Статья «Образ Латвии 20-х – 30-х годов в творчестве русских зарубежных писателей» была опубликована в журнале «Диаспоры» в 2002 году. Альманах публикует рукописный вариант статьи, хранящийся в архиве Бориса Федоровича Инфантьева.

           Еще не был заключен Латвийско-Российский мирный договор, как русские писатели (речь пойдет о тех литераторах, которые постоянно проживали за пределами Латвии) оказываются на территории молодой независимой демократической республики. Первые ласточки — советский прозаик с дипломатическим паспортом, уроженка Риги Лариса Рейснер и полурижанин-полупарижанин Георгий Иванов.
           Л. Рейснер еще до войны и в первые ее годы опубликовала в Риге несколько художественно-литературоведческих произведений; теперь она в статусе журналистки входит в состав советской делегации на мирных переговорах с Польшей. Журналиста-дипломата интересует, прежде всего, как выглядит независимая республика, а также положение здесь русских, особенно советских военнопленных, все еще томящихся в неволе.
           «Ей нравились старинные улочки, — рассказывает о пребывании Л. Рейснер в Латвии в 1920 г. С. Шоломова, — немые свидетели средневековья; нравилось любоваться готикой зданий. Истинное наслаждение доставляла латышская речь». В «Путевых заметках», опубликованных по горячим следам в «Известиях», журналистка отмечает и не совсем приятные для нее факты: «Рига окружена кольцом разрушенных фабрик. Предместья зияют проломленными стенами, выбитыми стеклами и почвой, до сих пор изрытой снарядами немецкой тяжелой артиллерии». Особое внимание Л. Рейснер привлекло Учредительное собрание, ведь в России подобное учреждение «погибло в самом расцвете своих юных дней». Однако от посещения латвийского парламента в ее памяти остался только «отблеск парадного великолепия», который светил с роскошного потолка «золотой гербовой залы старой дворянской Риги... на лысины и фраки демократических избранников».
           Другой очерк посвящен судьбе пленных красноармейцев, вынужденных шинковать в ресторане Рудзита «буржуазную» капусту для питания рижских толстосумов. Из среды этих несчастных вербуются будущие врангелевцы. Но красное знамя, гордо реющее над гостиницей, в которой разместилась советская делегация, кажется журналистке «цвета туго пульсирующих жил, надутых черным гневом на лбу и висках». Корреспонденции Л. Рейснер были восприняты русской публикой Латвии более чем критически. Известный журналист и общественный деятель Н.Г. Бережанский в своей заметке под красноречивым заглавием «Впечатления о Риге мадам Курдюмовой» возмущен характеристикой латвийской столицы как центра «искусственного игрушечного государства», а всей жизни в Латвии как «представления захудалого провинциального театра, на подмостках которого изображается цветущий город». «И где, собака, так навострилась писать», — завершает свой отклик Н.Г. Бережанский, цитируя Гоголя.
           Для Георгия Иванова и Рига, и Латвия также никакой экзотики не представляли. В пятиэтажном доме своего тестя, адвоката Г. Гейнеке (на улице Тургенева, 4/6) и на фешенебельной даче на взморье русский писатель-эмигрант с супругой — весьма частые гости. Увиденное и услышанное не остается только в его сознании. На страницах парижских «Последних новостей» появляется пространный очерк Г. Иванова «Московский форштадт». Прогуливаясь вместе с автором по этой своеобразной части города, читатель минует «забор, утыканный гвоздями от воров», проходит двор, «буйно поросший бузиной и сиренью», входит в «узкие сумрачные комнаты». Ничто не ускользает от взгляда очеркиста: ни домотканые «половики», ни «мебель персидского ореха, обитая зеленоватым или коричневым репсом восточного рисунка», ни «угловые, на восемь персон», диваны, ни «выкрутасистые» кресла. Описания доносят объемы, цвета, запахи: «Пахнет пылью, лампадным маслом, жареным кофем, шалфеем, еловыми ветками, которые для здоровья подвешены к печной вьюшке». На стенах обязательные портреты «высочайших особ». Николай Павлович на коне. Царь-Освободитель в гусарском ментике. Александр III, рука его заложена за борт сюртука. Мария Федоровна «в русском уборе». Рядом с ними «портреты генералов или духовных лиц — Паскевич Эриванский, Кутузов, Иоанн Кронштатский...». На торговом пятачке за Гостиным двором — рижская «Сухаревка». «Здесь прохожих поминутно хватают за фалды краснощекие старообрядцы и библейские еврейки». «Милый барин, дай погадаю, будешь счастливым, женишься на богатой», — скороговоркой твердят цыганки, окруженные множеством «хорошеньких, жутко грязных цыганят». Иной мир с явными приметами нищеты, хулиганства, порока начинается за толкучим рынком. «Через дом на Московской чайная или трактир. Трактир «Ягодка», ресторан «Америка», чайная «Золотой рог»... Из поминутно распахивающихся дверей вместе с чадом и гулом голосов вырывается «старорежимная», сладкая форштадскому сердцу музыка: «Пропал я мальчишка», — несется из «Ягоды» или «Америки», «Пожалей ты меня, дорогая», — хрипло откликается из «Золотого рога»».
