1. Национальное как основание духовности
и культуры
О, братья, можно быть беременным
только собственным ребенком!
Ф.Ницше
Всякое суждение о нации величественно и мистично. Потому, что здесь люди обращаются к истокам своего происхождения в попытках нащупать и увидеть начало рождения себя как значимой величины в истории — это есть процесс узнавания собственного лица в мозаике сменяющих друг друга событий жизни. Как высказался философ, «в душе каждого человека содержится миниатюрный портрет его народа». Напоминание о национальности вызывает в человеке чувство собственности себя; оно «родовое имя личности», полученное им как некий дар. Оно является отражением и свидетельством усилий его потомков, которые потому лишь являются носителями определенной национальности, поскольку своей жизнью в течение поколений реализовывали родовые традиции. Это «собственническое чувство» первичной идентичности в той или иной степени есть у всех. В обращении/оборачивании к своим предкам, особенно в критические моменты жизни, есть также созвучие идеям религиозного мыслителя Н.Ф.Федорова. Федоров сформулировал «Философию общего дела» — «союз живущих сыновей для воскрешения умерших отцов», — согласно которой ни один верующий не может беспокоиться только о личном спасении и воскресении; у человека есть родители и задача потомков спасти их от тлена смерти и забвения, поскольку хотя бы один умерший будет тревожить живых незаживающей раной невосполнимой утраты.
В размышлениях человека о своей национальности, несомненно, скрывается его страх смерти, и в них выражается беспокойство о своем будущем и стремление сохранить в мире то, что тебе было в нем дорого. В частности, поэтому процессы глобализации и связанная с ними всеобщая унификация жизни сейчас начали повсеместно сопровождаться ростом национального самосознания как инстинктивной реакцией самосохранения нации и формой защиты ее своеобразия. Это обстоятельство — мечта о жизни вечной — обусловливает тот факт, что в национализме всегда присутствует религиозно-мистический компонент, а националист, как правило, верующий человек. Неверующему же человеку национальность ни к чему; поскольку он в глубине своей души всегда пессимист — «все равно вымирать!». Все у него в настоящем, ничто не удерживает в прошлом и не призывает в будущее. Он прагматик, и потому национальность для него — лишняя головная боль; ведь и так каждый день хлопот предостаточно, где уж тут вспоминать о несуетном и вечном. У него ни для прошлого нет времени склонить голову, ни для будущего поднять ее. Нигде, кроме сегодняшнего дня, не находит он себе ни места, ни времени. Его участь — бесследно исчезнуть в этом пространстве и времени.
Стержнем нации, т.е. общности людей, объединенных общей судьбой и памятью о происшедшем когда-либо с ними, является ее культура. Изначально родословная национальной культуры во многом определяется спецификой средовых условий жизни народа, т.к. человек может эффективно действовать, только учитывая параметры среды своего обитания и соразмеряя с ней собственные силы. Как пишет Л.Н.Гумилев, каждый стиль жизни есть достояние определенного народа, «особенно это заметно по отношению к ландшафтам, в которых создавались и обитали этносы».
Национальную культуру можно рассматривать как специфическую систему выживания народа, сформировавшуюся в процессе совместной жизнедеятельности. Она есть комплекс отобранных и закрепившихся в истории и памяти народа способов и навыков обработки, имеющихся в его распоряжении ресурсов и материалов, свойства которых «привлекали» одних людей и «отторгали» других (направляя их к поискам таких условий, в которых они могли бы более успешно действовать). В конечном счете, те, кто сформировал данную культуру и нацию (и склонны к ней), те и оказались к ней наиболее способны.
Действительный мир исключительно многообразен так же, как и люди в нем обитающие; где-то кому-то он был более удобен, где-то менее, а реальные жизненные ситуации жестоко расправлялись с непокорными и непокладистыми. Поэтому, несколько схематизируя, можно сказать, что со временем «подбиралось» сообщество «товарищей по несчастью» или «счастью», которые вместе искали подходящие своим желаниям и возможностям условия существования — т.е. свою судьбу, историю, и во многом свое будущее. Здесь, как и во многих других случаях, происходил естественный отбор и селекция. М.Пришвин в своих «Заметках о творчестве» верно улавливает, что: «финская угрюмая природа определила душу карела, и пустыня сделала араба, эта пустыня через араба сказала нам свое слово».
Культура, таким образом, выступает не только как своеобразный каркас нации, но и как ремесло выживания некоей общности людей в данных им условиях бытия. Упорядоченность опыта, знаний, способов выживания со временем становилась главным инструктивным корпусом — формулами жизни или традицией. Именно в традициях свернутая история народа; их «разворачивание» и «прочтение» позволяет нации развиваться, а не начинать каждому поколению все сначала — «без опоры на умную сущность традиций навсегда оставался бы голый человек на голой земле» (Д. Благой, культуролог).
Условия жизни, материал и способы его преобразования формировали определенный тип (модальность) материальной культуры того или иного народа. Тому в истории множество примеров — китайская, арабская, народов Севера и т.д.
Параллельно внешней стороне деятельности развивалась ее субъектная сторона: прежде всего «психотехнические» приемы работы — напевы, причитания, заговоры, заклинания, магические и ритуальные действия... Все, что придавало устойчивость человеку в его отношениях с внешним, «другим» миром (другим, чем он сам), помогало преодолеть или хотя бы компенсировать разрыв между его внутренними желаниями, с одной стороны, и требованиями неуступчивой безразличной природы, с другой — все это формировало его собственный образ как величину, способную противостоять неблагоприятному внешнему окружению.
Внимание человека к психической стороне своей деятельности обычно тем более усиливается, чем чаще он терпит в ней неудачи, — человек становится более интровертированным (внимательным к себе, своим чувствам, переживаниям, более чутким к фантазиям и мечтаниям) тогда, когда внешняя активность затруднена, когда на его желания «экстравертировать» накладываются ограничения. Разумеется, частота неудач, которые человек в своей жизни терпит, во многом зависит от сложности решаемых им задач и методов их решения, которые он в состоянии использовать. Это очень сложная психологическая проблема: кто и какие цели себе ставит и почему? Ведь можно поставить себе простенькие цели, легко достигаемые примитивным набором средств, и никаких мучительных переживаний о своей несостоятельности у человека не возникнет. Когда уровень притязаний человека и его реальный успех адекватны друг другу, уровень его самооценки неизменно оказывается высоким. Как писал психолог У.Джеймс, «наше довольство собой в жизни обусловлено всецело тем, к какому делу мы себя предназначаем».
Реальное овладение и познание мира тем вероятнее замещаются (дополняются) его образно-художественными аналогами, в той мере, в какой требования гармонии и связи с миром стали для человека актуальной жизненной потребностью. Особенность образности в том, что она извлекается как бы непосредственно из глубин человеческой личности, и в этом источник ее притягательности и устойчивости в сознании людей. Художественный образ облекает в подобие плоти переживания и мысли людей навстречу и в противовес плоти иного (внешнего, «чуждого») мира; из неясных и изменчивых состояний ментального плана он переводит внутренний опыт человека в явленность действительного — видимого и осязаемого. Кроме того, экспликация психического (превращения из тайного, внутреннего в явное) дает ему шанс на продолжение существования в самостоятельных деяниях родственных ему по духу людей.
Эмоционально окрашенные субъективным опытом, корреспондирующие с реальными условиями жизни, хотя и возникшие как эпифеномен (как будто случайный, побочный продукт) к функции выживания, традиции рода становились отличительными признаками и символами нации. Поэтому традиции и каноны являются важной структурирующей силой человеческой культуры, а художественно-образная их компонента занимает в ней центральное место. Именно художественные ценности являются специфицирующим ядром национальной культуры, да и самой нации потому, что через них проявляются индивидуальные (отличительные) черты человека, принадлежащего к тому или иному народу, точнее — к той или иной культуре. Обладая свойством наглядности, художественные ценности создают чувство живой личной сопричастности к духовным идеалам, и потому-то они становятся важнейшим источником своеобразия и развития нации в ее реальной вещественной целостности и идентичности. Произведения искусства оказывают суггестивное воздействие на людей; подпадая под их влияние, люди формируют соответствующую национальную культуру. По этой же причине рассудочная, техницистская ориентация современной западной культуры с ее адаптивной подчиненностью универсальным законам природы нивелирует индивидуально-типологические (национальные) различия народов.
