РУССКИЙ МИР Александр Казинцев
Возвращение масс
Часть I
ОСНОВНАЯ ПРОБЛЕМА НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Политические циклы ХХ века
Политическая история минувшего столетия циклична. Конечно, эти циклы не столь регулярны, как экономические, открытые Кондратьевым. Однако и в политике можно обнаружить чередование форм правления, тяготеющих к двум полюсам — прямой демократии, институционально оформляющей выход масс на арену истории, и диктатуры. Между ними располагаются менее очерченные режимы — от парламентской демократии до авторитаризма.
Наиболее чуткие исследователи улавливают колебательный характер политического развития. Так, известный С. Хантингтон писал о «волновом» движении демократических процессов. Правда, такое определение представляется не вполне корректным: во-первых, потому, что демократия в данной схеме оказывается некой высшей точкой исторического «прилива»; во-вторых, потому, что само понятие «демократия» у Хантингтона чрезмерно американизировано (а мы могли убедиться — особенно в последние годы, — что демократия по-американски имеет мало общего с классическим прообразом). И все-таки суть дела знаменитый политолог ухватил верно: новейшая политическая история основана на чередовании форм правления; а уж какую считать наивысшим достижением, какую — провалом, решать самим народам.
Если непредвзято посмотреть на политическое развитие ХХ века, то очевидными станут четыре этапа: небывалый рост активности масс («восстание масс») в 1910—1920 годах; «эра диктаторов» — 1930-е — 1945 годы; деколонизация и демократизация — 1945—1980-е; эпоха «однопо-лярного мира» с явной тенденцией к диктату мирового капитала в международной и внутренней политике — 1990-е.
Первый период начался сразу с двух крупных потрясений. 21 мая 1911 года лишился власти многолетний диктатор Мексики Порфирио Диас (здесь и далее хроника событий изложена по книге Нейла Гранта «Конфликты ХХ века». Пер. с англ. М., 1995). Страна оказалась ввергнута в длительный период турбулентности, где главную роль играли повстанческие армии крестьянских вождей Эмилиано Сапаты и Панчо Вильи.
Характерный штрих, передающий атмосферу разворачивающегося «восстания масс»: акт об отречении Диас подписывал не во дворце, а на улице — стол, на котором лежал документ, освещали фары автомобилей.
В октябре того же года началась революция в Китае. В разных районах страны произошли вооруженные выступления оппозиции. Императорским войскам удалось разгромить революционеров. Но уже в декабре 1911 года социалистически ориентированный националист Сунь Ятсен был избран временным президентом республики. Двухтысячелетняя китайская монархия пала.
Начавшаяся в 1914 году мировая война переключила взрывчатую динамику в иное русло. Однако на исходе войны энергия масс в противоборствующих лагерях обратилась против собственных правительств. В апреле 1916 года в Дублине была провозглашена Ирландская республика — началось так называемое «Пасхальное восстание». Английские власти подавили его с вызывающей жестокостью. Вожаков расстреляли; всего погибло около пятисот человек.
В июне 1916-го арабы под предводительством шерифа Мекки (главы местной теократии) Хусейна ибн Али подняли восстание против турок в Хиджазе. За Хусейном стояли англичане, стремившиеся таким образом ослабить Османскую империю. (Поразительна та легкость, с какой Англия совмещала роли палача и вдохновителя восстаний, что лишний раз подтверждает правоту слов небезызвестного генерала Дубельта, сказанных о «коварном Альбионе» еще в середине ХIХ века: «…В одно и то же время продает цепи тиранам и кинжалы рабам»)1.
Кстати, правительство Его Величества выбирало прелюбопытных союзников! Хусейн, объявивший себя королем Хиджаза и всей Аравии, известен, в частности, тем, что активно поощрял работорговлю (Большая советская энциклопедия. 1-е изд., т. 14. М., 1929).
На Востоке «восстание масс» принимало и такие причудливые формы.
Ну а в 1917—1918 годах произошли события, определившие весь ход ХХ столетия — революции в России и Германии.
Не стану повторять банальные характеристики. Мне представляется куда более плодотворным напомнить о книге Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир». В 20-е годы она была бестселлером, а ныне незаслуженно забыта. Едва ли кто еще с такой силой и чуткостью передал атмосферу эпохи революций.
До 1917 года Джон Рид успел побывать в Мексике. Несмотря на угрозу расстрела, полученную от генерала правительственной армии, Рид перешел границу и в качестве корреспондента нескольких американских газет присоединился к повстанцам Панчо Вильи. Четыре месяца он скакал на коне вместе с его отрядами, спал на земле, участвовал в погонях и отступлениях. Однажды, когда отряд, с которым он передвигался, был разгромлен и истреблен правительственными войсками, Рид в одиночку прошел сто миль по пустыне, пока не добрался до армии Вильи2.
Да простится мне этот биографический экскурс. Что поделать, я с детства нахожусь под обаянием образа Рида и его книги. Когда другие подростки зачитывались приключенческой литературой, я читал его петроградскую хронику. События, воссозданные автором на основании живых впечатлений и многочисленных документов, казались мне несравненно увлекательнее придуманных историй. И сегодня «10 дней...» наряду с «Хронографией» мрачного византийца Михаила Пселла и истинно трагическими, несмотря на французскую аффектированность, «Замогиль-ными записками» Франсуа Рене де Шатобриана относится к наиболее дорогим для меня книгам.
О мексиканских странствиях Рида я упомянул еще и потому, что его судьба, на мой взгляд, не менее общественно значима и выразительна, чем его книга. Надеюсь, что она хоть в какой-то мере поможет нам разобраться в явлении, обозначенном в названии моей работы.
Это ведь мы с читателями со смелостью неофитов рассуждаем о роли масс, а у специалистов сразу же возникает множество вопросов: а что такое массы? какова их политическая, идеологическая ориентация в каждом конкретном случае? и т. д. и т. п. Не отрицая значимости таких уточнений, я оставляю за собой право говорить о массах так, как говорил Рид — как о стихийной, своего рода «онтологической» силе, извечно противостоящей власти — государственной, финансовой и пр.
В СССР Рида представляли профессиональным революционером — начало этой традиции положила Н. К. Крупская: «Джон Рид не был равнодушным наблюдателем, он был страстным революционером, коммунистом» (здесь и далее цитаты приведены по изданию: Рид Д. «10 дней, которые потрясли мир», пер. с англ. М., 1957). Тем самым значение его книги сужалось до классовой хроники. Между тем сама Крупская с неожиданным художественным чутьем утверждала: «Книжка Рида — своего рода эпос». А эпос не знает классовых и прочих ограничений. Он всеохватен. Это всегда картина борьбы мировых и даже (если вспомнить греческий первообраз) вселенских сил3.
Автор «10 дней...» менее всего походил на профессионального революционера. Он был поэтом (Рид писал стихи, и его петроградская хроника исполнена поэзии!) и аристократом. О себе он не раз говорил, что родился в замке. И это было правдой — его детство прошло в родовом имении Кедровый Холм. Рид окончил самый престижный в Америке университет — Гарвардский. И был наиболее известным и высоко-оплачиваемым очеркистом Соединенных Штатов. Сам Редьярд Киплинг восхищался его репортажами из восставшей Мексики!