           Во втором очерке — психологический портрет, незавидная участь известного каждому на форштадте ростовщика Ивана Севериновича, по прозвищу «Жила». Никогда и никому не сказал он сочувственного слова, ни одному форштадцу не помог. Совсем как пушкинский «скупой рыцарь», он бережно, не дыша, поднимал крышку длинного сундука и любовался просроченными закладами, которые «никогда уже не унесут» из «низкого рыжего дома», очень похожего на «заржавелый утюг». Среди закладов — золотые часы с массивной цепочкой. Драгоценность эту приказчик Сережка Зубов украл у купца, своего хозяина. Сестра приказчика, Шурка, вместе с «жильей» стряпухой Аксиньей, просит ростовщика вернуть часы, иначе Сережке грозит тюрьма. Возмущенный такой нелепой просьбой, ростовщик («тысячную вещь» — и отдать без выкупа!) гонит просительниц вон из затхлых своих покоев. Но Шуркины мольбы и Аксиньины упреки разбередили старика, и после долгих и тяжелых раздумий ростовщик ночью относит дорогой заклад стряпухе, чтобы та завтра вернула его Шурке. И покой, и благостное умиление воцаряются в душе Ивана Севериновича. «Он сейчас же и засыпает. Во сне он видит золотые часы, которых совсем не жалко, и Сережку Зубова, который кланяется и благодарит». Но действительность оказалась и страшнее, и жестче. Проснувшись от какого-то подозрительного шороха, ростовщик видит «наглое, перекошенное красивое лицо Сережки». Трагически поздно исчерпанный конфликт решает удар Сережкиного топора...
           Для газеты «Сегодня» парижский очеркист подготовил своеобразное сопоставление Рижского взморья и заграничных пляжей, причем, разумеется, предпочтение отдавалось первому.
           «Балтийский ветер шумит ветками сосен и морской зыбью. Если он дует к берегу, море сразу теплеет и купальщики, как утки, часами плещутся в нем, не желая уходить. Но ветер меняется, вода сразу становится ледяной — 12 градусов, окунуться, ахнуть и обратно на берег. Старуха билетерша собирает плату за шезлонги. 12 сантимов? Дорого. На Champs Elysеes стоит ровно половину. «Банкрутчики» в ослепительных халатах щурятся на воду, дымят кепстеном и бросают ленивые замечания о «кошмаре» банковских дел. Выражение их глаз непроницаемо; что они думают про себя — неизвестно. Граммофон играет где-то танго: модницы готовятся к очередной «гала» (с пивом и отбивной) и репетируют сложные «па»».
           Г. Иванов пристально следил за событиями и отражал в своих очерках (на русском и французском языках) немало исторических фактов из недавнего прошлого Латвии, да и вполне злободневные. Тут и интервью с Бермондтом Аваловым о мировой «резне», а уже в 30-е годы — лестные отзывы о новом порядке, введенном К. Улманисом: «Политика в нынешней Латвии, — информировал писатель все русское зарубежье, — с ее близостью к народным массам как бы переплетена с поэзией народной души, и этот ее поэтический элемент очень интересен и поучителен для современного читателя».
           В 1921 г. на территории Латвии побывали целых четыре русских зарубежных литератора: М. Цветаева, И. Северянин, И. Эренбург и А. Белый. Но лишь трое последних отобразили современную им Латвию в своих произведениях.
           А. Белый проездом в Германию решил в Риге переночевать. Но у него была транзитная виза, и прямо из гостиничной постели полицейским он был препровожден к берлинскому поезду. Рассерженный писатель разразился памфлетом, который через некоторое время был опубликован в Ленинграде.
           Русский писатель «был наслышан о радостной и обильной жизни в счастливой Латвии». Но Рига его не обрадовала: «в воздухе стоял густой, октябрьский туман, а в воде отражался серый свинец тумана». По его «поношенной шляпе и удивительному пальто» безошибочно можно было «узнать носителя большевистской заразы» и «бесстыдно драть с него бешеные деньги». «Некоего в сером» встретила «бесконечно скучная и банальная серая эмигрантская газетка». Надменные граждане Латвии, «гордые своим носом и полнотой желудка», услужливо указывали «Некоему» на то, что все, что он здесь видит и слышит, является «чем-то роскошным и выдающимся». Но «Некто» вместо выдающейся роскоши видел «подавляющую безвкусицу» и «плохо одетых, по-русски говорящих кепочников». Его смущало то, что «в уважаемых лицах на уважаемых улицах великолатвийской столицы не было глаз... Вместо глаз — лишь дырки без взгляда живого человека», лишь «надглазья и подглазья в виде черного котелка и роскошной шубы... Лицо исчезло в одежде».
           «…Рига в те дни не особенно любила Советскую Россию; и в те дни Рига также Германию не любила, но все же все, на что падал взгляд «Некоего» — все было вчерашняя Россия, вчерашняя Германия, только на скорую руку перекрашено «охрой» латышского мещанства…».
           Совсем другие воспоминания о первой встрече с Латвией остались у Ильи Эренбурга. Его в совершеннейший восторг приводили рижские булочные и колбасные магазины. В их витринах он подолгу разглядывал, «будто редкие безделки антиквара, хлебцы различной формы, сосиски, пирожки». «Меню, вывешенные у входа в многочисленные рестораны, названия блюд звучали, как стихи».
           «Когда наконец мы доползли до Себежа, дипкурьер сказал нам: «Товарищи, скоро латвийская граница. Там буфет, помните о советском престиже — не набрасывайтесь на еду…» Я решил не выходить из вагона. В Ригу мы приехали вечером, и, втащив чемодан в маленькую гостиницу, я сказал Любе: «А теперь в ресторан…» Я оглядывался, будто шел на нелегальную явку: неудобно, скажут, советский гражданин только приехал — и сразу ужинать… Не знаю, были ли порции слишком большие или мы отвыкли от еды, но я не смог одолеть даже половины бифштекса... Пообедав, я останавливался возле булочной или колбасной — разглядывал хлебцы различной формы, сосиски, пирожки… Я изучал меню, вывешенные у входа в многочисленные рестораны; названия блюд звучали как стихи».
           Особенно плодотворен в контексте нашего исследования был 1922 год. В Риге проездом Владислав Ходасевич с женой (Ниной Берберовой), Владимир Маяковский, Алексей Толстой, приехавший сюда с литературными концертами. Чета Ходасевичей поражена обилием непонятных вывесок на латышском языке. В письме московским друзьям они пишут: «Всюду “tirgotava” и “veikals”. Остается предполагать, что это приветствия и пожелания всякого благополучия». Поэтому и друзьям посылаются приветствия в виде tirgotava и veikal. Сам же поэт запечатлел свое пребывание в Риге стихотворением «Большие флаги над эстрадой».

