Я благодарен совету гуманитарного семинара и лично Сергею Мазуру за приглашение выступить и представить некоторые идеи, которые я прорабатываю последние годы. Мне особенно приятно сделать это в предлагаемом формате – формате гуманитарной дискуссии. Тем более важно для меня, что впервые концепцию Русского Мира я сформулировал для себя ровно 10 лет назад, когда вместе с C ергеем Чернышовым и Глебом Павловским мы обсуждали проблематику самоопределения русского в новом мировом и правовом контексте. Именно тогда был поставлен вопрос о тех рамках, которые позволяют сохранять идентичность и определенность действия в эпоху достаточно больших, как в свое время любил говорить первый и последний президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев, судьбоносных изменений.

Впервые текст с аналогичным названием был написан в 1997 году – совместно с Ефимом Островским, а в 1999 я подготовил для публикации статью «Русский Мир и транснациональное русское». Она была опубликована в Независимой газете, а затем – на сайте Русского Журнала и даже вызвала в тот момент небольшую полемику. Сокращенный вариант этой статьи представлен в сборнике, выпущенном к Вашему семинару.

Я думаю, будет полезно восстановить контекст той ситуации, в которой был подготовлен этот текст. Основным стимулом для того, чтобы его написать, была смена президентской команды. Данная статья фактически представляет собой открытое письмо новой президентской администрации, исполняющему обязанности Президента РФ Владимиру Владимировичу Путину с тем, чтобы вызвать какой-то отклик у представителей его команды или у других ответственных представителей системы государственного управления Российской Федерации.

В этом залоге имеет смысл читать данный материал. Повторю, это – открытое письмо официальным представителям государственного управления. Задача этого текста – сформировать общее понимание и выявить различие в понимании той проблематики, которая, на мой взгляд, в тот период стояла перед реформой государственного управления в России. С тех пор я практически не обращался к этой теме, за исключением нескольких интервью, которые мне пришлось дать в рамках обсуждения данного материала журналу «Эксперт» и нескольким сайтам. Все эти тексты доступны, я не хотел бы их комментировать. Вместе с тем, несмотря на то, что с момента публикации прошло более 5 лет, я не внес бы в этот текст практически никаких изменений .

Сегодня я бы хотел остановиться на четырех вопросах. Вопрос первый – статус этой идеи для меня. Второй вопрос – понимание неких вызовов и процессов, которые происходят вокруг нас, которые требуют, с моей точки зрения, использования этой идеи. Третий вопрос – это та действительность мысли, действительность мысли и понимания, в которой, на мой взгляд, целесообразно разворачивать эту идею. И четвертый вопрос – это те проекты, инициативы, которые вытекают из так поставленного вопроса.

Итак, первый момент, на который я бы хотел обратить ваше внимание. Для меня эта идея постулирована и развивается в действительности заботы о собственном самоопределении, о собственной идентичности. Я не рассматриваю Русский Мир как некий объект. Если вы спросите у меня, есть ли, существует ли такое образование как Русский Мир, я затруднюсь вам ответить. С моей точки зрения, мы живем в мире, в котором онтология должного гораздо более реальна, чем онтология материально-наличного. В свое время – в конце Х1Х века – один из немецких философов-неофихтианцев, Файхенберг, сформулировал важный тезис. Он утверждал, что есть вещи, которые должны быть. Иными словами, если их нет, то в этом мире нельзя жить. Если мы допускаем, что в окружающем нас мире нет определенных явлений и сущностей, то возникает вопрос о человечности нашего собственного бытия. Более того – возникает вопрос о возможности нашего бытия в так устроенном мире.

Постулирование наличия Русского Мира для меня есть указание на тот контекст, который делает для меня окружающий мир приемлемым, помогает мне действовать и жить определенным образом. И я исхожу из того, что если сегодня Русского Мира нет, то он должен быть. Будет он или не будет – это вопрос истории.

С тех пор, как я для себя выработал эту формулу, я провел достаточно масштабное исследование. Я работал в Израиле. Я работал в Украине. Я работал с Арменией.

Мне кажется, что очень многие культуры, очень многие этносы, нации, очень многие конфессии сегодня переживают период серьезных трансформаций. Мир действительно глобализируется или, во всяком случае, в нем возникают новые макрорегионы. И в этой ситуации существование армянского мира, китайского мира, английского мира, как новых сетевых форм существования этно-культурной и языковой идентичности, представляет собой значимый феномен современности. И одновременно – представляет собой важнейшую рамку самоопределения для тех людей, которые принадлежат к данным мирам, но при этом живут новой, современной, в определенном смысле – глобальной жизнью.

Вы прекрасно знаете, что в Армении две трети армян живет за пределами страны и экономика, которая контролируется армянской диаспорой по всему миру, приблизительно в 10 раз больше, чем экономика, которая контролируется армянами, проживающими в самой Армении. Мы можем относиться к этому феномену как к уникальному. Мы можем считать, что такого нигде больше не встретишь. Но мы можем относиться к этому и по-другому, как к симптому какого-то нового процесса. Без сомнения, этот процесс возник не вчера. С одной стороны, его история соразмерна истории всего человечества. Но, с другой стороны, данного феномена, во всяком случае, в его нынешних проявлениях, не было еще 30 лет назад. Ибо только в последней четверти ХХ века он приобрел ту массовость и тот масштаб, который заставляет осмыслять его в действительности самоопределения, в действительности философской антропологии, а не только в действительности социологии культуры или политологии.