Культура — это особое чувство и вкус к жизни, а значит и особый стиль жизни; она — форма существования духовности. Это и образ жизни, и жизнь в соответствии с образом, который мерещится потому, что помогает выживанию и воскресению. Образ в душе предохраняет от ассимиляции в чужеродном, удерживает от растворения в безобразном и неизвестном, возможно, и небытии.
Дух Божий витает, где хочет, человеческий же «дух» может лишь в какой-то мере оживлять факты Божественного присутствия в мире силой образов открывающих-ся человеку. Образы — это как бы следы действия и бытования Духа в мире. Образы — это органичные человеку средства его возможного приобщения к вечному, поэтому национальные традиции, которые пропитаны образами —знаки достоинства нации в истории. Они подсказывают человеку, каким он должен быть, чтобы стать большим, чем он есть сейчас. Их значение в жизни человека удачно иллюстрируют слова фольклориста Т.Семеновой о роли масок в дни праздника. Развивая идеи К.Леви-Стросса, она пишет, что маска — это одновременно человек и нечто другое, нежели человек; человеку в маске (функция которой — быть посредником) становится близким и доступным мир сверхъестественный. Надевший маску уходит от ежедневного, обыденного самого себя, с ее помощью он раскрывает в себе нечто такое, что в обычное время живет в глубинах духа и души. В эти минуты человек как бы заглядывает в себя самого, расширяя границы человеческого существа, и его духовный контакт с людьми вдруг оказывается иным, новым и порой более глубоким и активным. Маска сразу, «смазав карту будней» и, казалось бы, отбросив человека от самого себя, вместе с тем в нем же самом что-то открывает, колеблет, приводит в движение, обнажает, «от человека в праздничном костюме требуется максимально много. Он должен быть на высоте идеала и установленной «в наших местах» добродетели».
Творческое развитие человеческого образа «Я» означает культивирование человеческой самости, и осуществляется оно в структурах национальной образности. Культура по происхождению своему есть сугубо личностное образование, и потому же она есть условие и опора духовного роста и развития человека. Выбор способов самореализации — тех или иных национальных структур — есть акт человеческой свободы. Но, однажды выбрав их самостоятельно, человек затем должен следовать ее традиции (опыту). Выбор национальной культуры подобен и равноценен выбору профессии — специализации духовной практики человека. В этом принципиальное отличие между духовным «профессионализмом», потенциально заложенным в национальных культурах, и духовным дилетантизмом, заключенным в космополитизме. Дело в том, что космополитизм, целеполагаясь в направлении всеобщих человеческих ценностей (что сближает его с универсальной научной «технологией» мировосприятия), с одной стороны, избегает центрации на специфическом и относительно частном в культуре того или иного народа, а с другой — уходит от конкретно-исторического в жизни любой культуры. Эта стерильность космополитизма, неотягощенность национальными «примесями» — характерными особенностями жизни нации — лишает его человеческой привлекательности для многих людей в силу отсутствия в его идеологии живой связи, естественности продолжения опыта их жизни с историческим прошлым своего народа. По-видимому, космополитизм является уделом тех, кто не имеет устойчивых внутренних связей с национальной культурой, кто оказался оторванным от одной из возможных родственных национальных культур. В этой связи, с большей или меньшей степени условности, можно дать такое категориальное определение жителей Североамериканских соединенных штатов американцы это нация потомственных сирот.
Космополитическое мышление может обусловливать нечувствительность к личностным формам общения (а только лишь к деловым, прагматическим) и, как следствие, неспособность к подлинному художественному творчеству. Не случайно, что среди космополитов практически нет оригинальных художественных личностей, зато сколько угодно подражателей, имитаторов, «импровизаторов». Когда есть основа — «главная тема», только тогда и появляется возможность для импровизаций. Кажется, Гете пошутил однажды: если у вас есть в чем-то недостаток, сделайте из этого преимущество. Так и здесь. Область, где космополит закономерно достигает успеха, — утилитарно-практическая и теоретическая, познавательная, исследовательская, а не собственно созидательная. Недоступной им остается сфера оригинального художественного творчества; пытаясь действовать и в ней, он неизбежно следует какой-либо национальной традиции, оставаясь интерпретатором заданных «националистами» эталонов творчества.
Как всякий профессионализм, культура требует:
— включения собственных задатков человека в контекст цехового «национального» опыта;
следованию основополагающим формообразующим критериям - канонам;
— импровизации и нововведения допускаются в той мере, в какой в них узнается неэксплицированная (не обнаруженная еще) часть потенциала традиции, что затем может превратиться в новую традицию (когда прецедент становится правилом);
живая культура нуждается в своем обществе людей обладающих легко опознаваемыми родственными признаками (в частности общим языком, привычками и т.п.), объединенных сходными установками («внутренними готовностями»), позволяющими легко, с полуслова понимать друг друга, способными индуцировать и стимулировать друг друга к согласованной деятельности. Философ X.Ортега-и-Гассет обратил внимание на близость понятий общество и сообщник.
С другой стороны, всякий дилетантизм настаивает на полной «раскрепощенности» личности, неограниченной «свободе самовыражения», т.к. нетерпим к жестким критериям мастерства и совершенства, сковывающим безответственность «самосознающего» себя существа. Характерно, что и космополитизм уходит от культуры (традиций), полагая, что совершенства личности возможно достичь с нуля, «с себя самого» и только.
Иконография национального не допускает ереси космополитической всеобщности и универсальности — на практике, бесформенности и унификации неповторимости человека, являющегося составной частью своеобразия каждой национальной культуры. Следует заметить, что термин мировая культура, часто используемая космополитами, есть не что иное, как абстракция. Существуют только национальные культуры, которые в целом и образуют содержание мировой культуры. Представление о том, что существует некая вытяжка под наименованием мировая культура есть не более чем нонсенс или каламбур (т.е. игра слов, основанная на их звуковом сходстве при различном смысле).
Каждая национальная культура выступает за сохранение и продолжение атрибутов рода, его памяти. Это как исполнение заповедей верности и благодарности силам тебя создавшим, и равноценно основополагающему для человеческого существования требованию — «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог Твой, дает тебе» (Исх. 20,12). Так же и в Евангелии: «Я пришел не отменить закон, но исполнить его»; все остальное — после исполнения данных нам заветов.
Таким образом, национальные ценности, отрываясь от частного и преходящего в жизни каждого человека, но, не растворяясь в общечеловеческих ценностях, в своем возвышающем стремлении к духовности становятся связующим звеном («лествицей») между жизнью и ценностями отдельного человека и общечеловеческими (свойственными всем людям) идеалами.
Конечно, в сравнении с высотами прозрений монотеистических религий, вера в национальное есть своего рода эрзац-вера потому, что в ней сохраняются элементы языческого магизма, когда низшее примеривается/приравнивается к высшему. Но даже будучи суррогатной, промежуточной формой религиозного сознания, «национальная вера» стремится напомнить самой себе о когда-то каким-то образом происшедшем чуде рождения человека в мире. И это она старается обозначить понятным для себя способом-образом, с помощью которого можно было бы сфокусировать свое внимание на почитании духовного и святого. Художественные образы так настраивают (устраивают) душу человека, что делают ее максимально чуткой и восприимчивой к еще более тонким и возвышенным материям.
Проницательные философы не раз с грустью отмечали интеллектуальные спекуляции в связи с благовествованием апостола Павла: «Нет уже Иудея, ни язычника... ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал.3,28). Часто те, кто с удовольствием цитируют эти слова в дискуссиях, хотят этим подчеркнуть никчемность национального, указывают на якобы существующий антагонизм между христианством и национальным сознанием человека. Характерно, что использующие это высказывание апостола обычно цензурируют его, поскольку исходят из своих идеологических воззрений или политических задач. А именно: они исключают подчеркнутое: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». Следуя этой логике, нужно, очевидно, живя на земле, а не в раю, отказаться от мужеского и женского пола...