Большие флаги над эстрадой,
Сидят пожарные, трубя.
Закрой глаза и падай, падай,
Как навзничь — в самого себя.

День, раздраженный трубным ревом,
Небес надвинутую синь
Заворожи единым словом,
Одним движеньем отодвинь.

И закатив глаза под веки,
Движенье крови затая,
Вдохни минувший сумрак некий,
Утробный сумрак бытия.

Как всадник на горбах верблюда,
Назад в истоме откачнись,
Замри — или умри отсюда,
В давно забытое родись.

И с обновленною отрадой,
Как бы мираж в пустыне сей,
Увидишь флаги над эстрадой,
Услышишь трубы трубачей.

           В. Маяковский отправился в капиталистический мир «не удивляться, а удивлять». Но Латвия его самого так «удивила», что он разразился огромным стихотворением, в котором и такие слова: «как это ни странно — Латвия — страна». Правда, узнаем дальше, не страна, а «просто полгубернии отдельно лежит». Особенно «поразила» Маяковского армия: «и пушки есть: не то пять, не то шесть!» «На меня, // на одного // уж во всяком случае хватило», — полагает поэт. Далее по косточкам он разбирает компоненты латышской государственности.

Латвией управляет учредилка.
Учредилка — место, где спорят пылко.
А чтоб языком вертели не слишком часто,
председателя выбрали — господина Чаксте.

           Маяковскому было о чем рассказать в своем стихотворении. «Учредилка» только что «проголосовала» за выдачу властям для репрессий депутата-коммуниста Дермана. Сам поэт мог убедиться в «свободе» слова и манифестаций в демократической республике. Выпущенную почитателями его таланта поэму «Люблю»: «Любовная лирика. Вещь — безобиднее найдите в мире-ка!» // Полиция насчет репрессий вяло // Едва-едва через три дня арестовала». На первомайскую манифестацию «народ повалил валом: // только // отчего-то // распелись Интернационалом // И в общем ничего // сошло мило — // только человек пятьдесят полиция побила».
           Маяковского особенно обидело запрещение его лекций, которые так тщательно готовились им и Л. Брик. Эти неприятности поэт отобразил в разделе стихотворения «Культура»:

В Латвии
даже министр каждый —
и то томится духовной жаждой.
Есть аудитории.
И залы есть.
Мне и захотелось лекцишку прочесть.
Лекцию не утаишь.
Лекция — что шило.
Пришлось просить,
чтоб полиция разрешила.
Жду разрешения
у господина префекта.
Господин симпатичный —
в погончиках некто.
У нас
с бумажкой
натерпелись бы волокит,
а он
и не взглянул на бумажкин вид.
Сразу говорит:
«Запрещается.
Прощайте!»
— Разрешите, — прошу,
ну чего вы запрещаете?
Вотще!
«Квесис, — говорит, — против футуризма вообще».
Спрашиваю,
в поклоне свесясь:
Что это за кушанье такое –
Квесис ?
«Министр внудел,
— префект рёк, —
Образованный,
знает вас вдоль и поперек».
«А Квесис
не запрещает,
ежели человек — брюнет?»,
спрашиваю в бессильной яри.
«Нет, — говорит, —
на брюнетов запрещения нет».
Слава богу!
(я-то, на всякий случай — карий).

           Но чувства, питаемые к правителям, Маяковский не распространяет на народ, о чем можно убедиться в разделе «Народонаселение»:

                                 В Риге не видно худого народонаселения.
                                 Голод попрятался на фабрики и в селения.
                                 А в бульварной гуще —
                                 народ жирнющий.
                                 Щеки красные,
                                 рот — во!
                                 В России даже у нэпистов меньше рот.
                                 А в остальном —
                                 народ ничего,
                                 даже довольно милый народ.

           Народный поэт Латвии Я. Судрабкалн впоследствии назвал Маяковского «Гулливером у злобных лилипутов». Тогда же, по горячим следам, за это стихотворение здорово досталось Маяковскому на страницах «Рижского курьера», в котором местный журналист назвал советского поэта «вздыбленным на скаку пошлости, разврата и бюрократства». «Отсюда мораль вообще: зря, Маяковский, на Латвию клевещешь». Латвийское правительство в следующую поездку визу поэту больше не дало, что побудило его к созданию афоризма: «Не плюй вниз в ожидании виз». И все же Латвия, как первая заграница для Маяковского, оставила в его сознании неизгладимое впечатление. В своем идейно-программном стихотворении «Товарищу Нетте — пароходу и человеку» он сформулировал коммунистический лозунг: «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить в едином человечьем общежитьи».
           Латвия — и в других стихотворениях поэта.
           Недовольный медлительностью печатания афиш МОНО, Маяковский вспоминает медленное маневрирование поездов на границе, в Себеже или в Зилупе, где «вагоны полдня на месте маневрируют». А всю разницу между Ригой и Мехико поэт видит лишь в том, что «в Риге режут быков на бойне», а в Мехико — «в театре», и если «зонтик в руке у рижан, а у мексиканцев Смит и Вессон»: «Две Латвии // с двух земных боков // И совсем как в Риге // около пяти // проклиная // мамину опеку, // разжигая // жениховский аппетит, // кружат дочки // по Чапултапеку».
           А. Толстой, много страниц своих произведений («Иван Грозный», «Петр I», «Хлеб», «Черное золото») посвятивший давней и не совсем давней истории Латвии, жизни 20-х гг. уделил всего одну небольшую, но весьма впечатляющую заметку: «Роль русского театра на чужбине, — считают русские люди во всем зарубежье, — на местах колоссальная. Эти русские актеры — эти Гришины, Лаврентьевы, Муратовы, Маршевы — делают огромное общерусское дело. Надо видеть, какой любовью они пользуются у публики, как охотно интеллигенция — и русская, и латышская — ходит в театр, чтобы понять, какие элементы умиротворения создаются на скромных подмостках». За все пребывание в Латвии писатель не слышал ни от кого плохого слова о русском театре.
           Однако, такие «плохие слова» прозвучали со стороны местных русских газет после того, как стало известно о намерении писателя вернуться в Советский Союз.
           Наступает почти шестилетний перерыв в появлении образа Латвии на страницах русских газет и журналов. Причины тому разные. Для Аркадия Аверченко (с 1923 г. он частый гость со своими концертами в городах Латвии) это нежелание выводить симпатичную ему молодую республику в своих ядовитых очерках и сценках.
           А. Коринфскому, автору замечательного цикла стихов «В Латвийском крае» и поэмы «Вячко», не суждено было побывать в полюбившейся ему земле латышей тогда, когда они создали свое независимое государство. Но в 1925 г. единственным журналом, на страницах которого публиковались стихи этого выдающегося поэта, оказался рижский журнал «Наш Огонек». Свою благодарность за предоставленную ему возможность печататься (на родине у него такой возможности более не было), поэт высказывает в посвященном юбилею журнала стихотворении, которое начинается с такого воспевания демократической Латвии: «В свободной Латвии, чужд партий всех оковам, Для чувств и дум моих так близок (хоть далек), Горит за рубежом «Наш (русский) Огонек».
           В том же 1925 г. латвийское правительство, помня о критических публикациях Л. Рейснер, А. Белого и В. Маяковского, отказало в въездной визе Константину Бальмонту, политическое прошлое которого, как известно, было весьма противоречиво. Это обстоятельство, однако, не ослабило интереса русского поэта к латышскому языку, к творчеству латышских поэтов, не помешало ему посвятить прочувствованные стихи рижскому «Нашему Огоньку» и его редактору В. Гадалину, воспевать Латвию вместе с Литвой в своей автобиографической поэме «Морской сказ»: «Литва и Латвия, Поморье и Суоми, Где между сосен финн Калевалу пропел, Меж ваших говоров брожу в родном я доме».
           В 1926 г. К. Бальмонт участвует в перекличке русских зарубежных писателей, сливших голоса в приветствии Рижскому драматическому театру, праздновавшему свой юбилей: «Русские в Латвии — доброе Слово, Братья по крови — старинный закал. Латвия — море, и это не ново. Выпить нам с братьями полный бокал. Русские вечно желают свершения, Каждая правда в свершеньи светла. Латвия — море! В нас море и пенье, В Латвии русским артистам — хвала».
Юбилей Театра Русской драмы «из приморской глуши» приветствует и Игорь Северянин.

