Борис Инфантьев

Русские в оккупированной гитлеровцами Латвии
(беседа современника)

Audiatur et altera pars –
Да будет услышана и другая сторона

I. «Освобождение»

      Первого июля 1941 года ровно в десять часов затрезвонили колокола всех рижских церквей и освобожденные от большевиков рижане, женщины в национальных костюмах, с развернутым красно-бело-красным флагом вышли встречать своих освободителей.
Были среди них русские? Если учесть слышанные совсем недавно высказывания русских рижан о том, что «после 17 июня я по-русски не разговариваю», – не исключено и присутствие русских в этих колонах. Но подтверждения этого положения у меня нет.

II. Первые шаги нового режима

      Следуя не отмененному еще положению ульмановских времен об обязательной сельскохозяйственной практике школьников и студентов, руководство Университета собрало кучку студентов (сколько можно было в таких условиях собрать!) и отвезло в Джукстскую волость. Там, на хуторе зажиточного рижского учителя мне и пришлось впервые почувствовать признаки нового режима.
      Сначала хозяин привез военнопленного – солдата-украинца. Тот сразу же нам рассказал: «Когда началась война, отец мне сразу же сказал: сынок, сразу же сдавайся в плен. В первую войну я был в плену у немцев. Там нас кормили лучше, чем в русской армии. Я, разумеется, так и сделал. И не только я один, но и все наше подразделение». Из уст украинца непрестанно тек бурный поток антисоветских частушек, преимущественно нецензурного содержания, что недвусмысленно характеризовало его отношение к бывшей советской власти.
      Через неделю хозяин привез другого военнопленного – русского лейтенанта. Его разговоры были совершенно другие. Узнав, что я студент, мой новый собеседник немало удивился: «У нас студенты во время каникул отдыхают в санаториях, в домах отдыха». Я эти слова советского офицера вспомнил позднее, когда слушал по радио призыв Центрального комитета комсомола студентам отправляться в колхозы на уборку урожая.
      На хуторе рижского учителя кормили нас неплохо. Я только мучительно переживал полное отсутствие сахара и молока, которое полностью уже теперь приходилось сдавать государству. Один только хозяин (это нас сдружило!) позволил себе выпить по одной небольшой кружечке молока.
      Когда я, снабженный курицей, килограммом сала и 25 русскими рублями вернулся в Ригу, город уже был «юденфрай» и евреев вроде и не бывало. Ходили только различные слухи о некоторых недоразумениях, возникавших в связи с недостаточно четко разработанными идеологическими порядками выявления евреев. В результате же, к примеру, высокого ранга немецкому офицеру пришлось с шикарным букетом белых роз приносить свое извинение госпоже Майкапар по поводу изнасилования и убийства ее дочери, которая была сочтена за еврейку, в то время как она на самом деле была караимкой.
      По улицам уже не шныряли юные леди в айзсарговских и офицерских мундирах в поисках евреев и коммунистов, только изредка можно было увидеть колонны евреев (в их рядах кое-кто из знакомых студентов), конвоированные шуцманами.
      Из витрин магазинов были устранены уже первого июля вырезанные из книг и журналов портреты бывших латвийских вождей, а на рукавах шуцманов вместо красно-бело-красных повязок были зеленые.
      Был сентябрь, но занятия в университете возобновлялись только на технических и медицинских факультетах. Мои бывшие товарищи по университету теперь опять изменили свое общественное положение. Кое-кто из них снова превратился в военнослужащих, теперь полицейских. Самое примечательное, что возвратясь к своим новым функциям, мои бывшие товарищи (может быть даже друзья) не забыли обо мне, преимущественно о моей активности советского студента. Один из них, теперь очевидно ставший большим начальником, – Роберт Осис, бывший адъютант командира Латвийской Армии, – с ним я целый 1940/1941 учебный год просидел за одной партой, изучая вместе с девицами из Французского лицея французский язык, осведомился у другого моего товарища – Штейна, – теперь, очевидно, подчиненного, не следует ли напомнить Инфантьеву о его студенческой активности в советское лихолетье. И только благодаря уверениям Штейна, что Инфантьев не был никаким «сочувствующим», мой бывший приятель оставил меня в покое. Я Штейну был благодарен и эту благодарность высказал на Потсдамском судебном процессе, где Штейна судили как… адъютанта самого Арайса (я об этом факте узнал только на самом процессе).