Есть две других точки моего самоопределения, которые для меня не менее важны, чем идея Русского Мира. Наверное важно их назвать.

Первая из них – это идея методологического мышления. Многие из вас знают, что я воспитан в школе, которую создал мой отец, Георгий Петрович Щедровицкий. Эта школа поставила перед собой в начале 50-х годов задачу построения новой методологии мышления и в течение 50 лет большая группа людей, учеников моего отца, решают эту задачу. Задачу построения методологии мышления.

И второй, не менее важный момент моего самоопределения связан с проектом создания Школы культурной политики. Этот проект был ответом на перестройку, на те процессы, которые начали происходить в Советском Союзе в конце 80-х годов. Это проект, несмотря на свое название, был связан не только и не столько с педагогическим горизонтом, сколько с осмыслением более масштабных проблем культурно-политического, а позднее гуманитарно-технологического самоопределения в социальной и профессиональной позиции. Иными словами, если спросить меня, кто я по профессии, то я скажу, что занимаюсь культурной политикой и гуманитарными технологиями.

Вне этих двух контекстов моего самоопределения трудно дать адекватную интерпретацию идеи Русского Мира. Я думаю, Вы поймете это более точно из моего дальнейшего изложения. Итак, забота о самоопределении. Мое обращение к вам здесь на семинаре исходит из той посылки, что многие из вас тоже переживают проблему формирования собственной идентичности в новых условиях. Может быть вы, пережив гораздо более активно и интенсивно, чем Россия, процесс распада Советского Союза, ставите эти вопросы более остро и более активно, чем до последнего времени их ставили в российской глубинке. Как в свое время шутили по этому поводу, говоря, что в некоторых районах Сибири о революции 1917 года узнали только после Великой Отечественной войны.

Процесс социо-культурных трансформаций, вызванный распадом СССР, идет неравномерно, вызов идентичности осознается разными сообществами по-разному, с разной скоростью и с разной остротой. Поэтому мое обращение к вам и диалог, который у нас может состояться, с моей точки зрения, обоснован тем, что этот вопрос в той или иной форме и с той или иной остротой стоит у каждого из Вас. Безусловно, то, что я говорю и то, что я дальше буду говорить – это только намек на возможную фигуру самоопределения, не более. В реальной жизни каждый решает этот вопрос по отношению к самому себе и к своей малой группе.

Но один момент я бы хотел подчеркнуть. Я принадлежу к поколению 80-х. Для нашего поколения распад Советского Союза был, безусловно, очень важным событием. И хотя мне лично неминуемость этого распада была понятна уже в середине 80-х, я переживал эти события не менее остро, чем те, для кого они оказались полной неожиданностью. Но я хочу сказать, что распад СССР не конец, а лишь начало процесса. Пружина истории только распрямляется.

Те, кто думает, что этот процесс уже завершен, с моей точки зрения, глубоко ошибается. События, которые происходят в этом году в Грузии и сейчас на наших глазах на Украине, показывают, что многие тенденции только проявляются, набирают свою силу. С моей точки зрения, Советский Союз в конце ХХ века продолжал идти на полшага или на шаг впереди многих других стран и культур – как и в конце Х I Х века. Распад СССР – это симптом более глубоких изменений, которые неминуемо охватят большую часть мира через 15-20 лет. Кто-то может говорить о том, что распад Советского Союза – это «конец истории»; кто-то будет видеть в этом начало нового цикла или новой волны.

Я уверен в том, что в ближайший год или два произойдет масштабный мировой финансовый кризис. Я уверен в том, что в ближайшие год или два Европа, встав перед угрозой нулевого или даже отрицательного экономического роста, будет полностью переосмыслять конструкцию европейской интеграции. Я уверен, что в ближайшие год или два будут продолжаться мощные процессы политических изменений на бывшем постсоветском пространстве. К концу этого периода эти процессы затронут всю Среднюю Азию. Вызов, брошенный миру процессом геоэкономической интеграции, вызов, в определенном смысле сформулированный уже в начале ХХ века, сегодня, как и сто лет назад, не имеет очевидного королевского ответа, которому нужно следовать. Те задачи, которые нам сегодня, в старой парадигме, кажутся почти решенными, безусловно, окажутся проблематизированы дальнейшим ходом процессов глобализации, технологической и социо-культурной интеграции мира. На повестке дня все более и более остро стоят вопросы народонаселения и миграции, исчерпания сырьевых запасов, энергетики и воспроизводства экономического роста, кооперации и конкуренции разных культур.