                                 Из приморской глуши куропатчатой,
                                 Полюбивший озера лещиные,
                                 Обновленный, весь заново зачатый,
                                 Жемчуга сыплю вам соловьиные —
                                 Вам, Театра Сотрудники Рижского,—
                                 Сердцу, Грезой живущему, близкого;
                                 Вам, Театра Соратники Русского,—
                                 Зарубежья и нервы и мускулы;
                                 Вам, Театра Родного Сподвижники,
                                 Кто сердец современных булыжники,
                                 Израсходовав силы упорные,
                                 Претворяет в ключи животворные!
                                 А ключи, пробудясь, неиссячные —
                                 Неумолчные, звучные, звячные —
                                 Превращаются в шири озерные…
                                 И, плывя по озерам, «брависсимо!»
                                 Шлет актерам поэт независимый.

           К стихотворным поздравлениям примыкает и не менее поэтическая проза. Вот слова известной очеркистки Тэффи: «Счастливая Рига. Она празднует юбилей своего театра. У нас есть свой русский театр с хорошим репертуаром, с великолепными артистическими силами. С каким волнением, развертывая газету «Сегодня», встречаешь в театральных анонсах и рецензиях милые знакомые и славные имена. Завидуем Риге».
           Ей вторит и отец русского драматурга В. Набокова: «...Пора пожелать молодому русскому театру в Риге продолжения уже достигнутых им успехов. Не верьте, господа «молодое поколение», что императорская сцена [а рижский русский театр в какой-то мере был ее наследником. — Б.И.] была «казенщиной», «рутиной»».
           1929 г. помечен новым взлетом внимания русского восточного и западного зарубежья к Латвии и латышам, в том числе и к латышам за пределами своей родины.
           Б. Зайцев печатает повесть «Анна», где рассказывает о страданиях латышского фермера Матвея Гайлиса, в свое время переселившегося в Сибирь, организовавшего там весьма рентабельную свиноферму. Надежда на конечное торжество справедливости не покидает Матвея Мартыновича ни на минуту: «…Ничего мне плохо не будет, я хороший латыш, я со всеми в миру, и с царскими был, и с советскими… Я все сам, своим горбом нажил…». Но мечты и надежды рушатся. Трагически погибает и свиноферма под ножом самого хозяина, и сам Матвей Мартынович, и «народная мстительница» Анна.
           В 1928 г. Ю. Тынянов проездом в Берлин вновь встретился со своей родиной. Сколько воспоминаний! Сколько новых наблюдений! Все они выливаются в мастерски написанный очерк, помеченный 1 мая 1929 г., из которого приводим отрывок, характеризующий Латвию 20—30х гг.: «Рига стоит. Медленно уходит домой старый латыш, помолчать еще двадцать лет с женой, и на сыром солнце кажется рыжим овсом ворс его куртки. Война идет и проходит, как прошла корова в темный лес. Он получает письма от сыновей. Один — доктор у кривичей, другой в городе адвокатом. В Латвии много тяжб: из-за канавы, из-за березы, из-за земли. Адвокат много зарабатывает, но мало пишет. Третий сын скоро приедет — в городе тихо и его рассчитали. Старик думает: к кому перейдет земля после смерти?
           — Лаб деан! (Добрый день!)
           — Вассала! (Здорово!)
           Рига стоит. Немецкие дрожки и немецкие клеенчатые извозчики, которых уже нет в Германии, у вокзала; вокзал деревянный, с застрехами и коньками. Золотой и зеленый ворс цветет на шинелях офицеров. Адвокаты в заграничных котелках поддерживают за локоть сильных, веснушчатых женщин. В мире неповторимы только походка, почерк и древесный рисунок указательного пальца: у офицеров, адвокатов, носильщиков — согнутые широкие спины и одежды на них болтаются. Все ходят в перевалку, тянутся за невидимым плугом, все — переодетые крестьяне. А в буфете сидят старики, говорящие по-русски с польским акцентом, и у них красные, расплющенные между Россией и Германией лица. А на белых столиках стоит перед ними кофе, ликер и, небольшими порциями, самодовольная, искусственная вдовья тишина».