И если Рид с восторгом отдался революции, то не потому, что так повелел ему классовый долг, а потому, что врожденное аристократическое чутье подсказало ему: история вершится не в кабинетах министерств и не в кулуарах парламентов, ее ход определяется на полях сражений и на площадях, захлестнутых людской волной.
Книга Рида снимает как теоретически отвлеченный, более того — праздный вопрос, что есть массы. Она дает предельно динамичный портрет масс, наделяет моментально узнаваемыми чертами, жестами, голосом. «…Россию затоплял такой поток живого слова, — пишет Рид, — что по сравнению с ним «потоп французской речи», о котором пишет Карлейль, кажется мелким ручейком. Лекции, дискуссии, речи — в театрах, школах, клубах, залах Советов, помещениях профсоюзов, казармах... Митинги в окопах на фронте, на деревенских лужайках, на фабричных дворах... Какое изумительное зрелище являет собой Путиловский завод, когда из его стен густым потоком выходят сорок тысяч рабочих, выходят, чтобы слушать социал-демократов, эсеров, анархистов, — кого угодно, о чем угодно и сколько бы они ни говорили» (выделено мною. — А. К.). Это эстетическое — не политическое: оно уже, а именно эстетическое — кредо Джона Рида).
Взбудораженная, мятущаяся, ищущая свой путь страна встает со страниц книги. «10 дней...» говорят о русской революции больше, чем все учебники, которые мы зубрили в школе и в университете, а, пожалуй, и больше, чем солидные исторические исследования, с которыми знакомились в более зрелые годы.
И всюду — лица, лица, лица. Тысячи людей на перегороженных патрулями проспектах, в залах Думы, на съездах, конференциях и собраниях всевозможных движений и партий, в коридорах Смольного, на пустырях у заводов. Это и впрямь восстание масс, коллективное действо, народный порыв не только к мирной жизни и социальной справедливости, но и к чему-то большему, тому, что испокон веков на Руси звалось «правдой-истиной».
«Митинг состоялся в громадном недостроенном корпусе с голыми кирпичными стенами. Вокруг трибуны, задрапированной красным, сгрудилась десятитысячная толпа. Все в черном. Люди теснились на штабелях дров и кучах кирпича, взбирались высоко вверх на мрачно чернеющие брусья. То была напряженно внимательная и громкоголосая аудитория. Сквозь тяжелые, темные тучи время от времени пробивалось солнце, заливая красноватым светом пустые оконные переплеты и море обращенных к нам простых человеческих лиц» (выделено мною — А. К.).
Собрание на Обуховском военном заводе. Запечатленная Ридом устремленность толпы «высоко вверх», равно как строгая двухцветная гамма: черный—красный, разумеется, не случайны.
Крупская и Ленин (он написал краткое предисловие к изданию 1920 года), изумлялись тому, как верно американский наблюдатель понял природу русской революции. Они имели в виду, прежде всего, четкий классовый анализ. На самом деле куда важнее другое: Рид сумел почувствовать и запечатлеть духовную суть, трагическую аскезу русской революции, эсхатологический отсвет, придающий восстанию масс подобие религиозного действа.
Черный и красный — доминирующие цвета. Темные ноябрьские сумерки, черные провалы петроградских улиц, черные бушлаты и пальто — и красные костры, ярко освещенные окна, яркие выстрелы в ночи. Книга оформлена в те же два цвета.
Поразительно: хроника победившей революции, но ее эмоциональной, да и смысловой вершиной становится грандиозная сцена похорон жертв ноябрьских боев в Москве. Она столь художественно выразительна и понятийно наполнена, что я позволю себе привести обширные выписки. Охотно бы прибег к шрифтовому выделению, но такой массив полужирного текста трудно было бы читать.
Тема смерти, как в музыкальном произведении, рождается исподволь — на подступах к ночному Кремлю. «Поздней ночью, — пишет Рид, — мы прошли по опустевшим улицам и через Иверские ворота вышли на огромную Красную площадь, к Кремлю. В темноте были смутно видны фантастические очерки ярко расписанных, витых и резных куполов Василия Блаженного, не было заметно никаких признаков каких-либо повреждений (после обстрела Кремля большевиками — А. К.). На одной стороне площади вздымались ввысь темные башни и стены Кремля. На высокой стене вспыхивали красные отблески невидимых огней. Через всю огромную площадь до нас долетали голоса и стук ломов и лопат. Мы перешли площадь.
У подножия стены были навалены горы земли и булыжника. Взобравшись повыше, мы заглянули вниз и увидели две огромные ямы в десять-пятнадцать футов глубины и пятьдесят ярдов ширины, где при свете больших костров работали лопатами сотни рабочих и солдат».
И снова возникает траурный мотив — опять отдаленно, растворенный в предутренних голосах, приближающихся с окраин: «Мы поднялись ещё до восхода солнца и поспешили по темным улицам к Скобелевской площади. Во всем огромном городе не было видно ни души. Но со всех сторон издалека и вблизи был слышен тихий и глухой шум движения, словно начинался вихрь».
И вот, наконец — крещендо: «Резкий ветер пролетал по площади, развевая знамёна. Теперь начали прибывать рабочие фабрик и заводов отдаленнейших районов города; они несли сюда своих мертвецов. Можно было видеть, как они идут через ворота под трепещущими знаменами, неся красные как кровь гробы. То были грубые ящики из нетесаных досок, покрытые красной краской, и их высоко держали на плечах простые люди с лицами, залитыми слезами. За гробами шли женщины, громко рыдая или молча, окаменевшие, мертвенно-бледные; некоторые гробы были открыты, и за ними отдельно несли крышки; иные были покрыты золотой или серебряной парчой, или к крышке была прикреплена фуражка солдата. Было много венков из неживых, искусственных цветов…
Процессия медленно подвигалась к нам по открывавшемуся перед нею и снова сдвигавшемуся неровному проходу. Теперь через ворота лился бесконечный поток знамен всех оттенков красного цвета с золотыми и серебряными надписями, с черным крепом на верхушках древков. Было и несколько анархистских знамен, черных с белыми надписями. Оркестр играл революционный похоронный марш, и вся огромная толпа, стоявшая с непокрытыми головами, вторила ему. Печальное пение часто прерывалось рыданиями».
Будто подчеркивая мастерское «музыкальное» построение сцены, Рид в последний раз проводит замирающий вдали мотив смерти: «Один за другим уложены в могилу пятьсот гробов. Уже спускались сумерки, а знамена все еще развевались и шелестели в воздухе... Над могилой на обнаженных ветвях деревьев, словно странные многокрасочные цветы, повисли венки. Двести человек взялись за лопаты и стали засыпать могилу. Земля гулко стучала по гробам, и этот резкий звук был ясно слышен, несмотря на пение.
Зажглись фонари. Пронесли последнее знамя, прошла, с ужасной напряженностью оглядываясь назад, последняя плачущая женщина. Пролетарская волна медленно схлынула с Красной площади».
