        Мы живем в эпоху идеологии прогресса, мы верим в то, что мир вокруг нас непрерывно и неуклонно изменяется к лучшему. Растет зарплата и благосостояние людей, медицина изобретает все новые средства продления жизни, укрепляется мирное сосуществование народов, правозащитные и правоохранительные системы становятся все более надежными, каждый день приносит известия о новейших открытиях и изобретениях и так далее.
        На фоне этой светлой картины время от времени возникают и темные пятна. Увеличивается озоновая дыра, откуда-то из космоса к земле приближаются астероиды, грозящие катастрофой, в некоторых странах население сокращается, в других неуправляемо растет, растет преступность, коррупция, наркомания, опасно увеличивается объем раВ последнее время мы начинаем задумываться над тем, каково соотношение и связь позитивных и негативных сторон жизни. В России еще недавно источник зла виделся в капиталистических производственных отношениях, которым противостоял социализм, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, в качестве источника зла стал выступать большевистский социализм, а капиталистический рынок, напротив, стал казаться грядущим раем. Еще недавно в науке и технике видели положительную силу в борьбе со слепыми силами природы, теперь понимаем, что с помощью науки и техники мы не столько спасали себя, сколько рыли себе могилу, и нужны радикальные переоценки стратегии научно-технического прогресса. Мы верили в то, что органы госбезопасности защищают нас и наши семьи от внешних и внутренних врагов, как вдруг поняли, что они чаще защищают властные олигархии от нас самих, от нашего права отстаивать свои интересы. И такого рода переворотов в ценностях и идеях каждый может насчитать немало.
        Это изменение отношения может стать неуправляемым. Вера в пищевые добавки может внезапно стать страхом перед ними, доверие к полиции превратится в панический ужас перед людьми в форме, любовь к национальным лидерам сменится на ненависть, увлеченность будущими стилями дизайна и архитектуры переродится в отвращение к ним. Еще опаснее то, что эта стихия изменения ценностей принимает вызывающий панику характер. В таком случае традиционная сила идеологий, успешно убеждавших людей в том, что хорошо и что плохо, перестанет «работать». И как бы мы ни относились к идеологиям и мифологиям как прошлого, так и современного мира, их способность устанавливать единообразное отношение людей к ценностям была мощным инструментом социального управления. Если это доверие к идеологии исчезнет, произойдет нечто подобное тому, как если бы руль потерял связь с колесами и куда бы мы его ни поворачивали, направление движения будет меняться независимо от наших усилий. Парадоксально, что утрата спокойствия и управляемости становится результатом весьма конструктивной способности разума рефлексии. Одной из первых форм проявления рефлексии ведь оказывается способность к перемене способа понимания и часто — оценки какого-нибудь явления или идеи. Меняя способ и оценку, мы вольно или невольно покидаем одну систему отношений и устанавливаем другую, однако рефлексивность при этом, как правило, проскакивает.
        Точнее было бы сказать, что такая рефлексия становится слишком моментальной. Отмена прежней оценки происходит не постепенно и не в процессе взвешенного рассуждения и сопоставления возможных причин и следствий, а мгновенно, как если бы вдруг какая-то вспышка света или зеркало открыли для нас ранее невидимую сторону предмета и так, что мы немедленно меняем оценку на противоположную. Вот это сверхскоростное проскакивание рефлексии оказывается, с одной стороны, элементарным способом пережить само рефлексивное отношение, встать в отстраненную позицию по отношению к собственным привычкам и убеждениям, и, одновременно, столь же мгновенное покидание этой рефлексивной позиции, смена ее на новое убеждение и привычку лишает нас преимуществ рефлексии, то есть независимости от внешних стимулов ориентации в ситуации.
        Речь, как видно из этого рассуждения, идет о времени, о темпоральности нашего сознания и мышления. Почему же мы так быстро проскакиваем самую смену видения ситуацию, самое пребывание в положении рефлексии? Быть может здесь работает жизненный инстинкт, согласно которому неопределенность страшнее любой определенности, а доверие к собственной способности рассуждения во много раз меньше склонности доверять какому-нибудь внешнему авторитету, даже если этот авторитет (при более долгом рассуждении) оказался бы вовсе не заслуживающим доверия. Мы не верим самим себе, даже если не признаемся себе в этом, и это недоверие к себе и к своей способности суждения имеет достаточно глубокие основания. Припомним характерные приемы полемики в системах массовых коммуникаций. Как часто здесь мы сталкиваемся с категоричным противопостав-лением «истины» и «лжи», черного и белого, добра и зла в их чистом виде.
        В настоящее время многие СМИ пытаются расширить пространство рефлексии. Это достигается несколькими путями. Например, в некоторых «talkshow» жизненные ситуации обсуждаются в течение часов. Популярный жанр детектива также расширяет пространство рефлексии. Время решения проблемы (кто убийца?) растягивается на множество серий, и тем самым зрители пребывают во взвешенном состоянии — «suspense», то есть внутри рефлексии.