           В 1929 г. в Ригу на продолжительное время приезжает преуспевший в Париже публицист крайне правого толка А. Седых. Цель его поездки — проникнуть на советскую границу и захватить горсть русской земли. С помощью латвийских властей, оказавших журналисту всяческое содействие, ему удалось свою цель осуществить. Но среди результатов поездки оказалась и книга «Там, где была Россия», изданная в Париже в следующем, 1930 г. Читатель получил довольно четкое представление и о самой поездке, и о встрече автора с группой эмигрантов, возвращающихся в СССР, и о советских плотогонах, которые в Риге с опаской и неохотой слушали расспросы чужестранца об их советском житье-бытье, и о повседневных делах рижских и латгальских староверов, и о подвижнической жизни архиепископа Иоанна.
           Приводим несколько фрагментов из книги А. Седых.
           «Рига. Улицы в образцовом порядке, чисты, на углах эффектные полицейские «картибниеки» — в белых перчатках, театральными дей-ствиями регулируют движение. Город наряжен, тонет в зелени, приятно было видеть вывески не только на латышском, но и на русском языках». «Рига теперь латышский город, это чувствуется на каждом шагу, но русского здесь осталось бесконечно много, и к чести латвийского правительства надо сказать, что этот русский дух не особенно старались искоренить». «Русский язык в Латвии пользуется такими же правами гражданства, как латышский и немецкий. С телефонной барышней вы говорите по-русски, полицейский объяснит вам дорогу на чистейшем русском языке, в министерстве вам обязаны отвечать по-русски; любой извозчик знает, что «Дзирнаву иела» есть не что иное, как старая Мельничная улица. Русская речь слышится на каждом шагу. Первые два-три дня приезжий оглядывается на говорящих, а потом привыкает к тому, что у всех в руках русская газета «Сегодня». Из утренних газет она наиболее распространенная, покупают ее не только русские, но и немцы, и латыши… На улице то и дело попадаются чисто русские типы — люди в косоворотках, в картузах. Каждое утро вокзал выбрасывает на рижскую мостовую латгальцев, приезжающих в город по делам или в поисках работы. Здесь увидишь бабьи платочки, косынки, смазные сапоги, всклокоченные бороды, услышишь чистейшую русскую речь. А за каналом начинается Московский форштадт. Ты чувствуешь себя совсем в России, мостовые выложены крупным булыжником, пролетка безжалостно подпрыгивает, вас бросает из стороны в сторону. По обеим сторонам Большой Московской лепятся одноэтажные деревянные домики с флигелями, с крылечками и александровскими колоннами. Деревянные ставни откинуты на крючки, на окнах белоснежные занавесочки, герань, бесчисленные горшки с цветами и клетки с канарейками. В этих домах живет мелкое рижское купечество, бывшие чиновники, вдовы, сдающие комнаты внаем, «с утренним самоваром»; комнаты здесь огромные, в три-четыре окна, тщательно выбелены, уставлены кадками с фикусами, столиками с семейными альбомами в плюшевых переплетах с бронзовыми застежками… В подворотнях девушки лущат семечки, у колониальной лавки Парамонова какой-то паренек перебирает трехрядную гармонь и в такт себе постукивает подковками... Колониальная лавка набита товаром. У дверей выставлены бочки с малосольными огурцами, с копченным угрем, рижской сельдью. А за прилавком отпускают покупателям лососину, которой гордится Рига, кильки, шпроты, водку, баранки, пряники... У дверей стоит бородатый мужчина в рубахе навыпуск и с массивной серебряной цепочкой через живот — должно быть сам хозяин, господин Парамонов. Время к вечеру, не сходить ли попариться в баньку? Банька здесь же, в двух шагах, и не одна, а несколько. В баньке дадут гостю настоящую мочалку, кусок марсельского мыла и веничек, а по желанию поставят пиявки или банки. А после баньки можно зайти в трактир — в «Якорь» или «Волгу», закусить свежим огурчиком, выпить чаю с малиновым вареньем… Так живут на Московском форштадте русские люди — отлично живут, не жалуются».
Заслуженное внимание уделяет Андрей Седых такой рижской достопримечательности, как Гребенщиковская моленная. Из пространного повествования о храме, богоугодных заведениях и людях в них приведем только рассказ эконома об удивительном, единственном в своем роде иконостасе моленной.
           «Входим в моленную. Вся стена в старинных иконах. Потемневшие лики святых строго глядят из тяжелых серебряных риз. Старообрядцы гордятся своими иконами.