Финал? Нет, остается последний абзац главы, и в нем Рид с потрясающим для стороннего (хотя и сочувственно проницательного) наблюдателя проникновением в национальный характер русской революции ставит смысловую точку: «Я вдруг понял, что набожному русскому народу уже не нужны больше священники, которые помогали бы ему вымаливать царство небесное. Этот народ строил на земле такое светлое царство, которого не найдешь ни на каком небе, такое царство, за которое умереть — счастье...»
Разумеется, здесь можно обнаружить толику революционной догматики. И наивность новообращенного: то, что Рид принял за новую веру, на самом деле не более чем древний хилиастический соблазн. Затаившийся, после того как христианство обрело официальный статус в Византии, но до конца не изжитый, вновь и вновь возрождавшийся в идеологии всевозможных сект. Он был популярен, прежде всего, в среде славянства (богомилы и особенно табориты, мечтавшие силой низвести на землю Царство Небесное) и — как ни странно выглядит такое сближение — у англосаксов (индепенденты, левеллеры, анабаптисты, адвентисты и пр.). Между прочим, адвентистские проповедники ХIХ века предрекали пришествие «тысячелетнего царства» в 1914 году4.
России, где хилиастические настроения были традиционно сильны, дано было не только вдохновляться идеей построения рая на земле, но и заплатить за нее страшную цену. Полтысячи погребенных у Кремлевской стены — одно из первых в бесчисленной череде жертвоприношений.
С другой стороны, в нашем национальном темпераменте, культуре и в самой нашей вере есть, видимо, нечто, что делает русских исповедниками и жертвами утопических устремлений. Еще патриарх Никон в середине ХVII века возносил над подмосковной Палестиной белые стены и золотые купола Нового Иерусалима — Града Небесного, который нетерпеливое воображение народа нудило немедля возвести на земле.
«Русский народ, — проницательно писал Н. Бердяев, — по своей вечной идее, не любит устройства земного града и устремлен к Граду Грядущему» (Бердяев Н. Русская идея. В сб.: «О России и русской философской культуре». М., 1990). В этой устремленности проявляет себя и благочестие и прельщение, на которое тот же Бердяев (и далеко не он один) указал: «Русская апокалиптика заключает в себе величайшие опасности и соблазны…» (Бердяев Н. Духи русской революции. В сб.: «Вехи. Из глубины». М., 1991).
Сделав эти необходимые уточнения, скажу все-таки и об ином. В высшем смысле, поднявшемся над греховными человеческими помысла-ми, шествие масс, с гениальной силой запечатленное Ридом, глубоко — и подлинно — религиозно. Оно выражает суть исторического процесса, завершающегося обетованием Христа: «Приидите ко Мне, вси труждаю-щиеся и обремененные, и Аз упокою вы» (Матф. 11,28). Это и есть венец мировой истории — Страшный суд, который, по моему дерзновенному разумению, для «труждающихся и обремененных» означает не муку и страх, а торжество справедливости5. Ибо они — в отличие от сильных мира сего — не притесняли неимущих, не развязывали войн, не извращали истины в «словесах лукавства».
Простецы, не имеющие не только гроша за душой, но и членораздельного слова, чтобы сказать о своей беде и оплакать свою участь в нескончаемом ходе к концу времен, обретают и личное достоинство, и место в истории. И отсвет этой всеохватной перспективы видится мне в сцене из «10 дней…», вобравшей в себя смысл (не цели — они, как водится, были сугубо прагматичные, а именно смысл) революции…
…Годом позже красный таран, сокрушивший Петербург и Москву, обрушился на Берлин. И снова — людское море. «Первая пролетарская революция в Германии, — провозглашала коммунистическая газета «Роте Фане», — будет твориться на улицах, на виду у всего мира... Рабочие! Товарищи! Выходите из своих цехов!» (здесь и далее революционные события в Германии изложены по книге: Уткин А. Унижение России. Брест, Версаль, Мюнхен. М., 2004).
В декабре 18-го общим местом стало сравнение правого социал-демократи-ческого правительства Эберта с режимом Керенского и революционного Берлина с красным Петроградом. Те же восставшие матросы на улицах, осады правительствен-ных зданий. Те же «праздники революции»: «25 декабря — в Рождество — спартаковцы (немецкие коммунисты. — А. К.) мобилизовали свои силы и прошли мимо Колонны Победы, повернули на Бель-Альянсплац и «взяли штурмом» — просто заполонили редакцию газеты социал-демократов «Форвертс»… Новый номер газеты — под руководством нового коллективного (так!) редактора — был напечатан на бумаге красного цвета с таким чарующим слух подлинных революционеров текстом: «Да здравствует дивизион революционных матросов, революционный пролетариат, международная социалистическая мировая революция! Вся власть рабочим и солдатским Советам! Долой правительство Эберта—Шейдемана!»
Три дня спустя, 28 декабря, красный Берлин хоронил матросов, погибших в Королевском замке, обстрелянном правительственными войсками.
В начале января власть перешла в контрнаступление. Был смещен полицайпрезидент Берлина Эйхгорн — главная опора революционеров. В тот же день спартаковцы вывели народ на улицы. Многотысячная демонстрация прошла по Аллее Победителей. 6 января революционные толпы устремились на штурм рейхстага. Бои продолжались пять дней — сражения разворачивались за городские вокзалы, за здания и площади в центре Берлина. Над германской столицей висел дым, не стихала пулеметная стрельба. В пятницу 10 января в бой были брошены танки.
11 января восстание подавили. Неудачей закончились рабочие выступления в Руре, Гамбурге, других городах.
В марте коммунисты предприняли еще одну попытку захватить Берлин. На третье число была назначена всеобщая забастовка. Начались погромы в центре столицы. Ночью вооруженные группы захватывали полицейские участки. Прави-тельство ввело в город 30 тысяч бойцов так называемых свободных корпусов («фрайкоров»).
Берлин прорезали противотанковые рвы, на центральных площадях установили пулеметные гнезда и укрепили колючую проволоку. Снова дело дошло до применения танков и огнеметов. 10 марта все было кончено.
Историки, в частности советские, представляют неудачу восстания как поражение масс. Действительно — гора трупов в центре «просвещенной Европы»! И как символ того, что революционные толпы отныне отстранены от политики, победители перенесли столицу — правительство и новоизбран-ный парламент переехали в Веймар, крошечный сонный городок с 50-тысячным населением.
Но с другой стороны — разве не массы встали на пути германской революции? Кто сражался с красными матросами, проявляя устрашающую тевтонскую жестокость? Правительство Эберта — Шейдемана? О нет! Эти кабинетные деятели все три месяца восстания благовоспитанно вибрировали, столь же опасаясь душителей революции, как и самих революционеров. Эберт разъезжал от одних к другим, уговаривая: «Достаточно пролито крови. Для германских граждан нет причины бросаться в гражданскую войну».
Правительство, чуть ли не против его воли, спасли бойцы «фрайкоров» — нижние чины распавшейся армии кайзера. Четыре года они сидели в окопах, катастрофически теряя навыки, полученные на «гражданке», и теперь оказались во взбаламученном мире без профессии, без денег и даже без сознания того, что фронтовые мытарства были необходимы. Поэтому когда их бывшие сослуживцы, лейтенанты и ефрейторы, объявили набор в нерегулярные военные формирования — «фрайкоры», вся эта озлобленная голытьба, городские низы без прошлого и будущего, повалила в отряды, как в обустроенный на скорую руку солдатский рай.