Я исхожу из того, что эти вопросы будут неминуемо адресованы сложившимся и складывающимся субъектам исторического процесса – политическим нациям, крупным городам и макрорегионам, транснациональным компаниям, местным сообществам, профессиональным цехам… Эпоха, когда в «порах» транснациональных компаний жил и спокойно выживал малый бизнес, сегодня сильно проблематизирована инновационным процессом. Эпоха устойчивости местных сообществ в не меньшей мере проблематизирована растущим межрегиональным и межстрановым антропотоком. Эпоха доминирования политической формы национальных государств проблематизирована быстрым перемещением мобильных геоэкономических активов – прежде всего трудовых ресурсов, знаний и капиталов – подрывающих целостность национальных экономик и устойчивость национальных суверенитетов. И, безусловно, этот вызов будет брошен отдельному человеку, который всегда тяжело переживает, когда становится игрушкой в руках неких больших процессов. Он всегда стремится сохранить за собой право на собственное решение, ту небольшую зону, в которой он может принимать ответственные решения и, собственно, оставаться быть человеком. И этот вектор, с моей точки зрения, является сегодня ключевым. Нужны новые образцы личностной организации, новые образцы самоопределения в меняющемся и интегрирующемся мире, новые образцы самоопределения в ситуации, где традиционные формы удержания целостности - отрасли, крупные предприятия, государство, город – проблематизируются, и вызов развития доходит сквозь эти оболочки напрямую к отдельному человеку.

Я считаю, человечество несколько раз переживало подобные периоды слома, когда ответ на новые вызовы искался не столько в действительности экономической теории, или в действительности создания государственно-политических форм, сколько в действительности философской антропологии. Если у нас нет этих моделей и образцов человека, то все остальное не очень понятно к чему крепить. Не очень понятна, какова онтологическая и, связанная с онтологией, этическая рамка, по отношению которой и в логике которой мы замысливаем и производим конкретные организационные и институциональные преобразования.

В какой действительности мы должны искать ответ на поставленные, или точнее, намеченные вопросы. Здесь я вынужден еще раз вернуться к идее культурной политики. В середине 80-х годов я впервые привлек этот термин для осмысления текущей ситуации. Этот термин не является новым для европейской интеллектуальной традиции. В конце Х1Х века его очень активно обсуждали немцы, скорее всего – в похожей социо-культурной ситуации. Термин «культурная политика» в конце 80-х и начале 90-х не был признан в российской управленческой коммуникации. Многие годы мне приходилось доказывать, что культурная политика – это не политика в области кинематографа, театра или выставочной деятельности. Что культурная политика призвана ответить на вопрос о том, почему люди ведут себя тем или иным образом в тех или иных ситуациях, что регулирует человеческое поведение.

Тезис, который я хочу здесь сформулировать, заключается в том, что мы должны осмыслять проблематику Русского Мира в культурно-политической действительности. Это не значит, что мы не можем рассматривать Русский Мир в геополитической действительности. Можем. Никто нам не мешает ставить этот вопрос как геополитический. Но, на мой взгляд, такая постановка является тупиковой. Не потому, что язык геополитики какой-то плохой, не потому, что в пространстве геополитики действуют крупные игроки прежде всего в виде стран или национальных государственных образований, таких как Соединенные Штаты или Российская Федерация. Не потому не приемлема для меня действительность и язык геополитики, что в нем нельзя получить ответ на какие-то вопросы. Наверное, можно. Однако, эта действительность и этот язык закрывает глаза на сущностные аспекты культуры. Она политизирует культурные факторы, она превращает культурные факторы в элемент политического действия, составную часть «реалполитик». Но она не отвечает и не может в принципе ответить на вопрос о том, что происходит в самой культуре, какие последствия возникают в культурном поле по отношению к политическим событиям. Геополитка отодвигает в сторону вопрос о свободе воли.

Тезис, который я сформулировал для себя в 1985–86 гг., заключался в том, что нужна не геополитика, а культурная политика. Другой разворот, подход, другая действительность. Вчера мы с Сергеем Градировским обсуждали, что в истории философии и социальных наук был целый ряд заходов, близких к тому, о чем я сейчас говорю. Например, уважаемый мною мыслитель Иммануил Валлерстайн, ученик Ф. Броделя и французской исторической школы, человек, который, с моей точки зрения, в середине 20-го века построил одну из самых реалистичных моделей мирового процесса, ввел термин «геокультура». В его текстах вы нигде не найдете определения «геокультуры». Вы не встретите в работах Валлерстайна четкого описания тех требований, которые вытекают для нашего самоопределения из геокультурного подхода. Мне также будет довольно трудно отвечать на ваши вопросы про культурно-политический подход. Хотя в каждой конкретной ситуации я могу попытаться провести границу между двумя этими подходами в постановке и решении того или иного круга задач и проблем.

Главный тезис заключается в том, что Русский Мир, как я его понимаю, есть реальность культурной политики. Культурная политика своим предметом делает человеческое самоопределение и рассматривает такую специфическую реальность как превращение идей, слов, знаков, символов в правила и рамки человеческого поведения. Это удивительный феномен, который не объясним практически ни из одной картины мира. Действительно: почему люди поступают так, а не иначе?!.