        Наконец неазартные игры, вроде футбола, где заранее сказать, кто сильнее, невозможно, дают возможность полтора часа следить за событиями. Заметим, что в азартных играх удача или поражение наступают мгновенно. Даже знаменитые «организационно-деятельностные игры» можно отнести к числу таких вот приемов расширения и замедления рефлексии, точнее — ее темпорального и пространственного расширения. Пространственность здесь проявляется не просто в расширении числа участников или географии их проживания, но и через вовлечение в процесс рефлексивного размышления все новых и новых областей знания.
        Крайне важно, что рефлексивное размышление ведет от объекта к субъекту. От мира к самому себе. Мы меняем вектор проблемы и решаем не кто прав, а в отношении к тому, что Я думаю и на чьей Я стороне, почему Я принимаю то или иное решение. Попытки приблизить программы СМИ к этой ситуации путем введения интерактивности пока что дают очень мало, но их общий вектор, безусловно, ведет в том же направлении к рефлексии как к самоанализу. Вопрос о том, сумеет ли рефлексия сделать конструктивный шаг в этом направлении, не в последнюю очередь зависит от времени, скорости рефлексии, ее способности удержаться от вынесения решения и сохранить состояние самого обдумывания этого решения.
        Здесь мы должны отметить, что в ходе увлеченности прогрессом стало обычным стремиться к ускорению и воспринимать всякое замедление как некое досадное препятствие. Мы помним еще горбачевский лозунг «гласность, перестройка, ускорение». В этой формуле и гласность и перестройка, в известной мере, стали жертвами этого «ускорения».
        Средством для предотвращения такого соскальзывания выступают формы организации идеологической работы, например, разделение идеологической пропаганды по партиям, которым тот или иной человек склонен доверять. Такое априорное доверие позволило бы экономить силы и вместо того, чтобы самому браться за неподъемный анализ - просто узнать, что говорят об этом те, кому он доверяет. Поэтому в демократических обществах поощряется плюрализм групповых идеологий и партийных СМИ, на которые каждый член общества мог бы спокойно ориентироваться.
        Но формирование партий требует времени, селекции лидеров, и это время отодвигает возможность «принятия решений» в государственном масштабе. Отчего, отчасти, партийное строительство в России, например, превратилось в вариант игр командно-административной системы, вместо того, чтобы быть ее оппозицией.
        Аналогичная ситуация складывается во всех сферах социокультурной жизни — в науке, искусстве, религии, организации потребления и предложения разного рода услуг. Служба защиты потребителей от манипулирования сознанием со стороны рекламы могла бы быть распространена и на эти сферы. Конечно, тут возникает вопрос - а не будет ли эта «служба защиты» потребителей сама способом манипулирования его сознанием?
        Для того, чтобы более трезво оценить эту ситуацию, следует принять во внимание, что часто индивиды не готовы к размышлению и предпочитают, как гласит римская пословица, «быть обманутыми». Мы имеем дело со своего рода психической закрытостью индивида, доходящей до фанатизма, или феномена «зомбированности», гипнотического ослепления.
        Сказанное может использоваться для обсуждения характера идеологических стратегий. Все больше кажется очевидной потребность в «идеологии деидеологизации» как такой установки, в которой индивидуальному сознанию и мышлению предлагается не выбор идеологии, а ориентация на самостоятельное размышление и поиск оснований для адекватной реакции на внешние воздействия. Такая ориентация предполагает изменение не только больших идеологических «нарраций», но и элементарную технику ораторского искусства или стиль публицистики и критики. Все более актуальной становится такая манера публичной речи, которая сознательно уклоняется от категоричности, искусственно «замедляет» выработку решения, откладывает оценки и возвращает внимание к начальной точке размышлений на новом рефлексивном уровне. Иными словами — это стратегия и тактика удержания рефлексивности любой ценой, несоскальзывания с нее. Вместо принципа «любая определенность лучше неопределенности» может постепенно внедряться принцип «неопределенность лучше недостаточно продуманной определенности». Такая стратегия, разумеется, означает частичный и уместный отказ от одной из принципиальных ценностей современного менталитета — скорости реакции, унаследованной человеком от его животных предков. Способность размышлять, воздерживаясь от решения или действия — новая, сугубо человеческая способность, культивировать которую, вероятно, должны бы были все институты современной идеологии — прежде всего система образования, — политической риторики и критической полемики. Здесь требуется сознательный отказ от «алармизма» и всесторонняя критика всех, обычно присущих идеологическим системам, форм запугивания и обещаний в публичной сфере. Не менее важно внедрение такой осторожности и в частной жизни, отказ от эффектных и экстатичных поступков в ситуациях конфликта, как и от склонности к любовным безумствам и доверию к внезапным «прозрениям».
        Переходя от позиции той или иной определенности в состояние «рефлексии» в поисках новой определенности, мы понижаем уровень определенности. Кажется, что это понижение определенности ситуации — временная мера, необходимая только для того, чтобы иметь возможность всесторонне взвесить и обдумать новое решение и принять новую определенность. Практически же, чем дольше мы находимся в состоянии рефлексии, тем менее вероятно, что вообще когда-нибудь вернемся в исходное положение с обретенной определенностью. Становится возможным постоянно оставаться в этом состоянии рефлексии, сделать именно его новой ситуацией, радикально меняющей всю расстановку ценностей и мотивов. Такой «выход» как своего рода рефлексивная «безвыходность» и означает развитие самой ситуации, причем кардинальное ее развитие. И возникает предположение, что возвращаться, в сущности, и не нужно, наоборот, задача рефлексии — выход из прежней ситуации раз и навсегда.