Социально и психологически эти люди были не чужды революционности. Буржуазию, ее идеалы и ценности, ее сытость и спекулятивное благополучие они ненавидели не меньше, чем сторонники «Спартака». И, однако же, они не пошли за «Карлом Великим», как в те дни именовали Либкнехта. Более того, у вождя немецких рабочих не было врагов злее и беспощаднее, чем они.
Почему? Потому что они были немцами по преимуществу. Сначала немцами, а уж затем революционерами. Показательны слова фельдмаршала Гинденбурга, адресованные «комиссару» Эберту: «Меня уведомили, что Вы, как подлинный немец, прежде всего любите свое отечество (выделено мной — А. К.) и постараетесь сделать все возможное для предотвращения коллапса. Верховное командование обязуется в этом сотрудничать...».
Для «подлинных немцев» Германия была превыше всего. Какие бы политические позиции они ни занимали, какой бы идеологией ни вдохновлялись. С предельной выразительностью об этом сказал Конрад Хэниш, начинавший как автор радикальных социал-демократических листовок, а позже ставший прусским министром: «Никому из нас не давалась легко эта борьба двух душ в одной груди… Ни за что на свете я не хотел бы пережить еще раз те дни внутренней борьбы! Это страстное желание ринуться в гигантскую волну всеобщего национального половодья (выделено мной — А. К.), а с другой стороны, ужасный душевный страх безоговорочно отдаться этому желанию и настроению, которое бушует вокруг тебя и которое, если заглянуть себе в душу, уже давно овладело и тобой! Вот страх, терзавший меня тогда: и ты хочешь стать подлецом перед самим собой и своим делом (революционным интернацио-нализмом — А. К.)? Разве ты вправе чувствовать себя так, как подсказывает тебе твое сердце? Я никогда не забуду тот день и час, когда это страшное напряжение вдруг спало и я решился стать тем, кем был, и впервые (впервые за четверть века), вопреки всем застывшим принципам и железобетонным теориям, решил с чистой совестью и без страха прослыть предателем включиться в общий набатно-призывный хор: Германия, Германия превыше всего!» (цит. по: Лафонтен О. Общество будущего. Пер. с нем. М., 1990).
Спартаковцы во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург стояли за союз с коммунистической Москвой и грезили мировой революцией. В пропитанной национализмом Германии они оказались в меньшинстве. Причем не только в политике, но и на берлинской улице. Отнюдь не карикатурный жирный буржуй с цилиндром и во фраке и даже не прусский милитарист с моноклем, а некий рядовой Рунге нанес сокрушительный удар прикладом в голову плененного Либкнехта.
В январе 1919 года произошел кровавый размен ритуальными жестами. 15 января в Берлине были убиты вожди германской революции. А 27 января в Петрограде в отместку за смерть немецких товарищей большевики расстреляли четырех великих князей — Георгия Михайловича, Николая Михайловича, Дмитрия Константиновича и Павла Александровича. Акту бесчеловечного национализма немцев русские противопоставили столь же людоедский интернационализм.
К слову, русская масса также не была однородна. Мятежные матросы Кронштадта и восставшие тамбовские крестьяне представляли те же трудовые низы, что и красноармейцы, брошенные на расправу с ними. Да и среди участников белого движения, как убедительно показал В. Кожинов, процент простонародья был почти столь же велик, как и в Красной Армии.
Народы не просто выходили на историческую сцену. Они мучительно, во взаимной борьбе (а не только в противостоянии имущим классам) искали свой путь. Определяли свою судьбу. И если в Германии активная часть народа выбрала заявленный с предельной агрессивностью национальный проект, то в Советской России победа осталась за утопией устроения земного рая, где не различают ни русского, ни иудея…
А в Италии в те же годы по древним дорогам, проложенным еще при римских императорах, маршировали отряды чернорубашечников. 12 сентября 1919 года поэт Габриеле Д’Аннунцио, которого не без оснований принято считать предтечей итальянского фашизма, с группой добровольцев захватил порт Фиуме. На этот город на Адриатическом побережье претендовали Италия и Югославия. Его судьбу должна была решить международная конференция. Но Д’Аннунцио вывел на улицы Фиуме массы. Наверное, только в тот период территориальные споры могли решаться столь неординарным способом.
Три года спустя Муссолини воспользовался прецедентом. На этот раз призом в азартной игре стал сам Вечный город. Когда 25 тысяч фашистов маршем двинулись к Риму, король Виктор-Эммануил счел за лучшее поручить Муссолини возглавить кабинет министров. «Я мог бы превратить этот серый зал в вооруженный лагерь чернорубашечников», — начал свое первое обращение к сенату новоявленный дуче (цит. по: Хибберт К. Бенито Муссолини. Пер. с англ. М., 1996).
Казалось, вся Европа высыпала на улицу, и человеческие громады неудержимо устремились во всех направлениях. Недаром в ту эпоху в сознании русского гения возник образ города Чевенгура, где вслед за людьми дома и деревья сдвинулись с мест, вовлекаясь во всеобщее движение.
Массы поднимались не только на политическую борьбу. В Западной Европе, оправлявшейся после мировой войны, люди наводнили улицы, чтобы покупать, посещать кафе, бездумно фланировать. Рынок, с присущей ему хищной чуткостью, тут же переориентировался на их запросы. Драгоценности богачей заменили искусственные камни. Одежды знати, пошитые на заказ, копировались на гигантских фабриках. Простолюдин оказался в центре внимания производителей, модельеров, музыкантов. Он стал главным героем послевоенной эпохи.
И Европа буржуа, в подлинном смысле слова Старый Свет, где утонченностью вкуса и обихода гордились не меньше, чем счетом в банке, буквально взорвалась негодованием. В 1930 году появился своего рода манифест, осмыслявший и подводивший итог двух бурных десятилетий — знаменитая работа испанского мыслителя Хосе Ортеги-и-Гассета «Восстание масс».
«В современной общественной жизни Европы, — предуведомлял философ в первом же абзаце, — есть — к добру ли, к худу ли — один исключительно важный факт: вся власть в обществе перешла к массам» (здесь и далее цит. по: Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. «Вопросы философии», № 3, 4, 1989).
В России работа Ортеги была переведена с более чем полувековым опозданием, но тоже ко времени: горбачевская перестройка стала круто сворачивать от прекраснодушных лозунгов к жесткому переформатированию общества. Оно вновь разделилось на массу, господство которой обличал Ортега, и избранное меньшинство, призванное, по мнению испанского философа (и, очевидно, его российских публикаторов), безраздельно господствовать над «толпой».
Тем не менее, работу провели по разделу эстетики, дескать, великий мыслитель обличал массовую культуру. Ортега действительно затрагивал вопросы культуры, так же как и вопросы науки, техники — книга поистине всеохватна. Но на первом месте у него, безусловно, политика: «…Массы решили двинуться на авансцену социальной жизни, занять там места, использовать достижения техники и наслаждаться всем тем, что раньше было предоставлено лишь немногим... Сегодня мы присутствуем при триумфе гипердемократии, когда массы действуют непосредственно, помимо закона, навязывая всему обществу свою волю и вкусы».