То, что соответствует, приличествует и достойно Града Божьего, невозможно в Граде земном, между тем как, замечено и историей доказано было, что те, кто стремился построить Царствие небесное на земле, были великими насильниками и грешниками, именно эти «благодетели» неизменно оказывались на противоположной стороне общечеловеческих ценностей.
Национальные культуры (нации), их реальная множественность и многообразие самим фактом своего существования демонстрируют и практически утверждают настоящий демократизм в человеческом существовании и мышлении, а следовательно, реально защищают права человека, в частности, на своеобразие воплощения своей духовности. Философ Г.Федотов писал, что разделение человечества на нацию подчеркивает множественность культурных «путей спасения», многообразие «личных путей святости», личных призваний. В многонациональном мире — это не разделение, а «распределение» на «жребии», «уделы» природного разнообразия мира, так же, как в многообразии языков следует видеть свободу и дар благословения природно-языческой многоликости мира.
Разумеется, всегда остается соблазн погрузиться в свое национальное настолько (как бы вернувшись в материнское лоно), чтобы не видеть и не слышать вокруг себя ничего, что заставляло бы действовать самостоятельно и с личной ответственностью. Поэтому не лишним будет принять во внимание слова другого религиозного философа Г.Флоровского о том, что всякий гений говорит языком и образами своей среды и эпохи, но «что-то» выдвигает его над временем и пространством вообще. Это «что-то» лежит в содержании культурного творчества, в воплощаемой и руководящей идее. Вечным оказывается то, в чем раскрываются универсальные ценности, и в силу этого их временные одежды становятся прозрачны и даже призрачны.
В этом, говорит Флоровский, отличие «антропологического» национализма от «этического» национализма. В конечном счете, существование «антропологического» национализма заслуживает одобрения и может быть «оправдано» только в том случае, если вдохновляется пафосом высших начал, а не просто верностью «исконным началам», т.е. если в нем заложена тенденция к сближению, к преображению в «этический» национализм. При чем здесь тогда, спрашивается, национализм? При том, что в этом случае нация органически, не ломая собственной природы, не теряя форм своего исторического лица, без какого-либо принуждения приходит к высшим духовным ценностям.
Апостол Павел проповедовал: «К свободе призваны вы братья, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти» (Гал. 5,13), т.е. чтобы данная нам свобода не была условием и поводом к угождению «антропологической» националистической похоти.
II. Русские «картины мира»
Если сказанное выше верно, то встает вопрос: как в таком случае должны выстраивать свое поведение те, кто, не будучи латышом, живет в Латвии? Живет среди тех, кто ценит и любит латышскую культуру и так или иначе ставит своей целью посвятить ей свою жизнь, кто хочет, опираясь на ценности культуры своего народа, в ней и с ее помощью стремится выразить свои национальные особенности. Национальное государство строится по типу большой семьи, а как выразился в другом контексте Гарри Гайлит, семья создается, прежде всего, для того, чтобы любящим парам их любви ничего не мешало.
Насколько соответствуют жизненные установки жителей Латвии тому, чтобы не мешать тем, кто стремится создать наиболее комфортные условия проживания в ней на условиях сохранения своих национальных ценностей? Как избежать периодического возрастания у нас напряженности в отношениях между людьми, которые, наверное же, все-таки стремятся кто как может, к лучшему и справедливому способу сосуществования друг с другом? Колеблющийся уровень напряженности и окрашенный у нас в «межнациональный» колорит, очевидно, выявляет несходство взглядов людей на пути и средства достижения взаимоприемлемого устройства социальных отношений.
Психологические трудности перехода от недавно пережитого тоталитарного и замороченного сознания к демократическому проистекают из того, что большинство потеряло или исключило из жизни ее духовное измерение. Человек живет в мире различных экстрактов жизни. Как разумное существо он живет в мире духовных экстрактов (той или иной культуры) и он сам является в первую очередь носителем тех или иных идей, а не своей биологической массы. Это означает, что поведение человека выстраивается в соответствии с той или иной парадигмой общей системой взглядов, в которой отражается его понимание жизни. Парадигма или «картина жизни», внутри которой живет человек как разумное существо, устанавливает и конкретизирует его жизненные ценности, формулирует методы и способы решения проблем, определяет его социальную позицию в той или иной ситуации. В общественно-политической жизни Латвии можно выделить четыре основные социальные парадигмы, которым осознанно или неосознанно следует в основном нелатышское население республики. Каждая из парадигм имеет определенные основания и аргументацию, различное нравственное содержание и ценность. Это означает, что так называемое «русскоязычное» население республики расслаивается на группы также в зависимости от действительной приверженности гуманистическим принципам, способности находить им место в практике своей жизни.
Первая. Хотя партий, ставящих цель восстановление Российской империи, в Латвии нет, но люди с ностальгией или мечтой о такой, хотя бы и далекой перспективе, здесь не редкость. Это система взглядов, согласно которой существовала и должна существовать «Великая Россия» (царская Россия, Советский Союз, Российская Федерация), в которую как ее составные части входят различные края, республики; способы включения в состав России могут подвергаться критике с высоты современных правовых норм, но поскольку процесс формирования этого метагосударства, за которым стоит длительная и сложная история, так или иначе состоялся, то это предполагает и допускает совершенствования государственности России только в его целостности.
Придерживающиеся данной парадигмы русские, в каком бы месте бывшей империи они ни проживали, в большей или меньшей степени воспринимают себя как наследников и защитников достояния сверхдержавы. Преобладание в ней русского населения есть одна из причин того, что в ней в различных вариантах доминирует русская культура; как следствие у русских формируется отношение к инонациональным культурам как к «меньшим» — «сопутствующим» русской культуре.
Вторая. В 1917 году не только в «континентальной» России, но и н прилегающих к ней территориях, началась катастрофическая по своим последствиям деформация социальной, экономической и культурной жизни всех народов ее населяющих (отсроченная до 1940 г. в Прибалтике). Сейчас, после осознания масштабов разрушений, по-видимому, наиболее рациональный путь в попытках возрождения опустошенной утопическими экспериментами земли — это содействие каждой из республик максимальной самостоятельности. В скорейшем решении этой задачи, без межнациональных распрей и ссор, может быть заинтересован каждый ее житель, а следовательно в том, чтобы Латвия существовала как независимое демократическое государство.
В соответствии с этой парадигмой все, живущие на территории Латвии, обладают равными условиями и правами удовлетворения своих социокультурных потребностей во всей полноте, а Латвия, по сути, представляет собой «нейтральную» (с точки зрения национальных задач) территорию. Варианты наименований данной парадигмы «Латвия как Америка», «Латвия — наш общий дом», «Латвия — мост между Западом и Востоком», в которой ни одна национальность не имеет преимуществ перед другой. В ее основе — космополитические воззрения о мировом гражданстве с тенденцией к интернационализации и созданию наднациональных сообществ. Это и есть идея «нет ни эллина, ни иудея…», соответствующая высказыванию античных мыслителей: «Если верно то, что утверждают философы о родстве между богом и людьми, тогда на вопрос о родине человек должен отвечать словами Сократа: я не афинянин или коринфянин, а я космополит…»
В наибольшей мере к такому социальному видению склонны те «русские», которые живут с «сиротским» мироощущением, что они уже чужие для России, но также чужды националистическим настроениям в Латвии.