В свое время я писал о том, что римляне первые столкнулись с оппозицией цивилизации и культуры. И объяснял я это следующим образом. Когда римляне приходили на некую территорию и приносили с собой набор благ цивилизации – бюджет, дороги, административную систему, виадук – они очень часто сталкивались с тем, что данный этнос или сообщество по каким-то для них непонятным, странным причинам не принимал этих благ цивилизации. Это сообщество считало более реальным для себя не эти для римлян очевидные цивилизационые решения, а что-то другое. Некий набор правил поведения, доставшийся в наследство от предков. Подобные действия для римлян оставались непонятными и необъяснимыми; за отказом от цивилизационных благ для них не было рациональности. Факт наличия неких рамок, которые человек выстраивает сам для себя или для некой малой группы, опираясь на нормы и правила, доставшиеся ему от предков, которые в реальной ситуации оказываются более значимыми для него и более действенными, чем технические и организационные решения, исходящие из здравого смысла и целевой рациональности, – до сих пор поражают воображение исследователей и социальных проектировщиков…

Почему люди принимают одно и категорически отказываются от другого? Почему то, что кажется очевидным одним, лежит за пределами понимания других? Почему в одной и той же ситуации разные группы людей будут принимать совершенно различные решения, часто выходящие за границы здравого смысла?.. Эти вопросы и поиск ответа на них и есть предмет культурной политики. Предмет интереса, предмет анализа, предмет исследования, и, не побоюсь этого сказать, предмет специального проектирования.

Я надеюсь, что вы понимаете, что всю историю XX-го века можно написать как историю удачных и неудачных проектно-инженерных решений в этой области. Неважно, идет ли речь о крупных событиях в социальной сфере: революциях, реформах, мировых войнах; или речь идет об архитектуре, формировании среды обитания, рекламе, кинематографе. Все эти процессы указывают на то, что по мере роста образованности, по мере роста информированности мы вынуждены обращаться к вопросам философской антропологии и культурной политики. Мы вынуждены отвечать себе на вопрос, почему люди поступают так, а не иначе в тех или иных ситуациях. Этот подход, подход с позиции культурной политики, заставил меня сформулировать ряд тезисов касательно Русского Мира.

Я бы обратил внимание собственно на три момента. Первый момент: так получилось, что во 2-й половине ХIХ века и прежде всего в ХХ веке большое число носителей русской культуры, русского языка оказались за границами сначала Советского Союза, сегодня – Российской Федерации. Они оказались там не по своей воле. Оказались в силу тех тектонических процессов, которые происходили на этой территории. Перед ними остро встал вопрос о собственной идентичности. Россия выплеснула за пределы своей территории несколько десятков миллионов человек. Если учитывать процесс распада Советского Союза и распространенность ареала употребления русского языка в мире, то я часто говорю о том, что сегодня в самой Российской Федерации и за ее пределами живет приблизительно одинаковое число людей, говорящих по-русски. Это сам по себе довольно драматический феномен. И когда меня спрашивают о том, какое действие может предпринять метрополия – Российская Федерация – по отношению к происшедшим за последние 100-150 лет событиям, то я в интервью в 2000 году журналу «Эксперт» сформулировал следующее первое требование: признать этот факт. Признать и, возможно, сделать встречный шаг: принести извинения тем, кто в силу обстоятельств попал в подобную ситуацию.

И первые шаги новой администрации Владимира Путина в этой области меня обнадежили. Мне показалось, что идея обращения к Русскому Миру, соотечественникам, проживающим за рубежом, выстраивания с ними нового диалога, в 2000 – 2001 году была поставлена в повестку дня. Правда, выяснилось, что государственные институты слабо приспособлены к этой работе. Министерства и ведомства никогда не делали этого, они не имеют соответствующей практики, я бы сказал, соответствующих гуманитарных технологий, они фактически не были способны, по крайней мере, в тот период, вести подобный диалог.

Второй момент, который я зафиксировал, заключается в том, что этот Русский Мир – это, безусловно, ресурс развития самой России. Неважно, в каком залоге мы будем это обсуждать.

Будем ли мы обсуждать это в залоге гуманитарно-технологической конверсии самой России, выработки новых требований к смене подхода, способов работы, отношения к соотечественникам и Русскому Миру, как более широкой зоне потенциальной иммиграции в системе государственного управления и общественном мнении.

Либо мы будем обсуждать в чисто экономическом залоге, как это обсуждают китайцы. 100 млн. китайцев, проживающих за территорией Китая, – это торговая сеть, которая позволяет продвигать и продавать китайские товары. И в сегодняшнем мире, который во многом продолжает жить логикой торговой конкуренции, торговых войн, сам факт наличия подобной сетевой структуры есть в некотором роде основа и одно из основных условий геоэкономической конкурентоспособности.

Или, наконец, мы будем осмыслять эту проблему в культурном аспекте. Я исхожу из того, что русский язык и русская культура во многом формировалась и развивалась как культура переводчика, культура, которая связывала разные цивилизации, разные конфессии, разные картины мира. И этот интегративно-переводческий потенциал существует внутри культурной базы и русского языка как самостоятельная ценность и самостоятельный ресурс будущего развития.

Будучи рассеянными по всему миру, представители русского языка и русской культуры продолжают через себя проводить эту работу интеграции и перевода разных культурных норм, разных культурных представлений в единую платформу русского языка. Они продолжают воплощать эту историческую миссию русского языка и русской культуры в множестве различных конкрентных продуктов, инновационных решений и предметах художественного творчества.