Работа Ортеги вторично обрела политическую злободневность, но ее смысл по возможности завуалировали от непосвященных эстетической болтовней комментато-ров. Почему? Возможно, до времени решили не раскрывать карты. Антидемократизм «Восстания...» не только притягивал тех, кто претендовал стать новыми хозяевами жизни, но и пугал их своей откровенностью. Многие пассажи Ортеги перекликаются с положениями «Майн Кампф». Но одно дело — поверженный, ославленный «бесноватым» Гитлер, другое — один из самых блистательных европейских умов.
Однако не будем оглядываться на имена, куда плодотворнее вчитаться в тексты. Тем более, что в своей ненависти («смесь ненависти и отвращения», — уточняет Ортега) автор «Восстания...» чрезвычайно выразителен: «Массы перестали быть послушными... меньшинствам, они не повинуются им, не следуют за ними, не уважают их, а, наоборот, отстраняют и вытесняют их»; «Такого еще не бывало в истории — мы живем под грубым господством масс».
Книга Ортеги показала: восстание масс — это новое явление в политической жизни — к началу 30-х получило всестороннее осмысление в среде европейских элит. Изучив своего противника, истеблишмент Старого Света готов был начать с ним борьбу .
Тот же Ортега подсказывал выход: «…Кто живо ощущает высокое призвание аристократии, того зрелище масс должно возбуждать и воспламенять, как девственный мрамор (выделено мной — А. К.) возбуждает скульптора». Если перевести эту выспренную фразу на язык прагматики, с массами предлагалось работать, точнее, манипулировать ими. Ибо — с этого философ начинает книгу — «массы по определению не должны и не могут управлять даже собственной судьбой, не говоря уже о целом обществе».
Так готовилась политическая сцена для появления диктатора. Запомним: уподобление масс «девственному мрамору» — не результат интеллектуальных потуг Гитлера или Муссолини, а итог размышлений крупнейшего философа Европы, выступавшего от имени ее элит. Целый сонм политиков, социальных психологов, философов, историков и — что особенно важно — буржуа утверждал: «сильная рука» необходима. Более того, ее явление якобы предопределено самим актом высвобождения масс из-под власти «избранного меньшинства», «людей высокого пути». Обретя свободу, — утверждали лукавцы, — народы не умеют воспользоваться ею и сами охотно вручают свою судьбу в руки господина.
Между прочим, многие авторы (тот же С. Хантингтон) начинают отсчет так называемой «эпохи диктаторов» с конца 10-х годов. В их схемах революция автоматически порождает диктатора. Что не соответствует историческим фактам и свидетельствует о социальной ангажированности исследователей. Не могут же они не знать, что между восстанием «Спартака» и приходом Гитлера — интервал в 14 лет. Что Сталин только к середине 30-х сумел сконцентрировать в своих руках полноту власти. Временные отрезки, не укладывающиеся в расхожие схемы, безжалостно выбрасы-вают из истории, хотя по драматизму и яркости они, безусловно, превосходят периоды диктаторского правления.
Конечно, стороннему, а тем более предвзято настроенному наблюдателю, активность масс представляется ошибкой бесконечного множества интересов, броуновским движением, погружающим народ в хаос. На самом деле этот бурный поток при желании не так уж трудно ввести в берега здравого смысла и политического права, институционализировать в форме прямой демократии. Чинная бюргерская Швейцария благоденствует в таком режиме не одну сотню лет, любое важное решение вынося на суд народа — референдум6.
Та же форма прямой демократии стихийно родилась в Приднестровье из деятельности хорошо знакомых нам по годам перестройки Советов трудовых коллективов. В республиках бывшего Союза сильная номенклатура тут же выхолостила эту форму народоправства, а в Приднестровье, где административные структуры существовали лишь на районном уровне, она смогла развиться, охватить общество снизу доверху, сплотить народ. СТК стали костяком созданной фактически с чистого листа Приднестровской Молдавской Республики.
Другое дело, что власть имущие зачастую пользуются недостаточной организованностью масс и после короткого периода «своеволия», «буйства черни», когда элиты еще недостаточно сильны, чтобы совладать с народной стихией, подчиняют ее жесткому диктату. Но означает ли это, что колоссальный выплеск человеческой энергии, расцвет самобытной народной мысли — напрасная трата сил, средств и времени? Ни в коем случае! Повторю — массы ищут путь. И лидера, способного повести народ по избранному пути. Да, они подчиняют себя вождю, на что с торжеством (а порою с отнюдь не научным глумлением над «незадачливым» «человеком толпы») указывают исследователи. Но вдумаемся — народы принимают далеко не всякую власть. Не каждому подчиняются .
В Советской России не только Сталин претендовал на роль вождя «трудящихся». По крайней мере, полдюжины «красных Моисеев», вдохновенных витий, соратников Ленина, с куда большим, как казалось в 20-е годы, основанием претендовали на нее. А народ, в конечном счете, остановил свой выбор на Сталине. Понятно, в данном случае речь не идет о формальной демократической процедуре голосования. Хотя тот же Сталин исправно получал голоса депутатов на партийных съездах. Но как бы ни оценивать законность такой групповой поддержки, дело не только в ней, а в том — прежде всего в том! — что Сталин опирался на многомиллионную массу и в годы внутрипартийной борьбы, и в период жестокой коллективизации и сверхнапряженной индустриализации, и в ходе Великой войны. Согласитесь — такую поддержку получить куда сложнее, чем электоральную, которая требуется раз в четыре или пять лет…
В Германии парадный мундир фюрера примеряли на себя всевозможные персонажи. И фельдмаршал Гинденбург, избранный президентом в 1925 году, и амбициозный канцлер Густав Штреземан, и лидеры бесчисленных полуфашистских организаций, расплодившихся в Веймарской республике. А немцы поддержали Гитлера. Почему? Видимо, потому что он наиболее динамично совместил тягу к прусскому военному порядку с революционной устремленностью, так и не выветрившейся из германской нации до начала 30-х, несмотря на поражение восстания 1919-го.
Этот синтез не был случайным. Глубокие умы напряженно обдумывали перспективу подобного развития. А.Уткин в своей содержательной книге приводит показательное высказывание Гарри Кесслера: «Возможно, однажды традиционная прусская дисциплина и новая социалистическая идея сомкнутся, чтобы образовать пролетарскую правящую касту, которая возьмет на себя роль нового Рима, распространяющего новый тип цивилизации, держащейся на острие меча. Большевизм — либо любое другое название — могут вполне подойти».
Поразительно — эти мысли Кесслеру навеяла леденящая кровь сцена расстрела «фрайкоровцами» революционных матросов в 1919 году. Впрочем, дело не в том, какие прихотливые фантазии возникали в сознании немецких интеллектуалов. Куда важнее то, что немецкая элита готова была воплотить их в реальные дела. А.Уткин сообщает о планах свержения социал-демократического кабинета и формирования революцион-ного правительства, где главная роль отводилась одному из столпов старой аристократии графу Брокдорфу-Ранцау. К слову, граф был сторонником сближения с Советской Россией. И если заговор так и не осуществился, то курс Ранцау на активное сотрудничество с Россией в экономике, и, прежде всего, в военной области, на полтора десятка лет (до 1933 года) предопределил политику Берлина.