        Вернуться в дорефлексивную ситуацию невозможно, как невозможно дважды войти в одну и ту же реку, и тогда рефлексия второго уровня будет вынуждена решать, что же все-таки можно считать «возвращением» и в какой мере самое это возвращение необходимо, - не для сохранения исходной ситуации, а для ее развития, в определенном смысле удерживающем прежние ценности. Ибо постоянная смена ценностей, вечный сдвиг их чреват утратой возможности «отсчета» качественного приращения смыслов. Так возникает известная проблема «вечного возвращения», превращающаяся в вечную загадку. Спрашивается, что именно мы удерживаем в таком возвращении и в каком смысле, принимая такое возвращение, одновременно остаемся в рефлексивном, а не в исходном пространстве смыслов.
        Нечто подобное сегодня происходит в архитектуре и градостроительстве. Двадцатый век негативно отрефлексировал ситуацию эклектического «выбора» второй половины XIX столетия и отверг ее в пользу модернистской архитектуры. При этом практически достигнутая в конце XIX столетия свобода от исторического императива и обретение своеобразной эклектической свободы были отменены принятием новой машинно-технической мифологии и коммунистических утопий. К началу 70-х годов прошлого века отказались и от этой новой мифологии и утопии, и в архитектуру вернулись идеи радикальной эклектики. Казалось бы, что созрели условия для возрождения проблематики второй половины XIX столетия, но на самом деле это возвращение превратилось в идеологический камуфляж. В XIX веке начинается новый цикл рефлексивного пересмотра ценностей дальнейшего развития, в котором желаниям и намерениям противостоит практическая невозможность изменения экономико-культурных механизмов жизни современного общества. Резко и по-новому расслаивается действительность, и покуда основной процесс продолжает движение по инерции, критика, захваченная новой инерционностью, движется как бы в противоположном направлении. Образуется прямо-таки «турбулентная волна» противотечений. К чему она приведет, пока не ясно, но главное в ней, с точки зрения идеологии рефлексивного выхода, попытаться сохранить рефлексивное «соотношение неопределенностей».
         Одной из форм удержания этой неопределенности стала открытая постмодернизмом ирония, в том числе карнавальная пародия, провоцирующая скепсис, потребность сопоставления ценностей и пр. Но постмодернистская ирония, которая начала активно проявляться в последней четверти XX века, сама по себе оказалась достаточно куцей. Ироническое сознание, направленное на самое себя, оказывается искусственным тормозом для принятия кардинальных решений. Это было бы оправдано, если бы такие кардинальные решения были обречены на повторение утопий и лозунгов вековой давности. Но такая ирония тормозит любой радикализм, в том числе и возможность радикализма нового типа. Для преодоления этого иронического сохранения статус кво необходимо вновь возвращаться к самой ее рефлексии и выявлять ее далеко не иронические ценности и психологические мотивы. Например, все тот же страх.
        Но значит ли это, что преодоление страха является обязательным и непременным условием движения вперед, значит ли это, что преодоление страха не окажется своего рода заглушающим чувство реальности наркотиком, действие и последствия которого придется позднее преодолевать ценой значительных жертв?
        Культивирование иронических форм рефлексии должно было бы осуществляться на всех уровнях организованной культуры, начиная с системы образования. Но это сложнейшая психологическая проблема, ибо авторитет преподавателя остается одной из основ самого процесса воспитания и обучения.
        В итоге стоит сказать несколько слов о самих категориях пространства и времени как условиях всякого замедления, в том числе и рефлексивного. Мы привыкли рассматривать мышление как явление, лежащее вне пространства и времени. Мысль, по общему мнению, не имеет локализации ни в пространстве, ни во времени. Она ведь не имеет границ и превосходит по скорости все мыслимое. Но едва ли на самом деле это так.
        Опыт говорит о том, что размышления и мыслительная работа распространяются и в пространстве, захватывая новые территории и географии, и культуры, и во времени, так как порой на решение какой-нибудь проблемы уходят годы и столетия.
        Сами пространство и время во всей своей мистической загадочности произошли, согласно новейшим космологическим категориям, в Большом Взрыве, и все творение Вселенной оказалось, таким образом, своего рода космическим «замедлением» этого взрыва.
        Рядом с ценностью ускорения, рожденного техническим прогрессом, в будущем может вырасти и ценность замедления. Не исключено, что те же «организационно-деятельностные игры», которые, по словам их изобретателя, давали колоссальное ускорение в решении важнейших народно-хозяйственных проблем, одновременно могли бы стать (если на самом деле не стали) и средством замедления в процессе принятия политических решений, увлекая участников содержанием рефлексивных возможностей развития бытия и деятельности.
        В конце концов, сохранила же народная мудрость и такой вариант прогресса — «тише едешь — дальше будешь».