Я сам, прежде всего, работаю в сфере философии и методологии и могу сказать, что меня всегда чрезвычайно интересовали примеры из моей области.

Я не знаю, в курсе ли вы того, что, например, Вадим Кожевников, взявший во Франции псевдоним Кожев, был одним из наиболее посещаемых преподавателей в Сорбоне в конце 20-х, начале 30-х годов. Его лекции слушали все те французские философы, которых мы считаем цветом французской философской культуры. Такие люди как Сартр неоднократно подчеркивали, что именно он своими лекциями о Гегеле, пропущенными через призму рефлексии российской ситуации начала века, оказал огромное влияние на идейные представления многих и многих французских экзистенционалистов и феноменологов. В некотором смысле, без изучения наследия этого человека невозможно понять того, что сегодня делают и пишут французские философы.

Питирим Сорокин, проживший часть своей жизни в городе Сыктывкар, ученик Максима Ковалевского, одного из первых исследователей других культур, эмигрировал в США, своими работами и преподавательской деятельностью повлиял на большую часть американской социологической школы. В числе его учеников были такие люди как Т. Парсонс. Его философия действия оказала гигантское влияние на всю американскую социологическую и праксеологическую традицию.

Я могу продолжить этот перечень. И в этом плане я считаю, что написание не пропагандистской, но достаточно выверенной с объективной точки зрения истории влияния российской интеллектуальной культуры на мировую мысль – это самостоятельная и очень интересная задача.

Буквально 2-3 недели тому назад совместно с директором института философии В.С. Степиным мы договорились создать группу, которая будет анализировать и реконструировать историю этих влияний. Которая попытается описать масштаб влияния российской интеллектуальной культуры, интеллектуального влияния на мировую философскую мысль ХХ столетия. Если бы не события начала века, то, наверное, эти люди работали бы в России и внесли бы большой вклад и в ее собственную историю Они могли бы действовать привычным образом, проводя исследования или работая на кафедрах в высших учебных заведениях России. Но им пришлось действовать иначе. Та фигура самоопределения, которую они заняли, с моей точки зрения, является очень достойной. Они самоопределились и смогли реализовать свой потенциал в совершенно иной языковой и культурной среде.

И, наконец, последний момент. Я выделил для себя три проектных направления, которые интересны в данном контексте и могли бы стать предметом нашего возможного сотрудничества.

Первый из них находится в зоне взаимоотношения России и Европы. И я исхожу из той гипотезы, что европейская культура в ближайшие несколько десятилетий будет переживать кризис идентичности. Тема, которую мы обсуждаем с моими коллегами, это тема ревитализации европейских ценностей. В Европе в ХХ веке сделан шаг на интеграцию, на построение огромного смесительного котла. Несмотря на конфессиональную, языковую, культурную близость европейских народов это, безусловно, очень сложный процесс – процесс формирования новой общности в 450 миллионов человек. А если брать перспективу развития ЕС на востоке, то может быть и больше. Факт перспективного включения в Европу и стран Восточной Европы, и Турции – гигантский вызов европейской идентичности. И в этой ситуации, с моей точки зрения, безусловно, придется делать шаг назад: не к институтам, не к организационным структурам, не к совместной администрации и режиму работы силовых структур, а к базовым ценностям.

В этом процессе есть гигантское место для рефлексии, гигантское место для диалога, для диалога с участием России. Россия в определенном смысле является производным европейских ценностей. Европа, с моей точки зрения, безусловно, вынуждена будет рефлексировать себя и нуждается в зеркале, в построении модели подобного диалога. Вы помните, что писали по поводу понимания великие философы Х1Х века. Понимание и коммуникация невозможна между теми, у кого нет ничего общего. Коммуникация и понимание не нужны тем, кто похож друг на друга как две капли воды. Понимание и коммуникация возможны только на границе сходства и различий… Вы находитесь на перекрестке этих процессов. И, безусловно, для вас эти вопросы стоят гораздо более остро, чем для регионов российской метрополии.

Вторая тема. Я считаю, в экономической сфере, безусловно, в ближайшие 25-30 лет будет расти значение крупных городов. Крупный город – это способ прикрепления национальной экономики к мировым процессам. Все страны идут в этом направлении по-разному. Вы знаете, во Франции это один город, в котором производится с учетом парижского региона 60% валового продукта. Для Германии это 7-8 городов. Испания потратила несколько миллиардов долларов, чтобы включиться в средиземноморскую кооперацию, и вы знаете, что Барселона сегодня перетянула на себя часть функций Марселя. Через несколько лет она может стать реальным центром западного Средиземноморья. В трех крупных городских агломерациях Европы – лондонской, рейнской и миланской, производится ? ВВП ЕС.