III. Религиозное возрождение

      Но вернемся к первому июля 1941 года. В тот памятный день экзарх Московской патриархии митрополит Сергий с крестом и в полном облачении вышел к верующим из алтаря с возгласом: «Христос воскресе!» Некоторые сочли это кощунством, а немецкое командование все же посадило советского гражданина под домашний арест. И только после выступления латышского священника Лауциса (он написал о патриотических и антикоммунистических достоинствах митрополита целую страницу в латышском официозе), отношение к Сергию изменилось. А митрополит принялся за активное восстановление православной религиозности не только на территории своего экзархата, но и на всей оккупированной (или «освобожденной»?) территории. Была организована известная духовная миссия, по всей Псковщине восстанавливали церкви, крестили детей.
      Экзарх не мог, разумеется, уклониться и от политической деятельности. И на страницах русских газет (они все издавались в Риге) появились портреты Сергия и генерала Власова с их рассуждениями о восстановлении православной Руси. Солдат и офицеров РОА постоянно (особенно по большим праздникам) видели в Христорождественском соборе. Экзарх не признавал новоизбранного патриарха и продолжал поминать его на литургии только как местоблюстителя патриаршего престола. Мотивировалось такое непризнание тем обстоятельством, что не все подведомственные иерархи, в том числе и экзарх, не присутствовали на избрании патриарха.
Верующим людям особенно запомнилась проповедь митрополита в тот памятный день, не помню которого года, когда Благовещение совпало с Великой Пятницей. Торжественное богослужение снимали на пленку, к великому соблазну верующих, считавших, что перевоплощение хлеба и вина нельзя ни фотографировать, ни снимать на киноленту. После блестящей и убедительной проповеди Сергий изрек и такие вещие слова, которые всем хорошо запомнились: «Сталин ни Саул и Павлом никогда не станет». После этой службы митрополит сказал: «Я подписал себе смертный приговор». То ли он имел в виду свою проповедь, то ли съемку всей службы на киноленту. Предчувствие экзарха осуществилось.
      На похоронах у гроба стояла почетная стража роаовцев, было большое количество немецких военачальников, корреспондентов русских, латышских и немецких газет. Немцы вообще охотно посещали Христорождественский собор, солдаты наивно полагали, что позолота на иконостасах – чистое золото, и высказывались, что такую красоту можно только в России увидеть. Нередко в соборе можно было увидеть девиц из военной или гражданской немецкой службы из Германии в особых коричневых формах с католическим молитвенником в руках. Как это принять у католиков, во время непонятных возгласов и песнопений в том числе и на латинском языке у себя на родине, участники богослужения читали соответствующие молитвы или предавались соответствующим размышлениям уже в православном храме. Оказалось, что военнослужащим-католикам давались указания – при невозможности посещать в России католические храмы, следует молиться в православных по своим молитвенникам.
      Однако не все мероприятия и распоряжения оккупационных властей шли на благо развитию церковности и религиозности. Это, прежде всего, относится к определенным ограничениям во времени, особенно ночном, а позднее вечернем. Пасхальную заутреню православные поэтому начинали не в полночь, а в 6 часов утра, что, конечно, нарушало степень торжественности и впечатляемости самой службы. И только староверы предпочитали замыкаться в своем Гребенщиковском храме на всю ночь, до 6 часов утра, чтобы только не нарушать вековечных традиций.

