Курляндии и графским гнездом Медемов...
Автор повести не стремится к развернутым характеристикам тех, кто толпится вокруг Калиостро. Его вполне удовлетворяют силуэтные наброски большинства персонажей. Обстоятельной разработки, множества самых разных подробностей удостаивается, пожалуй, только Анна-Шарлотта. Она «была известна как девушка экзальтированная, порывистая, не всегда последовательная в своих словах и делах. Обладая острым, слегка насмешливым умом, чистым и благородным сердцем, мечтательным воображением, она «пользовалась большим влиянием не только в семейном кругу, но и у многих людей, даже мало ее знавших, так что ее мнения и поступки иногда служили совершенно неожиданными примерами…»
      Латвийская тема у Кузмина – это не только повесть о Калиостро. Урбанист по складу дарования, по мироощущению, Кузмин создает звучащие офорты современного города. Какие-то из них восходят к Риге.

Счастливый сон ли сладко снится,
Не грежу ли я наяву?
Но кровли кроет черепица…
Я вижу, чувствую, живу…
Вот улицы и переулки,
На палках вывески висят;
Шаги так явственны и гулки,
Так странен старых зданий ряд.
Иль то страницы из Гонкура,
Где за стеной звучит орган?
Но двери немца-винокура
Зовут в подпольный ресторан…

      Пройдет год, и Кузмин героев своего нового романа «Плавающие, путешествующие» снова приводит на землю латышей. И на этот раз лифлянские эпизоды неотделимы от Риги, осенних ее бульваров, площадей и улиц Старого города. В любовный треугольник втянуты «дама полусвета» Елена Александровна, неудачливый стихотворец Лаврик и скорый на расправу с соперником гвардейский офицер. Из всего объемного, многоцветного повествования на этот раз ограничимся мимолетными, зорко схваченными приметами Риги, городского лифляндского пейзажа.
      «Из открытого окна, около которого было сделано возвышение вроде амвона, доносились голоса, какой-то мокрый стук экипажей и теплый запах листьев бульвара… Узкие улицы, даже середины которых были полны пешеходов, длинные палки вывесок, выступавшие почти на середину проезда, обилие старых домов, пивных подвалов и открытых кофеен – придавали несколько нерусский характер городу…»
«Нерусский характер города»… Думается, такое наблюдение никак не может служить обвинением писателя в национальной высокомерности. Все куда проще. Автор романа хотел сказать: резко индивидуальный облик Риги в любых ее частностях, деталях заметно отличается от какого-нибудь Тамбова, Курска или Твери…

«Am Markt»1 – «У рынка» (нем.).»