           — Подобных во всей России теперь не найти. Рублевской школы. И мастеров таких нет, давно секрет потеряли… Вот, изволите обратить внимание, Успенье Божьей матери — наш храмовый праздник. А это вот Никола Беженец. В пятнадцатом году, во время эвакуации увезли его в Москву, да впопыхах не успели вынуть из киота. Так и отправили. А вернулся он через десять лет, по договору от большевиков обратно получили, и даже стекло не разбилось… И с той поры называем его Никола Беженец. Минея месячная — тончайшее письмо. Если в августе родились — вашего святого разыщем… Старинная икона «Всякое дыхание да хвалит Господа». Живописец изобразил тигров, лошадей, змей, птиц поднебесных — одним словом, всякое дыхание… Соловецких святых заметьте: преподобные Зосима и Савватий — пчеловодам покровители. Народную поговорку знаете: на Святого Пуда вынимай пчел из-под спуда? Так вот, пятнадцатого апреля это выходит. Тут, значит, пчеловодам и следует помолиться преподобным… А это Неопалимая Купина — от пожаров охраняет. Есть еще от пожаров и молний заступник — преподобный Никита. Ему молиться следует тридцать первого января…».
           В латгальских деревнях и хуторах А. Седых нашел допетровскую Русь. «Черные стародавние покосившиеся избы, скрипящие в ненастье ветряки, непроезжие, расхристанные дороги». В деревне Борисовке парижский литератор попал на последние проводы крестьянки. Моленную заполнили крутоплечие бородачи. На них были «длинные, до земли кафтаны». Слева, за перегородкой, стояли женщины в темных платках. И старческие, и молодые, и детские лица «объединяло общее выражение —торжественное, сосредоточенное, умиленное». Звучали нигде не слышанные, скорбные песнопения, «бабы подпевали тоненькими голосами». «Наступил момент прощания. Из толпы по двое стали выходить мужики. Становились по бокам гроба, низко кланялись всему миру. И все молящиеся им в ответ. Потом прощавшиеся крестились, падали ниц, били покойнице земной поклон, трижды касаясь лбом холодных плит молельной. А встав, кланялись друг другу и уступали место».
           И снова многолетний перерыв, и последний цикл паломничества мастеров русского слова в Латвию захватывает вторую половину 30-х гг. В 1936 г. сравнительно длительный отрезок времени в Латвии провел И. Шмелев. Лечился в Инчукалнском санатории, ездил в Псково-Печерский монастырь, находившийся тогда на территории Эстонской республики, путешествовал по Лaтгaлии.
           В опубликованных П. Пильcким воспоминаниях писателя рассказывается о том, что Шмелеву понравилась лaтгaльcкaя ярмарка. «Особое приятное впечатление на меня произвел воспитательный отдел. В Латгалии, надо признать, высока сельскохозяйственная культура. У вас отличные грунтовые дороги». Все виденное заставило сделать вывод: «Вера в способности русского народа [а таким Шмелев, видимо, считал латгальцев — Б.И.] у меня не угасает». Особенно отметил писатель (как это делал Ю. Тынянов, вспоминая Латгалию конца XIX в.) страсть латгальцев к коневодству: «Он поставит ребром последнюю копейку, чтоб вырастить и выходить рысака».
           Наблюдательный взор Шмелева отметил много положительных черт латыша: любовь к порядку, к труду и, «главное, то, что здесь все работают с охоткой и любовно».
           Москвич, влюбленный в старину, верный преданиям, он не мог не посетить и Гребенщиковскую старообрядческую общину. Большое впечатление на писателя произвел храм-моленная. С большим чувством Шмелев говорил П. Пильскому о старообрядческом наставнике И.С. Мурникове: «Обаятельный человек, этот Мурников! Просвещенный. Отлично объясняет все».
           Н.С. Тихонов посетил независимую Латвию летом 1937 г. в составе делегации совет-ских журналистов.
           Эта поездка живо напомнила писателю его юность, когда он — гусар царской армии, проделал путь отступления от Слоки до Лифляндской границы, и каждой латвийской местности, где останавливался его эскадрон, посвящал по стихотворению. Эти творческие пробы пера стали подлинной школой поэтического мастерства и впоследствии были изданы как первый сборник стихов поэта под заглавием «Жизнь под звездами».
           В путевых заметках Н. Тихонова читатель видит Ригу, «тонувшую в зелени, в цветах». На «знаменитом кладбище воинам» писателя поразили «действительно выразительные статуи и скульптурные группы». Кегумская плотина, обед с министром иностранных дел в «живописном доме в Сигулде», принадлежавшем некогда князю Кропоткину, осмотр завода Кюне, детской колонии под Ригой, сельскохозяйственного института в Елгаве, поселков рижского взморья — столь насыщенной была программа ознакомления советских журналистов с достопримечательностями Латвии.