IV. Образование. Культура. Наука

      Изменения и новшества не прошли мимо культурной жизни русских людей на территории Латвии.
      В контексте сегодняшних проблем («русские и латышский язык») нельзя оставить без внимания того весьма примечательного обстоятельства: на протяжении трех оккупационных лет во всех русских школах латышский язык не преподавался ни в одном классе. Второе весьма примечательное новшество в школьной жизни: под руководством комильтона «Рутении» Флауме (скончавшегося недавно в Америке, где он был профессором русской литературы) разработан и издан комплекс новых учебников по русскому языку и чтению, в которых, разумеется, не обходилось без идеологического воздействия на учеников. В новых книгах много внимания уделялось религиозному воспитанию, рассказывалось о церковных праздниках, Пасхе, когда православный человек идет в церковь, «не боясь жидов и коммунистов». Был и такой текст: «Гитлер и русские дети».
      Изменения, при том весьма существенные, коснулись и судеб славянского отделения на филологическом факультете. Как известно, это отделение было организовано «по требованию трудящихся» в 1940 году. После освобождения от большевиков в Университете поначалу был введен университетский устав прежних 30-х гг., где никакого славянского отделения на филологическом факультете и в помине не было. Бывшие «слависты» разбрелись кто куда: кто в гетто, конъюнктуристы – на германское отделение, кто предполагал оставаться поблизости к славистике – на балтийском отделении. Последние оказались ближе всего к цели, так как в 1943 году были введены уставы немецких университетов, где славистике уделялось равное и почетное место наряду с другими филологическими направлениями. Оккупационное начальство не только возродило в Латвии славистику (правда как дополнительную дисциплину к балтистике), но и позаботилось об оснащении этой дисциплины учебными кадрами. В Университет был прислан взятый где-то на даче под Ленинградом профессор Ленинградского университета Виктор Григорьевич Чернобаев, кажется единственный во всем Советском Союзе специалист по западнославянской филологии. Прислан он был с письмом самого Гебитскомиссара Дрекслера, а в письме сообщалось, что профессор не коммунист, а представитель русской интеллигенции, которому необходимо предоставить преподавательские возможности. Принят доктор наук и профессор на работу был в качестве лектора, но факультет во главе с профессором Эндзелином in corpore пришел на его первую лекцию, тем самым, оказав ему профессорские почести. Однако читать лекции по польской и чешской литературам и языкам профессор не стал, а ограничился русской стилистикой (хотя такой курс студентам был уже прочитан) и белорусской диалектологии. Но плодотворным и успешным занятиям и тут помешали ограничения во времени: оказалось запрещенным собираться после 18 часов, а один из двух слушателей лекций профессора Чернобаева до 18 часов должен был находиться на работе. Поэтому читать свои лекции профессор приходил в 6 часов утра, а в ожидании опаздывающих студентов читал газету «Дойче Цайтунг им Остланд» (Deutche Zeitung im Ostland).
      Профессор Чернобаев был не единственным ученым гуманитарного профиля, внесшим некий вклад в развитие нашей региональной культуры. Известный археолог (имя запамятовал) организовал в Риге выставку уникальных икон, которую из Псковского музея немцы везли в Германию. Хотя выставка была организована для вермахта, но на нее стали пускать и местных жителей. Правда, как только в зал выставки вошел немецкий офицер, дежуривший солдат сразу же отнял у меня листик с пояснениями к иконам и передал его вошедшему офицеру. Увы, не все ученые и представители интеллигенции находили в Риге свою «нишу». Обедавшие в одной рижской столовой постоянно обращали внимание на пожилую солидную пару (по слухам, мужчина – какой-то знаменитый профессор), которые терпеливо высиживали долгие часы в ожидании, не оставят ли обладатели драгоценных талонов на питание недоеденные порции, чтобы с жадностью наброситься на эту пищу. Но так вели себя не только приезжие бескарточные люди. Моя университетская преподавательница и духовная воспитательница Людмила Константиновна Круглевская, перешедшая в 1942 году в католичество, свои карточки отдавала другим, а сама питалась единственно хлебным супом с сахарной свеклой и оставленными другими посетителями объедками.
      Не сладкая жизнь ожидала и те довольно многочисленные эшелоны беженцев, которые от времени до времени прибывали из Режицы (теперь более не Резекне, а Розиттен; так же, как и все улицы в Риге, получившие новые названия: Вальтера фон Плеттенберга, Гитлерштрассе, Йоркштрассе. В этой связи придумали даже анекдот: по поводу переименований Елизаветинской улицы говорили: «Елизавета фон Плеттенберг, разведенная Кирова»).
      Беженцы – это то население Псковщины, полоцких ивитебских земель, которое при отступлении, когда немцы все уничтожали, перемещалось сначала в двухнедельный карантин в Розиттен, потом развозилось по сельским местностям. Таким образом еще более увеличивая контингент будущих «мигрантов-оккупантов».
      Но вернемся к более радужной тематике. К обогащению оккупационными властями Остландской культуры за счет русских. Здесь в первую очередь следует назвать оперного певца Печковского, который заслуженно пользовался большой популярностью, что и привело его, в конечном счете, в ГУЛАГ. Его концерты в Риге, гастроли в Опере пользовались неизменным успехом. Латышская примадонна Брехмане-Штенгеле из почтения к великому певцу даже известный дуэт Лизы и Германа (в опере «Пиковая дама», – коронный номер Печковского) пропела по-русски, после чего мой ученик (о нем дальше!) сказал: «Das mub nur russisch gesungen warden» (Это нужно петь только по-русски). На концертах Печковского неизменно присутствовал и митрополит Сергий, обладавший, кстати сказать, не менее впечатляюшим голосом. Печковский частенько гостил у него в монастыре, и они дуэтом пели «Под сению акаций» к великому соблазну монахинь.