Третья. Латвия как будто «нейтральная» территория, живущая в целом по демократическим законам, но поскольку не удается игнорировать национальный «фактор», то оптимальный путь его согласования с общедемократическими принципами во многонациональном государстве — разделить Латвию на зоны влияния с учетом национальных интересов всех ее жителей. Такое разделение Латвии на части не обязательно должно быть национально-территориальным, но национально-функциональным — не только национальные детские сады, школы, театры (что имеется уже сегодня), но развиваться вплоть для раздельных поликлиник, предприятий, магазинов и т.д. где каждый гражданин республики живет в соответствии со своими традициями, не вмешиваясь в социокультурную жизнь другой национальной группы, и где снимаются проблемы языкового общения. Такой подход не исключает образования межнациональных социальных структур.
Эта парадигма предусматривает воссоздание уменьшенной модели
утраченной свободной и преуспевающей России в условиях демократии Латвии, восстановление которой (свободной России) по тем или иным причинам не удается осуществить непосредственно в «континентальной» России. Условное наименование этой парадигмы «Свободная Россия в Латвии». Формы и способы ее реализации функциональный апартеид.
Можно с большой долей вероятности предсказать, что отсутствие территориальных ограничений (поскольку предусматривается только функциональный принцип раздела зон национального влияния) и в условиях свободной конкуренции это приведет к «естественному» вытеснению и поглощению собственно латышских форм жизни русскими более сильными, потенциально имеющими разнообразные формы поддержки в «континентальной» России.
Четвертая. Подобно тому, как существует культурологическая «русская идея» (в той или иной степени реализовывавшаяся в России), имеет все права на существование «латышская идея», которая может найти нормальное и полноценное воплощение именно в Латвии. В латышской национальной идее концентрируются проблемы нации, коренящиеся в нереализованности потенциала ее народа.
С 1917 года Россия пережила трагедию всего, что может составлять предмет ее гордости, соизмеримую с крушением великих цивилизаций. Трагедия латышей началась не в 1940 году, а в ХШ веке, что не дало им возможности существовать в условиях самостоятельной государственности.
Латвия для латышей не нейтральная территория, таковой не должна быть и для русских в их восприятии и отношении к Латвии. Противоположное аморально и противоречит христианским принципам милосердия и взаимопомощи людей в их стремлении к счастью, противоречит духу Декларации прав человека. Недостойно русским в Латвии пытаться компенсировать трагедию крушения России за счет национальных интересов меньших по численности народов.
Провозглашаемая демократия в Латвии — это развитие ее самобытности демократическими методами. Задачи «латышской идеи» могут решаться исключительно на добровольной основе и благожелательности к каждому ее жителю, и поддержка «латышской идеи» на этих условиях — святая обязанность каждого латыша, кто ставит это своей целью. Во всем остальном права и обязанности латышей равновелики правам всех проживающих в Латвии.
Каждый живущий в Латвии имеет право получить в ней приют и убежище. Русские по своей культурной ориентации, жители Латвии, оставайтесь в Латвии, оставайтесь русскими, говорите по-русски, учитесь по-русски, создавайте вокруг себя русскую микросреду как украшение Латвии и необязательно только в латышскоязычном варианте, но и не вытесняя латышскую жизнь. Красивая и самобытная демократическая Латвия будет привлекательной и доброжелательной для людей любой национальности.
Сейчас очевидно, что значительная масса «русскоязычного» населения Латвии периодически колеблется в пределах четырех названных социальных парадигм. Эти колебания во многом определяются не только уровнем понимания проблем латышской нации и нравственным чувством русских, проживающих в Латвии, но и чувством уровня безопасности, стабилизируясь на первой парадигме («Великая Россия») или третьей («функциональный апартеид» — двухобщинная Латвия), когда замечают бесцеремонность «латышей», переходя ко второй («Латвия — демократическая, «нейтральная» территория») в периоды смягчения межнациональной напряженности, и лишь изредка приближаясь к четвертой в ситуациях проявления искреннего внимания и поддержки со стороны латышей. Таким образом, каждый «русскоязычный» житель Латвии, опираясь на свое нравственное чувство, может осознать и определить, внутри какой парадигмы он мыслит и действует.
Но также и латыши должны отдавать себе отчет в том, что любое недемократическое действие или акции по отношению к русским не только затрудняют принятие ими четвертого варианта «картины мира» (как наиболее честного по отношению к чаяниям латышского народа), но и подталкивает их к таким социальным установкам, программам и действиям, которые препятствуют достижению латышами их же национальных целей. Потому что поддерживать диалог, договориться о чем-либо возможно лишь в том случае, если оба допускают (причем не в качестве гримасы своей «культурности»), что другой тоже имеет право претендовать на истину. Бессмысленно дискутировать с человеком, который убежден, что он уже нашел истину, натолкнешься только на раздражение и высокомерие. Хотя нет ничего страшного в том, что человек претендует на то, что нашел истину, но он должен допускать такую же возможность и у своего собеседника — только тогда дискуссия может стать плодотворной. Но самое главное, человек должен осознать, что диалог — это совместный поиск истины («мышление в обнимку»), а не просто обмен мнениями монологизирующих субъектов. Рассчитывать на успех в диалоге, по-видимому, можно лишь в двух случаях:
— при обоюдном стремлении к общим для каждого ценностям при наличии у обоих внутренней необходимости к истине, которая их может их объединить;
— когда возникает внешняя необходимость в согласовании своих действий для выживания каждого, то есть когда они будут вынуждены не только настаивать на своих интересах, но и искать фундаментальные основания, опираясь на которые только и могут быть реализованы частные, личные желания и ценности каждого.
Чем настойчивее человек стремится свести окружающий его мир исключительно к собственным интересам, тем больше то, что он делает, становится подобным умножению любого, даже самого большого числа на ноль. Неудивительно, что и итоговый результат также будет стремиться к нулю.
Судя по тому, как трудно нам даются согласованные действия, для всех живущих в Латвии остался лишь один вариант — параллельного сосуществования культур. В нашем случае это означает развиваться по типу «Латвия как Америка», а скорее по типу «Латвия — нейтральная территория», т.е. используя любые средства содействию дальнейшей дифференциации не геометрически-картографической, но в направлении развертывания систем самостоятельных и независимых друг от друга параллельных социальных структур — кафе, магазины, больницы... В своем крайнем выражении такой подход будет означать, что любой человек, зайдя в «латышский» или «русский» магазин, кафе или автобус, должен быть заранее готов к тому, что окажется в латышской или русскоговорящей среде; а уж их владельцы сами решат, насколько им выгоден такой подход к своей клиентуре. Возможно, что со временем возникнут какие-то взаимоприемлемые интегративные социокультурные образования на основе более высоких принципов подобия. А пока, может быть, будем ходить друг к другу в гости, соблюдая устав «монастыря» каждой культуры, или хотя бы помня о причудах его обитателей.
Сейчас, после пятнадцати лет независимости Латвии, мы видим, что четвертый вариант развития оказался проигнорирован властями и, пожалуй, уже упущен навсегда, а социальные отношения между людьми складываются с тенденцией по третьему типу — функциональный апартеид. Почему же так случилось, что, несмотря на активное противодействие властей, ситуация в Латвии стала развиваться по этому пути и стала все более определеннее формироваться как двухобщинное государство? По-видимому, по той же причине, почему русские в Латвии, голосовавшие на референдуме за ее независимость, не поверили циничной сентенции: «Никогда не поступайте благородно — это очень непрактично». А многие латыши, похоже, ей поверили и стали ей следовать. Очевидно, что безнравственными средствами «историческая справедливость» не восстанавливается, а потому выигрыш националистов, так понявших прагматику, окажется опять кратким эпизодом в истории государства, тем более, что социально-политическая ущербность неграждан не стала для них непреодолимой помехой для самореализации. Обманом и грубыми, бесцеремонными действиями по отношению к «негражданам» они лишились веры и уважения к себе и добились того, что теперь уже реализация наиболее достойных принципов устройства жизни по четвертому типу стала маловероятной, если не невозможной. Собственно говоря, это и есть на данном этапе, «историческая справедливость». Цель и средства это взаимозависимые величины, и высокая цель не освящает, а освещает средства — делает видимыми их соответствие или несоответствие себе.