Рига, которая в последние 100 лет стала одним из центров Балтики, Рига, которая дважды на протяжении ХХ века переживала масштабный рост, Рига, которая до сих несмотря на потери населения остается миллионником, с точки зрения своей культуры, своего потенциала, безусловно, важнейшая точка роста. В некотором смысле, это единственный шанс вашей национальной экономики, центр потенциальных инноваций, новой занятости, новых видов деятельности. Если они возникнут и будут развиваться, то только здесь. От того, как будет поставлена эта проблема, как будет выработана эта программа и какая культурная политика поможет это сделать, зависит конкурентоспособность Вашей страны. И не только вашей страны, а всего балтийского региона, поскольку здесь, сейчас существует целый ряд проектов балтийского инновационного кольца, балтийской кооперации. Субъектом этих процессов, безусловно, является крупный город. Кстати, вы, наверное, знаете: сейчас многие страны, понимая эту проблематику, совершают резкие шаги. Например, создан единый муниципалитет Копенгаген - Мальмо, единый муниципалитет с одной администрацией, с претензией стать единицей инновационного роста. Вы знаете, что реализуется проект кооперации Таллина и Хельсинки; сегодня Таллинн во многом стал пригородом Хельсинки. Там все более плотная коммуникация, и люди ездят каждую неделю на работу туда и обратно. И этот процесс интеграции будет идти дальше. Здесь очень важен контекст трансграничности и контекст концентрации ресурсов.

И, наконец, третье проектное направление – это, безусловно, новая технология образования. Когда я приезжал летом, г-н Ватолин брал у меня интервью, в т.ч. по поводу конфликта в этой сфере. Я понимаю всю его драматичность и проблемность. Я сказал одну-единственную вещь, которая мне понятна из моего подхода. Для современной Европы многоязычие – это ресурс. Я понимаю, почему мои друзья из Финляндии знают 3-4 языка и учат пятый. Я прекрасно понимаю, что они очень остро чувствуют связь между образовательной мобильностью и конкурентоспособностью. Найти себе рабочее место - это проблема. Мир меняется так быстро, что традиционные формы образования в принципе не могут за ними успеть. И сегодня поликультурность и полиязычие являются обязательным условием получения высокооплачиваемой работы. В этой ситуации устраивать дискуссию по поводу одного языка, с моей точки зрения, глупо. Человек, не владеющий несколькими языками в объединяющейся Европе, неминуемо будет обременять национальную экономику и государство необходимостью своего трудоустройства или выплаты социального пособия. Люди, которые получат образование на одном языке, какой бы он ни был, русский или латышский, будут неконкурентоспособными. Можно занять любую позицию и устраивать дискуссию по этому поводу сколько угодно. Я уверяю, что ни то, ни другое решение не является решением базовой проблемы, а именно: проблемы геоэкономической мобильности и конкурентоспособности современного человека. С моей точки зрения, единственным основанием принятия решения являются долгосрочные интересы отдельного индивида или семьи, домохозяйства. Если человек понимает, что для своего развития он нуждается в 2-х, 3-х, 4-х или пяти языках, значит он должен получить условия для того, чтобы такое образование и такая квалификация могла быть им получена.

В этом смысле я всегда привожу в пример Голландию. Меня она когда-то просто поразила. В Голландии если 30 семей в любом муниципалитете договариваются, что они для своих детей хотят получать определенный тип образования, муниципалитет обязан выделить финансовую поддержку и помочь им в получении этого образования. Был случай, когда в маленьком голландском городе несколько семей решили, чтобы их дети должны учиться по методике развивающего обучения из России. Откуда они узнали про методику развивающего обучения из России, я не знаю. Собрались, договорились и заставили муниципалитет пригласить российских преподавателей для того, чтобы эта школа могла быть создана у них в городе… С моей точки зрения, позиция государства на каком-то отрезке пути в данной сфере совпадает с интересами человека. Ведь проблема государства заключается в том, кто будет содержать этого человека в условиях демографического кризиса, характерного для всей Европы, и в условиях, когда экономика приобретает все более инновационный характер. Проблема государства состоит в том, что делать в ситуации, когда традиционное образование все меньше и меньше дает компетенцию и обеспечивает возможность трудоустройства и мобильности.

Я считаю, что эти три вопроса, вопрос диалога с Европой касательно базовых ценностей, вопрос развития крупного города и вопрос новых технологий образования, могли бы быть некими протопроектами, некими коридорами нашего с Вами взаимодействия, где мне и моим товарищам есть что сказать и интересно работать.

Заключительное слово
Петра Георгиевича Щедровицкого

Я бы хотел остановиться на трех вопросах. Первый вопрос жестко сформулировал в своем докладе Игорь Ватолин. Он звучал так: достаточно ли русского языка для поддержания Русского Мира и что еще кроме русского языка может обеспечить его существование. Я приношу извинения у тех, кто не знаком с теми теоретическими подходами, на которые я буду опираться в своем ответе. Мой отец развивал представления о так называемой коллективной мыследеятельности. Эти представления утверждают, что существует принципиальное единство, по крайней мере, пяти разных процессов: процессов мышления, процессов коммуникации, процессов понимания, процессов действия или деятельности и процессов рефлексии.