В конечном счете, упорные германские «селекционеры» выпестовали диковинный гибрид прусского военизированного порядка и социализма. Кесслер гадал: каким будет его название. Гитлер предложил формулу: национал-социализм.
Не станем на аптекарских весах взвешивать, сколько процентов национализма и социализма наличествовало в новой доктрине. Ограничимся констатацией: важнейшие компоненты гремучей смеси настроений, определявших жизнь Германии в 20-е годы, были использованы Гитлером для достижения целей, которые немецкий народ, униженный Версалем, ставил перед своими правителями после Первой мировой.
Другое дело, что в 33-м — как впоследствии и в 45-м — начисто поменялась политическая карта страны. Ведущие партии попали под запрет, а их лидеры закончили жизнь в заключении или на эшафоте. Игнорировать кровавую конкретику невозможно. Но, в сущности, она лишь подтверждает непреложное: фюреры приходят и уходят, а национальный проект сохраняется, пусть и с коррективами, приличест-вующими духу эпохи.
Коридор возможностей, определенных каждому народу, конечно, предусматривает некоторую вариативность, однако он достаточно узок.
Можно высказать гипотезу и о том, что гэдээровский вариант социализма в известной мере воплощал черты все того же национального проекта. Равно как и альтернативная по видимости модель эрхардовского государства «благосостояния для всех» с его «Законом о выравнивании тягот» — вполне социалистическим по названию и по сути (подробнее об этом: Родин В. Wohlstand fоr alle. «Наш современник», № 8, 2006).
В любом случае связь властителя и народа неизмеримо сложнее отношения скульптора к «девственному мрамору». Подчиняясь вождю, массы одновременно подчиняют его своим целям. И народным традициям, и народным представлениям о лидере. И тому своду бесчисленных заветов и правил, без которых невозможна неформальная, но тем более значимая легитимация вождя.
Конечно, претендент может применить силу — как Керенский летом 1917-го. Или как Густав Штреземан, который ввел чрезвычайное положение в Германии в сентябре 1923 года. Но как раз их пример показывает — на одних штыках долго не удержаться…
Справедливости ради следует сделать немаловажное уточнение: органическая связь с вождем налагает на массы ответственность за его деяния. Большинство самых кровавых преступлений минувшего века совершались «именем народа». Забывать об этом, идеализировать массы столь же непродуктивно, как и принижать их историческую роль.
Эра диктаторов зарождается во второй половине 20-х. Пионерами стали даже не итальянцы, а поляки: в 1926 году маршал Пилсудский с помощью преданных ему войск овладевает Варшавой и вносит в конституцию изменения, наделяющие президента неограниченными полномочиями. В ноябре Муссолини запрещает деятельность оппозиционных партий. В декабре местные националисты («таутиники») при поддержке военных осуществляют переворот в Литве.
В январе 1929 года король Югославии Александр приостановил действие конституции и провозгласил себя диктатором. В 1930 году Пилсудский укрепляет свою власть над Польшей, удалив из сейма, а затем и подвергнув аресту руководителей оппозиции. В том же году в крупнейших странах Латинской Америки — Аргентине и Бразилии — устанавливаются диктаторские режимы генерала Хозе Урибуру и Жетулиу Варгаса. Годом позже уже половина стран континента находилась под властью авторитарных режимов. Эра диктаторов становится всемирным явлением.
В январе 1933 года президент Германии фельдмаршал Гинденбург назначает лидера национал-социалистов Гитлера канцлером. В феврале, очень кстати для будущего фюрера, огонь охватывает здание Рейхстага. Обвинив в поджоге коммунис-тов, новый канцлер проводит ряд чрезвычайных декретов, которые практически ликвидируют гражданские свободы. Неделю спустя в стране проходят выборы, на которых национал-социалистическая партия получает 44 процента голосов. Образовать правящее большинство помогли националисты — они собрали еще 8 процентов. Впрочем, вскоре коалиция теряет свое значение: Гитлер перераспределяет полномочия, фактически лишая власти парламент.
В марте того же года австрийский канцлер Энгельберт Дольфус приостанавливает парламентское правление в стране. Читатели, наверное, смутно помнят эту фамилию. О Дольфусе принято говорить как о жертве Гитлера. Но в том-то и особенность безжалостной эпохи, что жертвы и палачи зачастую стоили друг друга.
В феврале 1934 года в Вене восстали социал-демократы, и Дольфус позволил австрийской армии с показательной жестокостью расправиться с ними. В апреле 34-го Дольфус получил полномочия диктатора. А 25 июля был убит агентами Гитлера — фюреру германской нации не нужен был сильный лидер в соседней стране, приуготовляемой к аншлюсу.
В мае 1934 года президент Латвии К. Ульманис сосредоточивает в своих руках всю полноту власти. В том же месяце в Болгарии происходит военный переворот. На какое-то время всемирное наступление диктатур приостанавливается, но уже в 1936 году генерал Франко поднимает восстание против республиканского правительства Испании. В 1938-м король Румынии Кароль присоединяется к клубу диктаторов.
К началу Второй мировой большая часть территории Европы, от Балкан до Пиренеев, от Урала и до Рейна, находилась под властью режимов, представлявших собой различные варианты авторитаризма и тоталитаризма.
Понимаю, что часть читателей не согласится записать в число диктаторов Иосифа Сталина. Однако спорить с очевидным бессмысленно. К концу 30-х, после тройной волны «чисток», Сталин сосредоточил в своих руках контроль над партией, спецслужбами, армией и аппаратом правительства. Последним из старой гвардии был смещен нарком иностранных дел Литвинов — еврей (что не раз с раздражением отмечали немецкие дипломаты), пытавшийся с помощью своих давних связей с англосаксонским истеблишментом организовать широкую коалицию против Гитлера. В мае 1939 года его сменил В. Молотов, полностью ориентированный на волю вождя.
Мы чрезмерно идеологизируем собственную историю. Долгие годы настаивали, что мы — самые праведные, «первое в мире государство рабочих и крестьян». Хотели исключительности со знаком «плюс», а получили в итоге громадный «минус». Нас ославили как «империю зла», и не только давние противники, но и вчерашние союзники вкупе с отечественными «демократами» повторили эту возмутительную ложь.
Между тем нам нечего стыдиться своей истории. Нам даже нет нужды разменивать золото Победы 45-го, чтобы опровергнуть врагов. Если взглянуть на эпоху без идеологических шор, следует признать: жесткий авторитаризм — норма для 30-х. Простите за банальность: выжить в этих условиях по-другому не получалось! Мировую экономику сокрушал небывалый кризис, к тому же в воздухе явно пахло новой войной7.