Как утверждал русский религиозный философ Иван Александрович Ильин, будущее принадлежит народам с укрепляющимся и крепнущим нравственным правосознанием. Сегодня же подобно тому, как один из отцов церкви в свое время сказал: «Христианство — это пища для сильных умов», — мы имеем достаточно оснований констатировать, что у нас и демократия — это образ жизни для сильных духом людей. В истории побеждают сильные идеи развернутые в перспективу жизни.
III. Человек во власти
Кто более заинтересован в соблюдении демократических принципов в государстве и в чем психологическое отличие отношения к праву тех, кто находится у власти, от тех, кто от нее более или менее отстоит? В том, например, что имеющие власть ни в каких других правах уже не нуждаются. Они владеют силой власти правом владения и распоряжения. Любые другие права (которые всегда сопряжены с обязанностями) только ограничивали бы это уже имеющееся главное «право» — владеть. Получив ее, демократия перестает быть для них актуальной, становится ненужной и даже мешающей в реализации того, на что она была нацелена. В этом опасный соблазн для находящихся у власти — соблазн пренебречь демократическими правами в отношении других, властью не обладающих. С другой стороны, указанный механизм о подверженности превращения «демократов» в людей, склонных к авторитарности и тоталитаризму, предостерегает от приписывания демократичности человека как качества личности, поскольку очень многие люди, независимо от их изначальных установок, подвержены подобному перерождению именно в силу того, что демократия есть функция и механизм приобретения власти.
Эгоистический человек или группа людей готовы поддерживать демократические принципы жизни общества и нуждаются в них лишь до тех пор, пока демократия дает им шанс приобрести власть. Получив ее, они стараются ограничить применение демократических норм, тем самым пытаясь уберечь свою власть от посягательства на нее со стороны других. Из этого, в частности, следует, что в демократически правовом функционировании государства скорее заинтересованы не те, кто являются сегодня хозяевами положения, но те, кто не обладает властью и всей полнотой гарантированных законом прав, и те, кто находятся к ней в оппозиции. В этом, в частности, смысл и ценность существования оппозиции как гаранта соблюдения демократических основ государства для его динамичного развития.
Человеческие ошибки и несправедливости разной степени тяжести, накапливаясь и резонируя друг с другом, становятся стимуляторами неверных социальных и политических действий, которые в историческом плане предстают как исторические ошибки. Это, между прочим, означает, что категория историческая справедливость — это суммарный результат и воздаяние за содеянное в целом. Автор книги «Интуиция и наука» канадский логик и философ М.Бунге писал, что нам следует серьезно обеспокоиться о способностях человека здраво мыслить, который стал бы утверждать, что «мой дом не может сгореть, т.к. это сделало бы меня глубоко несчастным». Тем не менее, мы довольно часто сталкиваемся с подобной точкой зрения в рассуждениях местных мыслителей об «исторической справедливости». Для отдельного ли человека или народа, стремящегося в своих поступках и рассуждениях опереться на эту мистическую, а часто, мнимую величину, «историческая справедливость» — это не капризно-инфантильное: «в мире должно существовать именно то, что я сегодня желаю (безотносительно к тому, что я хотел и делал в прошлом), т.к. иное делает меня несчастным, что несправедливо», а общий итог верных и неверных решений. В лучшем случае, такого рода претензии ничего, кроме снисходительной улыбки в отношении наивности и незрелости суждений, вызывать не могут, потому что как только человек признает, что любое его действие так или иначе влияет на его судьбу, он увидит, что состояние, в котором он находится это именно то, которое люди сами своими действиями подготовили.
В случае природных стихийных бедствий человек вынужденно ограничивается проклятиями небу или судьбе — у него нет реальной возможности указать конкретного виновника, за исключением себя самого. Но такая возможность у него возникает при социальных стихийных бедствиях, и именно: в том случае, если он освобождает себя от моральной обязанности брать ответственность за свои прошлые деяния также на себя. У таких людей начисто отсутствуют принципы нравственности; безнравственность самооправдания своих ошибок здесь не столь обнажена только потому, что прикрыта фикцией удобного для них понимания исторической справедливости. Неудивительно, что, приняв для себя подобную установку, эти люди легко приходят к мысли, что все беды и опасности проистекают не из особенностей и изъянов их собственного отношения к миру, а исключительно по причине неблагоприятного окружения. Они полагают, что ссылка на «историческую боль» народа оправдывает осуществляемую ими дискриминацию окружающих их людей. И поэтому, когда такие люди вымещают свой гнев и боль на других людях, переживших и испытывающих не меньшие горести и боль утрат, — они действуют как продолжение той же самой силы и источника бедствия, причем теперь уже сами как конкретные носители зла.
Очень многие люди, являясь участниками каких-либо событий, получивших неблагоприятный оборот, склонны приписывать причину их совершения внешним силам — обстоятельствам, враждебным силам, злому умыслу. Однако, когда они находятся по отношению к отрицательным событиям в позиции наблюдателя, то склонны приписывать причину происходящего особенностям личности участников. Это подтверждает другую психологическую закономерность, что люди ищут любую возможность как-то уйти, отгородиться от неблагоприятной самооценки, ищут какое-либо «алиби», подтверждающее их непричастность к собственным бедам, таким образом пытаются избавиться от необходимости признания, что первопричина своих неудач и несчастий — ты сам, что именно ты поставил угол камня своей жизни на трясине, которая потом и втянула тебя туда вместе с твоими идеалами. Разве признаешься себе и тем более прилюдно, что где-то соблазнился дешевизной приобретения того, о чем мечталось, где-то не распознал — кто твой друг, а кто враг, а где-то честности и смелости не хватило. Разве легко признать, что в критические периоды поступал роковым образом глупо, что слабоват в политике жизнеустройства, что твои способности оказались не на высоте сложности жизненных задач.
Возможно ли найти человека, который согласился бы с тем, что он сознательно отстаивает неправые (неправильные) идеи и цели? Таких, пожалуй, просто не существует в природе. Даже если человек последовательно проводит в жизнь такие программы, от которых людям тошно, он считает, что так правильно, так надо, люди это заслужили. Лжет ли человек, предает ли близких, убивает ли заложников, подавляет ли бездарный талантливого, использует ли одна группировка против другой бесчестные приемы и т.д. — всему человек находит оправдание и считает, что то, что он делает, справедливо.
То, что всякий без исключения человек считает, что он всегда поступает только «хорошо», объясняется тем, что он видит и понимает, что его поведение, в принципе, имеет множество вариантов, обдумывая и взвешивая которые, выбирает какой-то один. Окончательный выбор он производит, опираясь на наиболее ему желаемое, а это дает ощущение свободы выбора. В дальнейшем при необходимости дополнительного убеждения себя и других в своей правоте в ход пускается логика — включается психологический механизм рационализации, когда человек избирательно оперирует не арифметическими, а так сказать алгебраическими смысловыми величинами, значение которых им произвольно увеличивается или уменьшается в зависимости от того, соответствует ли итоговый результат желаемому. Замечательная особенность, что эта псевдосвобода выбора делает совершенно незаметным фактическое следование детскому принципу удовольствия. То, что нравится, хочется — то и хорошо! Это плоскость существования не выбирающего, не свободного человека, а запрограммированного на удовлетворение своих сиюминутных потребностей — потребление не полезного, а, по возможности, «вкусненького». Находясь в плену такой неосознаваемой иллюзии, человек не замечает неполноценности своих теорий, восхищается идеями-уродцами.