V. Немцы-фашисты. Кто они?

      Теперь о моих учениках. Я обучал их русскому языку, весьма безрезультатно. Никак не мог научить правильно, произносить слово «суп». Всегда выходило «зуб». Мой ученик – штабсарцт доктор Фукс из Штутгарта – глазной врач, работал в теперешней Первой больнице (тогда – военный госпиталь). Приходил в свою шикарную квартиру бывшего еврейского философа (так мы судили по оставленным многочисленным философским книгам) усталым, и вместо того, чтобы учиться русскому языку, рассказывал мне истории преимущественно из мира музыки, оперы, которые по его каждоразовым примечаниям «запрещены в Германии под страхом смертной казни». Например, о том, что отец Рихарда Вагнера – еврейский скрипач, чем объясняется гениальность Вагнера, ибо немцы не способны к созданию такой интеллектуальной музыки. Его возмущениям по поводу уничтожения евреев не было предела, хотя он не скрывал, что был членом НСДП – гитлеровской партии.
      Второй ученик – социал-демократ уговорил нас не уезжать в Германию вместе с отступающим вермахтом. «Зачем вам уезжать? Война кончена. Гитлер капут. Борис (то есть я!) станет беспризорным (он имел в виду «комсомольцем») и вы заживете припеваючи». Немец учил меня всяким непристойным немецким песенкам, из которых хорошо запомнилась одна: «Все прошло, все миновало. В пекло летит фюрер. За ним следует Партия»).

VI. Ну, а Легион СС?

      В многочисленных и частых дискуссиях, спорах и противостояниях, как только начинается разговор о латвийцах в рядах Легиона СС, нередко поднимается вопрос о незаконности мобилизации на оккупированной территории Латвии. Но вопрос решаем не столь однозначно. Добровольно вступившие в легион юноши считали своим долгом отомстить за убитых или увезенных в Сибирь родственников, или просто хотели «пожить всласть». Латыши даже сочинили песенку: «У кого нет, что есть, и не у кого взять взаймы, тот должен идти служить в Легион». Так вот, поначалу это была не мобилизация в Легион, а принудительное назначение на работу в военные части немецкой армии в качестве кучеров, подвозивших к линии фронта амуницию и провиант на лошадях, поскольку в Волховских болотах никакая немецкая техника не могла пробраться. Кто считал ниже своего достоинства быть кучером, мог добровольно вступить в Легион СС. Когда же местное население привыкло к этому принудительному назначению на работу и кучеров оказалось достаточно, комиссии по определению на работу в немецкую армию как-то сами собой переосуществили в комиссию по призыву в Легион. Хотя и впредь повестки на врачебную комиссию по-прежнему рассылали не военные ведомства, а Управление трудом («Арбейтсамт» или «Арбейтсфервалтунг»), которое в народе слыло под названием «Белая Чека». Поначалу русских и поляков на эти новые призывные комиссии не вызывали, и надо сказать, русские такой дискриминацией возмущены не были. Но когда непобедимая германская армия стала терпеть все новые неудачи, немцы как бы забыли о неполноценности русских.
      Но всенародного патриотического угара даже среди латышских народных масс как-то не чувствовалось, разве что на страницах латышских газет и журналов. Больше было разговоров, как избавиться от Легиона. Был официально дозволенный путь – приобетение УК «Unabkommeichkeits karte» («Карта незаменимости»). Поначалу ее получить, кажется, не было особых трудностей. Но вот когда вся власть, в том числе и призыв в Легион, перешли в руки латышских генеральных директоров, приобретение УК ожесточили таким образом, что выдавать таковую мог только сам генеральный директор. Подпись его заместителя считалась недействительной. Председатель призывной комиссии (теперь полковник или капитан Легиона СС) на свою ответственность освобождал прославленных в Латвии людей (например, известного балетмейстера), либо полуевреев, либо неблагонадежных, только что освобожденных из тюрем бывших коммунистов или сочувствующих.
      Был еще и полулегальный путь, которым, к моему удивлению, пользовались юноши. Они либо по своему социальному положению (близость к правящим кругам, вплоть до генеральных директоров), либо по своим культурным и национальным устремлениям (полунемцы, студенты германской филологии), становились на путь шкурников. Путь этот заключался в назначении на работу в такие учреждения, из которых в армию молодых людей не призывали. Сколько юношей использовало этот путь, трудно установить, поскольку сам процесс проходил в глубокой тайне.
      Как свидетельствуют латышские легионеры в своих воспоминаниях, от русских легионеров было мало толку и пользы. Прежде всего, многие из них не понимали латышского языка, и начальство вынуждено было переходить на ненавистный и презираемый русский язык. Вообще-то многие призванные русские разбегались уже на пути места назначения. Во всяком случае, неизвестен ни один русский легионер, награжденный железным Крестом.
      Из русских военнопленных формировались главным образом ряды Русской освободительной армии. О ней в России издано уже немало книг. История РОА в Латвии пока еще покрыта мраком неизвестности и забвения. Мне лишь однажды пришлось встретиться с человеком, близким к штабу РОА. И единственное, что он успел рассказать мне, это о том, как из советских военнопленных формируются отряды РОА. В случае отказа у несговорчивых половые органы стискиваются досками, пока они не согласятся вступить в ряды РОА.