Если пользоваться этим представлением в качестве призмы, сквозь которую можно посмотреть на заданный вопрос, то для меня совершенно очевидно, что язык является формой собирания или удержания только одного из этих слоев, а именно: слоя коммуникации и понимания. Безусловно, процесс коммуникации и понимания является очень важным для целостности мыследеятельности, но не исчерпывает ее. Когда мы утверждаем, что язык является основой для определенных ментальных моделей, типов и форм мышления, то мы указываем на другой аспект, который скрыт в языке, но не может быть сведен к языку. Этот аспект существования мыследеятельности требует самостоятельной деконструкции, и ответа на вопрос, существует ли и в чем заключается глубинная связь между структурами языка и структурами доступного в материале этого языка мышления или способов мышления.

Второй аспект – не менее важный. Какие профессиональные формы деятельности наиболее открыты, наиболее проработаны, наиболее освоены в этих языковых конструкциях. По этому поводу существует много хороших сказок про то, как люди, владевшие разными языками, говорили, что о любви они говорят на одном языке, дипломатию и переговоры ведут на другом, а занимаются экономическими расчетами на третьем.

И, на мой взгляд, это не случайно. С этой точки зрения, язык будет жить, если в нем демонстрируются определенные формы мышления и деятельности, в частности, профессиональной. Эти формы должны быть более проработанными, чем любые другие, находящиеся в одном историческом времени. Если этого не будет, то, безусловно, не будет ни интереса к этому языку, ни желания его учить, ни влияния этого языка и культурных образцов мышления и деятельности, совершаемых в нем, на другие культуры и языки.

Давайте будем честными. В советский период многие из этих культурных образцов оказались физически уничтожены или выдавлены за пределы СССР. За счет этого мы по многим направлениям потеряли возможность указывать на эти живые личностные образцы сделанного, сотворенного в русском языке. Давайте вернемся к этому вопросу, давайте напишем историю того, что было сделано и что делается сегодня на мировом уровне на русском языке, в каких областях это происходит.

В общем, мы все понимаем, что русская культура богата такими образцами. Почему-то сегодня на чемпионате мира по шахматам конкурируют все сплошь выходцы из советского, постсоветского или российского пространства. И борются за первое, второе и третье место. Почему-то мы видим, что эта культура дает миру удивительных музыкантов, композиторов, дирижеров и т.д. и т.п. Почему-то эта культура... Дальше вы сами можете продолжить, но если этого не будет, то разговор останется праздным. Второй момент, фактически в продолжение этого тезиса. Мне чрезвычайно не нравится термин «борьба культур». Я отношу его к тем терминам и к тем представлениям, которые порождают, как и любое имя, соответствующее явление. Имя создает сущность. Вы сказали нечто, но прежде, чем вы произнесете это слово вслух, вы должны оценить, хотите ли вы, чтобы эта сущность к вам пришла. Пришла в вашу жизнь – и не во сне, а наяву. Владимир Лефевр, которого я считаю одним из своих учителей, – а он принадлежал к традиции московского методологического кружка, – любил повторять, что «человек – это система, превращающая кажущееся в явь». В этом смысле, мы номинируем и мы тем самым вызываем существование некоторых явлений.

Я не спорю с тем, что между культурными парадигмами происходит борьба, но я об этом хочу говорить иначе. Я хочу переконструировать это пространство иначе. Ответьте, на какой арене происходит эта борьба. И каков продукт этой борьбы. Если продуктом этой борьбы являются те самые высшие достижения культурной деятельности, собранной на людях, тогда я скажу: «Да, мне нравится этот подход, боритесь, если вы выразите результаты этой борьбы в том, что вы сделаете что-то лучше, чем другие». Ну, а если вы предполагаете, что за этой борьбой стоит игра на понижение, то меня этот подход не устраивает. Я не могу на нем стоять. В зависимости от Вашего ответа на этот вопрос с моей стороны будет разное отношение, разный дальнейший диалог.

Для меня этот момент целиком и полностью перекликается с тем, что сказали здесь многие и довольно жестко – Сергей Николаевич Градировский. Я очень озабочен уровнем и качеством образования, которое сегодня существует в России. Я много занимаюсь этой проблемой и прекрасно понимаю, что это образование будет востребованным только в том случае, если в нем удастся реализовать самые передовые подходы и технологии. Дело не в том, что это образование на русском языке, дело в том, какое оно. Отличается ли оно чем-то технологически, отличается ли оно с точки зрения эффективности, темпов, быстроты, формирования определенных компетенций, уровня получаемой квалификации и прочее и прочее. Мы знаем, что российское и советское образование в целом ряде зон такие образцы давало, но мы знаем и другие зоны, где этого нет.

Политизация этого фактора никогда не даст вам возможность выйти к обсуждению содержания. Вы будете обсуждать не лучшие образцы образования, кстати, существующие и на других языках, вы будете обсуждать во все более и более политизированной форме внешнюю скорлупу образовательной деятельности. И Вы неминуемо будете играть на понижение. Поскольку в этом пространстве нет места для обсуждения того, как применять новые технологии и какие технологии следует применять. Политическая дискуссия иначе устроена, у нее другие правила. И вовлекаясь в тот процесс, вы неминуемо примите эти правила. И они определят, что вы сможете обсуждать, а что вы не сможете обсуждать.