Выбор же имеет место не тогда, когда человек подчиняется только своим желаниям, а когда он, несмотря на свои индивидуальные пристрастия, останавливает свой выбор на лишенных конъюнктурности ценностях. Он приближается к ситуации свободы (выбора), когда начинает отдавать себе отчет в том, что мир большой и существует не только ради него и не потому, что он давно в нем проживает, что есть культурологическое и нравственное измерение в мире, на оси которого зацепилось и держится его нынешнее существование. Свободный человек осознает, что на гуманитарные ценности, как на идеальный камертон, должны быть настроены все его средства и инструменты деятельности, и только в этом случае он может рассчитывать на реальный и долговременный успех. Основной смысл свободы в том, что она делает свободным, а значит способным к восприятию общечеловеческих ценностей, когда человек оказывается в состоянии различать императивные и факультативные ценности. Достоинство культуры определяется теми основами, которые в ней осуществляются, а именно: если они исходят из принципа — человек должен знать то, что решает сущностные проблемы бытия и открывает путь к высшим ценностям, и человек может знать то, что он хочет, что удовлетворяет его частные интересы. Когда же иерархия ценностей переворачивается и целью становятся частные интересы сторонников поверхностной «культуры книксенов», которые ни в коем случае не открывают путь к ценностям более высокого порядка, нация теряет духовные ориентиры и рассыпается как единое целое.
Выбор, следовательно, это ситуация борьбы между соблазном (приятно мне, хорошо мне) и ответственностью за то, что нуждается в поддержке, проявляемой в форме обеспокоенности за сохранение фундаментальных структур человеческого облика мира или в форме прямого сочувствия другому человеку. Человек и в самом деле всегда поступает «хорошо», правда, лишь до тех пор, пока то, что он делает, касается только его самого. Объективно «хорошо» или «плохо» возникает, когда появляется другой с такими же правами. Проблема «плохо» или «хорошо» в человеческих отношениях встает во весь рост, когда свое понимание «хорошего» один стремится навязать как необходимость другому и не считает нужным согласовывать их с желаниями другого, рассматривает его как подчиненную величину. Там, где больше одного, там в результате твоих действий другому может быть плохо, поэтому при желании или необходимости взаимодействия оба должны искать согласия. Насколько это реально, во многом зависит от того, что человек полагает для себя в качестве жизненной ценности, согласен ли с попытками проверки ее на «конвертируемость» с общечеловеческими ценностями и готов ли в случае установления ее недостаточности отказаться от нее. Однако приходится признать, что человек катастрофически часто не склонен по доброй воле расставаться с иллюзиями мышления, когда ему только кажется, что он мыслит и понимает, хотя до понимания ему еще очень и очень далеко. Многие до сих пор в своих суждениях и оценках живут, опираясь на моноцентрическое (эгоцентристское) представление о мире. Отсюда и получается, что увидеть мир в его глубине и многообразии они часто не в состоянии. Похоже, что больше одной мысли, идеи в их головах не умещается. По доброй воле не замечают в точке зрения другого того, что недостает в своей.
Неудивительно поэтому то, что структурирующим моментом у людей, оказавшихся под властью этой амнистирующей установки, может стать доминирующей мысль, что беды нации, оказавшейся под угрозой исчезновения, коренятся в инонациональном характере окружения. На этой основе происходит их сплочение (как правило, независимо от их политических убеждений) против тех, кто не придерживается их оценок относительно причин столь бедственного положения нации. И поэтому со всей определенностью нужно указать на то обстоятельство, что мотивированная такой установкой нация, которая считает себя находящейся в опасности (независимо от того, объективно или мнимо), сама становится опасной для других наций. Для тех, кто руководствуется такой идеей, органически несвойственны демократические принципы взаимоотношений с людьми других национальностей. То, что в жертву приносятся гуманистические ценности (поскольку следование им потребует от себя самого серьезных нравственных усилий и решений), это их тревожит значительно в меньшей мере. Объединенные этой мыслью, националисты неизбежно становятся враждебными и агрессивными ко всем другим, и во всех срезах жизни от бытовой до высших структур власти. В этих условиях особенно сложной становится ситуация для людей из смешанных в национальном отношении семей, что побуждает их к выработке специфической модели социальных отношений с мононациональными сообществами.
IV. Третья альтернатива
или манифест несуществующей партии
«Почитай отца твоего и мать твою,
чтобы продлились дни твои на земле;
злословящий отца или мать смертию да умрет»
Действительно, с какой стороны ни посмотри, а сегодня у нас реально только два пути к «Отечеству и свободе» (для «настоящих» латышей) или «За права человека» (это, в основном, для так называемых русских и «подлинных гуманистов»). Причем те, кто в качестве лозунгов своих партий выдвигают защиту прав человека, как заклинание повторяют: «Нам не важно, какой вы национальности, нам важен, какой вы человек». И это не случайное, вырванное из контекста утверждение в ряду других их «гуманистических» взглядов. Это квинтэссенция их программных установок. По сути, она симметрична другой, в свое время очень модной сентенции, «хороший человек — не профессия», под флагом которой в нашей жизни надолго утвердилось сугубо рационалистическое и прагматическое отношение к людям, исключающее из человеческого обихода как бесполезные нравственные категории: совесть, порядочность, взаимопомощь... Раньше у них профессия противопоставлялась хорошему человеку, теперь — национальность хорошему человеку; никак у них не совмещаются эти две категории; они стали чуть ли не антагонистическими, взаимоисключающими, и чем-то обязательно надо пожертвовать, чтобы и уважение к человеку продемонстрировать («политкорректность»), но и чтобы не надоедал своими «специфическими особенностями». Для очень многих людей национальное чувство — это ностальгическое и сентиментальное чувство безусловной общности и глубокой, ничем не нарушаемой интимной близости с себе подобными. В том-то и дело, что для человека его национальность — это не просто этикетка на его личности, а память о собственном происхождении и особенностях исторического развития своего народа и обязательство не утратить их в будущем.
Нередко подобные правозащитники, кто с иронией, кто с опаской, выслушивая аргументы сторонников той или иной «национальной идеи», с удовольствием цитируют ставшее в последние годы широко известным высказывание английского эссеиста и критика конца 18-го века Сэмюэля Джонсона из статьи «Патриот»: «Патриотизм — последнее прибежище негодяев». Эта фраза в современных дискуссиях о национальности получила крайне упрощенную и исключительно негативную трактовку, в нее часто вкладывают смысл, согласно которому, «когда у человека нет действительно веских аргументов, он ссылается на патриотизм»; другими словами, «если ты патриот, значит негодяй». Однако, по мнению его биографов, С. Джонсон имел в виду другое, а именно: что даже у негодяя все же сохраняется что-то святое, и это святое — любовь к своей Родине. Патриотизм — это последнее прибежище, пристанище и спасение, и когда у тебя отнято все, тогда остается только Родина, это то,что никто отнять не может. Даже у падшего человека чувство Родины дает ему надежду на спасение — это тот последний рубеж, зацепившись за который человек может воскреснуть. Сознание своей национальности, создающее в человеке чувство неизменности, припоминание о изначальной, первичной связи побуждает его группироваться с себе подобными, а также защищать ее как безусловную ценность, особенно в тех случаях, когда других оснований для самоидентичности и самоценности нет или не остается.
Поскольку идея демократической «латышской Латвии» (четвертая парадигма), как мы видели выше, оказалась невыполнимой (именно в силу психологической незрелости тех, которые, казалось бы, более других были в ней заинтересованы), то дилемма — или национализм без демократии, или космополитическая демократия — продолжает оставаться актуальной. Но это означает, что при таком развитии событий национальные потребности полиэтнического населения Латвии так и останутся неудовлетворенными и сохранят свою внутреннюю конфронтационность и к латышскому национализму и к стерильному демократизму. А неудовлетворенная потребность в чувстве непрерывной соотнесенности к своему роду (национальности) всегда будет источником сопротивления не только установлению содружества наций, но и процессов разных форм сепаратизма. И как быть людям с двойной национальностью (условно и для простоты изложения — латышской и русской), которых в Латвии очень много? Это люди со «сложной этнической идентичностью», но их принуждают к выбору, которого у нормального человека, по сути, нет. Точнее, не должно быть, ведь не может же он всерьез отвечать на заведомо тупиковый, а с психологической точки зрения, недопустимый вопрос: «Кого ты больше любишь, маму или папу?» Наиболее адекватный ответ в подобных ситуациях должен быть таким: «Я горжусь тем, что моя мать латышка, и я горжусь тем, что мой отец русский». И поэтому нередко можно наблюдать, что они с любопытством, а иногда и с удовольствием прислушиваются к обоим лозунгам: «Латыш, не сдавайся!» и «Русские идут!» Противостояние тех и других позволяет им балансировать между крайностями и рассчитывать, что этому когда-нибудь все-таки придет конец, потому что то единство, подобное тому, которое сейчас нам предлагается — это, по словам этнолога А.Сторра, значило бы потопить свою идентичность в идентичности другого, быть подавленным ею и как следствие, восприниматься другими как ущербная личность.