           «Дом Черноголовых, старый город, мост через Даугаву, Верманский парк, маленькие городки побережья вызывали во мне много картин ранней юности, и я не мог не вспомнить друзей далеких лет, с которыми я делил боевые дороги первой мировой войны, с которыми приезжал после оперы в Риге прямо в сырые коридоры окопов на Пулеметной горке или в Тирульских болотах».
           Эти воспоминания юности уберегли Латвию от иронических замечаний, на которые поэт не скупится, рассказывая о своих нaблюдениях в Эстонии и Литве. Но вот Лиепая, в которой Тихонов в 1916 г. не побывал, а знал о ней по роману Риаччиотто, оставила далеко не благоприятное впечатление: «В Лиепае было пустынно, тихо и грустно. Я увидел пустой город, без жилищного кризиса, так как не было людей. Порт, лишенный былого значения, прозябал. В сухом доке стоял какой-то старенький пароходик — железный старичок с таким видом, что он не хочет больше выходить на воду — хватит, поплавал! В мастерских порта было запустение: холодный ветер мел железные обрезки и соломенную труху. И только утром на набережной было оживленно и даже красиво».
Писатель вновь оживляется, когда оказывается лицом к лицу с трудовым людом: «Большие рыбачьи лодки, вернувшиеся с ночной ловли, пoдымали целую рощу мачт над разнoцветными платками лиепайcких хозяек, пришедших за рыбой. К этому надо еще добавить cпецифичеcкий запах — cмеcь соленого ветра, хoлоднoй, пахнущей водорocлями воды, запах смолы, дегтя, крепкого табака, сырых снастей и мoкрых cвернутых паруcoв. Сepeбристый блеcк чешуи, отливы черных, прocмoленных бортов, тяжелая темнoзеленая вода и отраженные в ней облака и тени людей запомнилиcь мне, и с тех пор, когда я говорил о Лиепае, то неизменно вспоминал это cерoе, ничем не замечательное утро и многоцветно живущую набережную».
           И. Бунин собирался познакомиться с Ригой еще в 1926 г. Корреcпонденту газеты «Сегодня» он говорил тогда, что его как художника «манит cвоеобразный колорит Риги, oбвoлакивающая город дымка cредневекoвья». Однако, оказавшись в 1938 г. в Латвии, лауреат Нoбелевcкoй премии, по словам журналиcтoв, coпрoвoждавших писателя в поездке, пришел в восторг от величеcтвенных преoбразований облика как cамoй Риги, так и ее окрестностей.
           «Ваша прекрасная cтoлица, — гoвoрил он кoрреcпонденту газеты «3емгалес балсс», —поразила меня своим европейcким видом, и я удивлен той быстрoте, с какой здесь исчезают старые затхлые избы и возникают новые грандиозные строения и вместительные площади. Приятно oщутить высокий уровень культуры вашей страны и своими глазами убедиться, в какой великой чести и с каким уважением в вашем государстве относятся ко всем отраслям искусства».
           Но восторг И. Бунина превзошел все ожидания, когда друзья привезли его в Кемери. Его поразила новая гocтиница, пoдoбные которой «редкo вcтpeчaются даже в больших западноевропейcких cтранах».
           Каков же образ Латвии меж двух войн — независимой демократической республики —оставили последующим поколениям русские писатели, знакомившиеся в разных условиях с этой молодой, только что образовавшейся, набирающей силу страной? Многое зависело от политических установок авторов, которые видели в природе, людях республики то, что прежде всего хотели увидеть. Один облик Латвии предстает перед нами в публикациях коммунистов и им сочувствующих — Л. Рейснер, А. Белого и В. Маяковского; другая картина — в книгах и беглых интервью А. Седых, И. Шмелева и И. Бунина.
           Однако такая дифференциация наблюдается не всегда. Советским писателем Н. Тихоновым Латвия воспринимается более позитивно, чем таким заядлым антибoльшевиком, каким был Г. Иванов. Восторженные строки «попутчиков» коммунизма И. Эренбурга и Ю. Тынянова перекликаются с не менее восторженными строками Тэффи и А. Коринфского. И резко негативные, и самые благожелательные отзывы сегодня воспринимаются как своего рода дискуссия, которая формировала не только определенное отношение к новой республике, к ее социальнополитическому строю, но и развивала общественно-политическую мысль — самих авторов использованных нами публикаций, их читателей и поклонников.