Возразят: а как же демократические страны — Англия, Франция, США? Но в том-то и дело, что судьбы двух ведущих держав Европы только подтверждают тезис о неизбежности диктатур на крутом историческом вираже. Слабые демократии чуть не погубили Францию и Англию. Одна была оккупирована немцами, другая — полностью изолирована ими. Сражаться за свободу парламентских говорунов пришлось другим!
Характерна оценка, данная в те годы Муссолини английским лидерам — премьеру Н. Чемберлену и министру иностранных дел лорду Галифаксу: «Эти люди выпечены из иного теста, нежели Фрэнсис Дрейк и другие великие авантюристы, которые создали Британскую Империю. Они — выхолощенные, физически и морально, потомки энергичных предков, ушедших в небытие в далеком прошлом, и они потеряют свою Империю» (цит. по: Хибберт К. Бенито Муссолини).
А вот Соединенные Штаты в те годы возглавлял человек другого закала. Был ли Франклин Рузвельт диктатором в традиционном смысле этого слова? Его соперники — республиканцы не только отвечали утвердительно, но и громогласно обличали президента. В 1938 году ему пришлось оправдываться: «Я не имею никаких наклонностей стать диктатором. У меня нет качеств, необходимых для хорошего диктатора» (здесь и далее биографический материал дан по книге: Пономарева Т. Франклин Рузвельт. Минск, 1998).
Поклонники президента, разумеется, не считали его диктатором, но отзывались о нем показательно: «величайший вождь», «хозяин», «глава», «великий белый отец». Не правда ли, знакомая и нам лексика?
Впрочем, суть не в словах, во всяком случае, не только в них. Дела куда более показательны, а иной раз и красноречивы.
Начнем с формальностей. Уже выдвижение Рузвельта в президенты ломало устоявшиеся традиции. Его кандидатуру лоббировали около полусотни клубов «Друзей Рузвельта» по всей стране. Понятно, любой претендент пытается заручиться благосклонностью влиятельных организаций. Но чтобы эти организации специально создавались для поддержки одного человека — такого в Америке не было ни до, ни после Рузвельта.
Он был единственным президентом, избранным — вопреки обычаю — на третий и на четвертый (о чем мало кто знает) сроки. Фактически президентство стало для Рузвельта пожизненным, он умер на посту. Причем если четвертое голосование (ноябрь 1944-го) можно объяснить исключительными условиями войны — «коней на переправе не меняют», то третьи выборы Рузвельт прошел еще в 1940-м, когда США занимали изоляционистскую позицию — дескать, война в Европе нас не касается. Тем не менее, эти выборы провели под лозунгом «Спасение нации находится в руках одного человека».
Теперь к более существенным моментам. После избрания на первый срок в 1932 году Рузвельт получил полномочия, которых не имел ни один президент Соединенных Штатов, во всяком случае, в ХХ веке. Показательно: за первые 11 дней его правления конгресс принял больше законов (подготовленных президентской администрацией), чем за все предшествующие 70 лет, начиная с Гражданской войны.
Чрезвычайный характер правления соответствовал драматизму ситуации. К 1933 году, когда мировой кризис достиг пика, в США обанкротились 11 из 18 тысяч банков, 17 миллионов человек не могли найти работу, 2 миллиона не имели жилья.
4 марта 1933 года, когда Рузвельт принимал присягу, Вашингтон напоминал осажденный город. Военные части вошли в столицу, и генералу Макартуру, в случае необходимости, было поручено использовать эти силы для «серьезной миссии». Надо сказать, у начальника штаба американской армии уже был опыт использования войск против народа: годом ранее по приказу тогдашнего президента Гувера он разогнал и сжег лагерь ветеранов Первой мировой, устроенный на берегу Потомака.
Сразу после вступления в должность Рузвельт объявил о проведении «нового курса». Наверное, нет человека, который бы не слышал о нем. В советское время о «новом курсе» говорили сочувственно, противопоставляя его политике других американских администраций. В 90-е годы к курсу Рузвельта апеллировали ведущие российские оппозиционеры. Однако мало кто из читателей знает, что крылось за этим броским определением. Между тем законы, легшие в основу «нового курса», весьма любопытны.
Один из них учреждал Гражданский корпус консервации природных ресурсов (аббревиатура ССС). То была первая в истории США программа социальной помощи. Она предполагала создание сети трудовых лагерей, где безработные (в основном молодежь и ветераны) получали кров, одежду, питание, медицинское обслуживание и скромную плату, предназначенную для перевода их семьям. Взамен они проводили работы по лесонасаждению, предотвращению эрозии почвы, прокладке дорог.
Строительство лагерей, снабжение, перевозку и размещение людей, а также руководство ими взяла на себя армия. Страну разбили на 9 зон, во главе поставили генералов. Им подчинялись окружные офицеры — всего около 10 тысяч. Режим в лагерях мало отличался от армейского: строгий распорядок дня, повиновение приказам, в свободное время — строевая подготовка.
За 10 лет существования лагеря обеспечили кровом и пищей свыше 3 миллионов человек, в том числе 2 966 000 юношей. Гражданский корпус не только спас американскую молодежь — он возродил природную среду Америки.
Другим законом, принятым в первоочередном порядке, был закон о восстановлении сельского хозяйства (ААА): в условиях перепроизводства сельхозпродукции фермерам предоставлялись субсидии взамен сокращения посевных.
Еще одна срочная мера — «Акт 1933 года о чрезвычайной федеральной помощи». Он позволил создать федерально-штатную структуру помощи безработным.
16 июня 1933 года Рузвельт подписал закон о восстановлении промышленности (НИРА). В его рамках были разработаны «кодексы честной конкуренции», регламентирующие производство, сбыт и коммерческий кредит.
Все эти законы требовали повседневного государственного участия и жесткого контроля. Для реализации задач Рузвельт создавал новые, невиданные в Соединенных Штатах органы с широчайшими полномочиями. Так, для координации социальных программ учреждалось Управление чрезвычайной федеральной помощи во главе с ближайшим сотрудником президента Г. Гопкинсом. Вопросы развития промышленности призвана была решать Национальная администрация, которую возглавил генерал Джонсон.
Нетрудно убедиться, что структуры, создаваемые Рузвельтом, да и сам стиль его управления, соответствовали духу эпохи. В названиях организаций то и дело повторяется слово «чрезвычайный». Их возглавляют генералы. Военная дисциплина устанавливается в трудовых отношениях, производстве, самой жизни страны.
Начинания Рузвельта привлекли внимание Верховного суда — органа, отвечающего в Соединенных Штатах за соблюдение и трактовку конституции. В 1934—36 годах Верховный суд отменил 5 законов, предложенных президентом (для сравнения — за предыдущие 150 лет неконституционными были признаны всего 10 важных законов). Конфликт с Верховным судом — одна из самых серьезных проблем, с которой столкнулся Рузвельт за время своего правления. Ситуация, типичная для диктатора.
С другой стороны, «чрезвычайщина» (поговаривали даже о «революции» Рузвельта) позволила стабилизовать положение в стране. Хотя президент самокритично признавал, что предпринятые меры дали лишь ограниченный эффект.