Этническая идентичность — это, в первую очередь, результат интеллектуально-эмоционального процесса осознания себя представителем этноса, определенная степень отождествления себя с ним. В процессе этнической идентификации у человека, кроме того, кем другие его воспринимают («критерия приписывания»), большую роль играет и то, кем он сам себя осознает («критерий внутреннего выбора»), а также сознательное приобщение к культурным ценностям той среды, в которой живет. Идентификация с двумя группами ведет к формированию биэтнической идентичности. Люди с такой идентичностью обладают психологическими особенностями обеих групп, они осознают свое сходство с ними и обладают обоюдной компетентностью. Как считает антрополог Д.Беннет, в полиэтническом обществе наиболее благоприятна для человека именно биэтническая идентичность, так как позволяет органично сочетать разные ракурсы восприятия мира, овладевать богатствами каждой из культур без ущерба для ценностей другой, и он часто становится «посредником между культурами». Специальные исследования показывают, что смешанные семьи способствуют распространению толерантного сознания в полиэтническом обществе, сама атмосфера межэтнической семьи становится «школой толерантности» для детей, воспринимающих одновременно две культуры — матери и отца — как равнозначные.
Н.Н.Берберова — писательница и литературный критик, профессор Принстонского университета, армянка по отцу и русская по матери, пишет так: «Я давно уже не чувствую себя состоящей из двух половинок, я физически ощущаю, как по мне проходит не разрез, а шов. Что я сама есть шов. Что этим швом, пока я жива, что-то сошлось во мне, что-то спаялось, что я-то и есть в природе один из примеров спайки, соединения, слияния, гармонизации, что я живу недаром, но есть смысл в том, что я такая, какая есть: один из феноменов синтеза в мире антитез». Такие люди обладают особенностями обеих национальностей, что позволяет им с большей успешностью воспринимать каждую из культур без ущерба для ценностей другой.
Еще один аспект этой же проблемы. Историк культуры Г.Гачев в одной из своих работ («Русь жертва России») пишет: «Для неэтнически русских, но русскоязычных, несовпадение используемого языка с собственной национальностью делает ситуацию даже более выгодной для творчества: в Духе, в Логосе. Возникает силовое поле противоречия между Языком и Этносом, плотью, они вступают в диалог Логоса и Этноса. Это продуцирующее противоречие «и льются в этом перепаде творческие идеи, мысли, слова, как укрощающие эту трещину». А у чистокровных русских, пишет Г.Гачев, этого силового поля нет: единство плоти и духа может рождать покой, ровность, сон, обломовство и диван, водку и бытие-небытие «может не доставать силы подъемной: противостать засасывающей энтропии Космоса Мати-сырой земли в творчество, плодотворение. Тождество Бытия и Мышления тут производит сон того и другого… Родина Духа — Небо. Там и Логос. Он не землян, а между небом и землей». Но на Руси, превратившей за счет расширения территории в Россию, «разрослась огромная цивилизация инородцев на русском языке и разносится по миру. И вот ныне, когда выпирают плечиками и локотками и кулаками, — куда деваться? Земли для таковых нет. Есть лишь Небо Духа, культуры… Становится это неким культурным образованием и автономией: еще и посостязаться в ценностях и творчестве могут с РУССКИМИ. Тут Флоренский, Ахматова, Ходасевич, Пастернак…» Отсюда всевосприимчивость русских. «И, кстати, какие русские писатели эту всевосприимчивость проявляли и о ней ратовали? Да те, в ком примесь иной плоти и крови и есть: Жуковский, Пушкин, Достоевский, Блок…»
Выдающийся представитель гуманистического направления современной психологии Дж.Бьюдженталь утверждает, что в действительности никто не может определить свою идентичность окончательно — мы потенциально существенно большие, чем по своему происхождению и чем осознаем себя сегодня. Подлинная человеческая идентичность — это далеко не то, что можно считать чем-то естественным или данным от рождения. На самом деле, это тот предел, который достигается с трудом на пути к вершине духовного совершенства — он достигается при помощи постижения разумом той истины, под руководством которой воля стремится к благу и подчиняет ему все поведение личности.
В обществе, где нейтрально относятся к родовой принадлежности человека, люди с двойной национальностью обычно стараются в равной мере проявлять интерес к обеим национальностям, к которым лично причастны. Во враждебно поляризованной среде им часто приходится защищать себя от нападок с двух сторон, потому что, кем бы себя не осознавал, в латышской среде будет считаться русским, в русской-латышом, и он всегда оказывается «чужим в среде своих». Многие не раз замечали, что такой человек, оказываясь в однородной среде, предпочитает не распространяться о деталях своего происхождения, а когда окружающие узнавали «правду», то у кого-то появлялись косые взгляды, скованность, боязнь сказать что-нибудь не то. В такой ситуации нередки провокационные реплики по адресу его «чужой» национальности — проверяли: мол, окончательно ли ты «очистился» от своего «родимого пятна», действительно ли ты близок нам? Все это более или менее скрытые подтверждения хрупкости декларируемой толерантности и гуманитарных ценностей в сегодняшнем обществе.
В этнопсихологии отмечено, что позитивная этническая идентичность может проявляться в различных уровнях интенсивности. В своей крайней форме она представляет собой «этническую гиперидентичность», которая доминирует в иерархии других социальных тождеств и идентичностей человека (например, личностной, профессиональной) и сопровождается действием этноцентрических стереотипов и нетерпимостью к иным этносам. Это означает, что со стороны лиц, проявляющих этническую гиперидентичность (национал-радикалов), большинство из нас потенциально подвержены агрессии с обвинениями в национальной неоднородности и нестерильности по крови, произношению, по фамилии, по недостаточной «расовой чистоте» супруга и другим проявлениям «нелояльности». Хотя теперь не так часто, как раньше, но все же и нередкость, слышать иногда насмешливое, а иногда презрительное в адрес выходцев из Латгалии — «чангалс». Так что пусть не заблуждаются те, кто сейчас отмалчиваются, индифферентно или лояльно относятся к выходкам националистов (те же Кирштейнс, Шлесерс, Пантелеевс, Макаровс, Добелис, Паулс и т.д. и т.д.), рассчитывая, что это убережет их кровожадности ревнителей «латышскости» — они тоже всегда останутся под подозрением. Логика и установки такой идеологии неизбежно заставят постучаться и в эти двери.
В этнопсихологических исследованиях было установлено, что особый азарт и заинтересованность в чистоте рядов по национальному признаку проявляют именно те, кого называют индивидами с маргинальной этнической идентичностью. Подтверждением их маргинальности является то, что, как правило, они чаще оказываются замечены в преувеличенном стремлении к моноэтнической идентичности с чужой этнической группой. Чтобы ни у кого не возникло сомнений, что они бесповоротно отреклись от своего отца или матери, преувеличенно четко декларируют свою приверженность тому этносу, который имеет доминирующее положение в обществе. А чтобы никто не упрекнул их в скрытых симпатиях и неискренности, демонстрируют повышенную агрессивность в своих негативных установках к «прилипшей» к ним национальности. Этнические маргиналы, проявляя негативные установки по отношению к скрываемой и подавляемой ими части своей националь-ности, пытаются разрешить свой конфликт этнической идентичности, подавить собственные внутренние страхи и озабоченность своим положением в обществе.