Но давайте сделаем еще один шаг. Почему я старался провести в своем докладе жесткую разделяющую линию между геополитическим и культурно–политическим подходом. Потому что, с моей точки зрения, это и есть точка размежевания позиций. Нужно очень четко понять, что холодная война была проиграна Советским Союзом, прежде всего и в основном потому, что он вовремя не понял, что гуманитарно-технологические и культурно-политические средства мощнее любых ракет и танков. Рок-н-ролл и джинсы «Левис» выиграли войну у СС-300 и соответствующих моделей самолетов.

Дальше возникает очень интересная проблема. А можете ли вы удержать рамку культурной политики и рефлексивного управления. Не скатитесь ли вы в какой-то момент к другим средствам, которые вам почему-то кажутся более продуктивными, особенно на коротких отрезках, и которые на самом деле закрывают перспективу развития. Здесь был высказан коллегой очень жесткий тезис. Я прекрасно понимаю его правоту и вместе с тем его предельную опасность. Тезис звучал так: нужно сказать спасибо местной элите, которая, не понимая последствий культурно-политических процессов, применяет силовые аргументы и в результате способствует росту российской идентичности. В этом смысле она делает ту работу, которую сама община не делала долгие годы. Но давайте вдумаемся в способ нашего рассуждения, в те выводы, которые мы должны сделать, следуя этой логике.

Что это значит? Либо я должен предположить, что внутри этой элиты присутствуют соответствующие разведчики, которые таким способом добиваются целей противоположной стороны, либо я должен говорить о культурно-политической и гуманитарно-технологической невменяемости современной элиты. Когда я веду политическую кампанию и на противоположной стороне находятся «дуболомы», то я всегда очень радуюсь. Я говорю: «О, вы решили силой это сделать, спасибо вам, дорогие мои, я очень рад этому, можно добавить еще, потому что я выиграю, через шаг переинтерпретировав эту ситуацию и использовав ваши нелепые и контрпродуктивные действия для достижения нужных мне целей». Но если я вижу, что дуболомы с обеих сторон.?! Если я вижу, что они на каждом шагу вгоняют ситуацию в новый пик кризиса, то начинаю опасаться. Ведь я понимаю: мы очень мирно разговариваем в этой аудитории. Но есть процессы, и я много раз видел их, где такой разговор в принципе невозможен. Там уже нет пространства для культурно-политического взаимодействия и переубеждения. Там начинается прямое силовое столкновение масс людей, которые уже не удерживают и не могут удержать этого пространства рефлексивной коммуникации и диалога. А инициаторы, которые вначале думали, что они рефлексивно управляют ситуацией и сейчас всех переиграют, погружаются внутрь и теряют контроль над происходящими процессами. И в какой-то момент ты видишь обезумевшие глаза этих люде,.. которые впервые поняли, какого «джина» они выпустили из бутылки.

Три с половиной года тому назад я приехал в Украину по просьбе моих коллег и реализовал там на прошлых выборах в Верховную Раду проект создания интегрирующей, поколенческой партии, которая должна была собрать молодежную аудиторию с востока и запада в рамках общей идеологии и программы развития страны. В тот момент я понимал, что если логика событий будет идти так, как она идет, то неминуемо, раньше или позже, мы получим ситуацию поляризации страны на Восток и Запад, поляризации на грани конфронтации, которую мы видим сегодня. Мой тезис заключался в том, что единственная сила, которая может «сшить» Украину заново – это молодежь, среди которой будут лидеры и с востока, и с запада.Молодежь, которая сумеет интегрировать другие поколения через поле новых ценностей. Мы создали политический блок и назвали его «Команда озимого поколения». И за три с половиной месяца мы провели кампанию и, даже по официальным данным, которые мало соответствуют реально полученным голосам, мы набрали два с половиной процента голосов. 2,5 % за блок, в котором не было ни одного известного политического лидера – за три месяца. Теперь обратите внимание – обе стороны, которые играли в том конфликте, сделали все, чтобы этот проект не состоялся. И Кучма с его окружением, и Ющенко, с его командой. Прошло 2,5 года. Сегодня ситуация ничем не отличается от той, что была в 2002 году. Поляризация сохраняется и даже усилена происшедшими выборами. Ющенко, который с высокой вероятностью выиграет выборы 26 декабря, окажется в чрезвычайно сложной ситуации. Его легитимность, во всяком случае в восточных регионах, будет находиться под сомнением. И вот здесь возникает мой основной вопрос: я не хочу и не могу доказывать, что культурная политика более эффективна, чем геополитика. Доказать это человеку, несущему другие ценности, невозможно. Я лишь указываю на то, что культурная политика не менее эффективна, а в ценностном плане более приемлема. Это, безусловно, вопрос личного самоопределения и гуманитарно-технологической вменяемости элиты.

Будет обидно, если эта вменяемость станет результатом анализа событий после. Мне будет тяжело это видеть и понимать, что пока геополитическая парадигма продолжает оставаться доминирующей.

Кстати, спустя два года Владимир Александрович Лефевр в личном разговоре сказал мне, что, с его точки зрения, я написал о самом важном вопросе, который стоит перед Россией.

В прошлом году мы отмечали 50-летие Московского методологического кружка.