Зримым символом Третьей альтернативы могла бы стать лента Мебиуса (топологический объект) — как у любой ленты она имеет верх и низ, но, будучи обернутой и замкнутой на себя, она приобретает дополнительные свойства. Лента, из которой сделан этот необычный объект, тоже имеет две стороны, но у нее самой только одна сторона! Не пересекая края, двигаясь вдоль ленты, и сделав круг, вы оказываетесь в той же точке, но с другой ее стороны. Вы на той и на другой ее стороне одновременно!
Принимая во внимание то, что значительное число граждан Латвии происходит или имеет родственные связи с представителями разных национальностей, их не может удовлетворить ни идеология латышско- , ни русско- ориентированных партий — в каждой из них они могут усмотреть угрозу ассимиляции одной из их национальных родословных. В моделях социального устройства этих партий они с трудом могут найти место для своего полноценного развития, с учетом сложности и особенностей своих национальных взаимосвязей. Последовательно проводимая национальная идея заставит ее идеологов требовать от своего окружения совершенства, «чтобы все было латышское!», в то время как идеи всеобщих и неотъемлемых прав человека, милосердия, взаимопомощи требуют от человека такой высокой степени духовного совершенства, которое доступно или свойственно лишь единицам, и уж они никак не устанавливают их реального и повсеместного функционирования в жизни. Большинство людей чувствуют себя более комфортно среди своих, внешне узнаваемых и себе подобных, а чувство той или иной опасности, исходящей от чужих (внешне непохожих) ксенофобия, — неизбежно, если не естественно. Это означает, что признание равноправия для других всегда связано с некоторым усилием, правильнее сказать, насилием над собой, над собственными непосредственными ощущениями — оно так или иначе дает о себе знать, которое окружающие тоже замечают, что в свою очередь вносит дополнительный призвук дискомфорта во взаимоотношения.
Существование двух общин в Латвии очевидно, как очевидно и то, что интеграция, понимаемая как ассимиляция бесперспективна, да и просто невозможна. Отсюда вывод, что гражданам из семей смешанных национальностей надо создать свою политическую силу как третью альтернативу. В условиях противостояния латышского национализма и мимикрировавшего под правозащитников русского национализма, определенными преимуществами в решении задачи достижения согласия в многонациональной среде обладают именно люди из смешанных семей, их бинарная этничность содержит для решения задач взаимной интеграции естественные предпосылки. В то же время, поскольку в каждой из доминирующих в Латвии общин латышской или русской — они не могут чувствовать себя достаточно уверенно и комфортно, то альтернативным вариантом для них остается создание нечто подобного межэтническому объединению, партии (Нормунд Рудевич предложил для нее название — «Vienota tauta» — «Единый народ»), которые защищали бы интересы разнообразных национальных меньшинств, точнее национального многообразия Латвии.
Со всей определенностью нужно заявить, что смешанные по национальному составу семьи становятся нормой, а их дети это самые верные и гуманные хранители ценностей каждой национальности, т.к. на живом примере своих родителей с малых лет могли наблюдать взаимное, этнически окрашенное, тяготение друг к другу.
Для того, чтобы подчеркнуть значение рождения от родителей разных национальностей и обретения биэтничности как ценности, можно отметить, что мононациональные браки в современном мире постепенно становятся анахронизмом. С некоторой долей преувеличения можно даже сказать, что внутринациональные браки подобны инцесту. Известно, что инцестуальные наклонности человека указывают на инфантильные признаки в его психологии и часто свидетельствуют о его боязни выйти за пределы первичного семейного круга. В этнографических исследованиях было выявлено, что в некоторых сообществах уступки инцесту — сокращение круга лиц, запрещающего вступлению в близкородственные браки, — было косвенно связано с тем, что жена, происходящая из чужого рода или общины, всегда в той или иной степени оставалась чужим человеком, носителем некоей угрозы и сомнительной верности. Многие психологи полагают, что инцест сопоставим и даже уподобляется гомосексуальному поведению; описаны многочисленные случаи гомосексуалистов, которые становились ими в результате бессознательного бегства от инцеста. Люди, ориентированные только на мононациональный брак, часто проявляют себя как невротики, а их мужества хватает лишь на то, чтобы удержать себя от гомосексуализма, но только, если взамен получают возможность остаться в круге «себе подобных». Осознание необходимости решиться на самостоятельную жизнь, необходимость прервать свою инфантильную связь с прошлым рождает у них страх смерти, обусловленный отрывом от общего семейного, родового; поэтому, считал К.Г.Юнг, инцест имеет также значение функции самосохранения. Неизжитые детские комплексы, побуждающие их держаться родительских уз, препятствуют образованию семейного союза на основе самостоятельного выбора. Расставание с Эдиповым комплексом, говорил Фрейд, подобно выпадению молочных зубов, когда начинают расти коренные, а чтобы стать взрослым, писал Юнг, «должна произойти замена матери миром». Но психологам хорошо известно, что полное изживание детских переживаний невозможно, да и вряд ли нужно, а значит, человек находится в перманентном процессе взросления и становления собственной идентичности.
Именно в многонациональных семьях осуществляется на практике, в жизни, а не только в декларациях, действительная интеграция национальностей Латвии. Уже одно то, что наши мать и отец приняли друг друга в свою жизнь, означает взаимное признание ими достоинств друг друга. Никто из детей в этих семьях, не могут, не впадая в непростительный грех предательства и неблагодарности к своим родителям, отказаться от кого-либо из них. Твои родители сделали свой выбор в пользу друг друга и только поэтому ты существуешь на свете. Людям из смешанных семей из принципа, буквально генетического принципа чужда национальная неприязнь, проявляемая в какой бы то ни было форме, поэтому они стараются избегать и не поддерживать разговоров, прославляющих какую-либо нацию и им особенно неприятны ситуации, когда им приходится выслушивать порочащие нацию обобщения. Как сказала однажды художница Вия Малдупе, с которой вместе учился в Академии Художеств: «Tas, kas apmelos manu tautu, rit apmelos tevi».
Их двойная национальность гарантирует, что в сложных жизненных ситуациях они не предадут, потому что не только от широты души и по убеждениям (которые, как известно, могут меняться), но и в силу своей родословной они на стороне человеческих прав, связанных с каждой из сторон своего естества. В этом, как кажется, находит оптимальное решение сложнейшая проблема соотношения и взаимосвязи биологического и социального в человеке родовых импульсов и нравственных требований, во всех других случаях разрывающих сознание человека. Человек не в силах окончательно заглушить в себе ни притягательность своей родословной, ни подавить нравственные императивы личности («Душа человека по природе христианка», Тертуллиан), а биэтнический комплекс примиряет этот внутри/межличностный конфликт самим фактом их синтеза в новую, более сложную структуру, вещество, молекулу, сохраняя в себе их исходные составляющие.
Чтобы никогда впредь необходимость бесчеловечного выбора «или-или» с латышами или русскими, не возникала, главной установкой должно стать безоговорочное признание того, что контакты латышей с русскими оказывали на них, по преимуществу, благотворное влияние. И наоборот, любой контакт местных русских с латышами — латышской культурой оказывал на них, в основном, подчеркивал их положительные особенности. Нужно на реальных исторических примерах, которых огромное множество, показывать вклад каждой национальности в культуру другой (как в царское время, в советский период, так и ныне) и подсказывать друг другу, что этому препятствует.
Актуальность и своевременность выработки третьей альтернативы усиливает непрекращающаяся активность национал-радикалов, что подтверждает внесенный год назад партией «Тевземей ун Бривибай» на рассмотрение в Сейм Проект изменений в Закон о гражданстве, основные идеи которого, по-видимому, соответствуют вышеназванной «этнической гиперидентичности».
На пьедестале статуи Свободы в Нью-Йорке начертан призыв Эммы Лазарус к Старому Свету:
Отдай мне своих усталых и бедных;
Они задыхаются в толпах огромных,
Подобны обломкам, усеявших берег.
Пошли ко мне гонимых бездомных
Мой свет введет их в золотые двери.
Эти строки могли бы стать девизом Третьей Альтернативы.
(Исход. 20,12; 21,17)