В начале 1938 года Рузвельт заявил: «Ни одна страна не разрешила удовлетворительным образом проблему, как дать народу работу во время депрессии. Единственный метод, разработанный до сих пор, который, по-видимому, обеспечивает 100 процентов восстановления или около этого, заключается в переходе на военную экономику». Важное признание! Показывающее, во-первых, что преодоление кризиса виделось Рузвельту в еще большем ужесточении (милитаризации) созданной им системы. Во-вторых, эта декларация позволяет по-новому взглянуть на американскую политику накануне войны.
Официально США придерживались нейтралитета. Но по дипломатическим каналам Рузвельт энергично направлял события в военное русло. Узнав о подготовке Пакта о ненападении между СССР и Германией, президент тут же отправил Сталину послание, в котором предостерегал от соглашения с Гитлером, оговаривая одновременно, что «конечно, он не может взять на себя никакой ответственности или дать какие-либо заверения».
У Сталина хватило мудрости проигнорировать ничем не обеспеченный совет. А вот английский премьер Н. Чемберлен оказался куда более доверчивым. По утверждению американского посла в Лондоне Дж. Кеннеди, Германия не вступила бы в войну с Англией, если бы та сама не ввязалась в конфликт. Кеннеди уверял, что «Америка… вынудила Англию вступить в войну. В своих телефонных разговорах… летом 1939 года президент постоянно приказывал ему (Кеннеди) припекать зад Чемберлену какой-нибудь раскаленной железиной» (воспоминания Дж. Кеннеди приведены в записи Дж. Форестолла, в то время заместителя министра обороны США)8.
Показательно, что, подтолкнув своего европейского союзника к войне, сам Рузвельт еще два года держал нейтралитет, что позволило Америке крупно заработать на поставках вооружения той же Англии. К концу войны все экономические проблемы Соединенных Штатов благополучно разрешились. В том числе и вопрос с безработи-цей. Если в 1940 году в Америке насчитывалось 10 млн. безработных, то уже к 1943 году их число снизилось более чем в 10 раз!
В этой связи не могу не вспомнить историю с еще одной, на этот раз недавней, американской «подставой». По утверждению бывшего главы ельцинской администрации С. Филатова, войну в Чечне развязали отнюдь не «кровожадные» силовики. Выступая в большой аудитории, Филатов рассказал, что инициатором трагического марша на Грозный в декабре 1994 года был тогдашний министр иностранных дел РФ
А. Козырев. Якобы, вернувшись из Вашингтона, он сообщил Ельцину, что Клинтон выразил недовольство хаосом в Чечне. ЕБН принял это как указание к действию. В результате США получили важнейший рычаг давления на Россию, который они эффективно используют до сих пор…
Но вернемся к Рузвельту. На вопрос: «Был ли он диктатором?» можно ответить: он был человеком своего времени — руководителем эпохи диктаторов. Рузвельт не чуждался авторитарных методов, но по-другому эффективно решать вопросы в то время было невозможно.
Окончание Второй мировой освободило людей от страшного гнета. Для одних оно означало прекращение оккупации, для других — увольнение из армии с ее опасным и нелегким бытом. Для большинства — обретение жизненных перспектив. Все это может показаться риторикой, но если вспомним кадры кинохроники, запечатлевшей празднование 9 Мая на Красной площади, мы увидим, как преображала лица и само существо людей Победа.
То был колоссальный выплеск человеческой активности. Разумеется, этот избыток энергии не мог не сказаться во всех сферах деятельности, в том числе и в политике. Тем более, что уход миллионных армий держав «Оси», оккупационных администраций и связанных с ними коллаборационистов оставлял своего рода пустоты, политический вакуум — не только в Европе, но и по всему миру, — и эти лакуны стали быстро заполняться новыми людьми и движениями.
С 1945 года начался второй этап демократизации. Причем его особенностью было то, что процесс разворачивался не столько в Старом Свете, сколько на мировой периферии. Противоборство недавних союзников по антигитлеровской коалиции на десятилетия вперед жестко отформатировало Европу, разделив на два лагеря.
В последние годы в этой связи обычно говорят о «поглощении» Советским Союзом Восточной Европы, установлении тоталитарных режимов и подавлении всевозможных свобод. При этом, как правило, игнорируют тот факт, что жесткие ограничения налагались с обеих сторон. Послевоенные события мало напоминают борьбу добра со злом, свободы и тоталитаризма, как пытаются нам внушить ангажированные историки и политологи. Скорее речь следует вести об обоюдной регламентации жизни, продиктованной логикой глобального противостояния.
Западные историки, тот же Нейл Грант, на чью книгу «Конфликты ХХ века» я буду по преимуществу опираться при дальнейшем изложении событий, рубежным считают чешский кризис 1948 года. «Захват власти в Чехословакии явился наиболее ярким примером использования Советским Союзом политики устрашения для установления контроля в соседних восточноевропейских странах» (Н. Грант).
Не стану спорить, хотя на выборах 1946 года чешские коммунисты получили 38 процентов голосов и в союзе с другими левыми силами вполне демократически сформировали правительство. Другое дело, что после загадочной гибели министра иностранных дел Яна Масарика они монополизировали власть. Но если сохранять объективность, следует вспомнить и об изгнании коммунистических министров из правительства Франции в мае 1947 года. Коммунисты были также удалены из бельгийского и итальянского правительств — во всех этих случаях решающим было давление США.
Усмирение берлинского восстания 1953 года советскими танками стало притчей во языцех. Но ведь и английские войска «отметились» в Греции в 1945—1947-м, разгромив временное коммунистическое правительство, контролировавшее (мало кто знает об этом) две трети территории страны.
И в дальнейшем все масштабные репрессалии осуществлялись в порядке своеобразного «взаимообмена», что вовсе не было историческим казусом, а диктовалось логикой противостояния. Усмирение венгерского восстания 1956 года разворачивалось на фоне англо-французского вторжения в Египет. Подавление «Пражской весны» в 1968-м «уравновешивалось» подавлением студенческой революции в Париже. Скажут: но Советский Союз и другие страны Варшавского договора ввели в Чехословакию войска! Но и здесь отыщутся параллели: в следующем, 1969 году Англия ввела войска в Северную Ирландию, где они три года спустя устроили бойню в Лондондерри, убив 13 человек. Между прочим, советские «оккупанты» обходились с чехами куда снисходительнее…
— В любом случае, где же здесь демократизация? — волен спросить читатель.
Она разворачивалась на других континентах и была сопряжена, прежде всего, с освобождением колоний.
Деколонизация — особая тема, и если я упоминаю ее в этой работе, то лишь потому, что обретение независимости десятками стран Азии и Африки, как правило, являлось итогом борьбы масс. Это было и х торжество, венец усилий миллионов.
Борьба, зачастую кровавая — результат корыстной неуступчивости западных демократий. Сегодня они представляются менторами, обучающими новичков, в том числе и Россию, азам толерантности и политкорректности. Но когда дело касалось их собственных интересов, в Лондоне и Париже о политкорректности забывали…
Правительство Ее Величества в послевоенные годы оказалось вовлечено по меньшей мере в девять кровавых конфликтов. В 1948 году англичане начали войну в Малайе, затянувшуюся на много лет и обернувшуюся перемещением сотен тысяч жителей и гибелью тысяч повстанцев движения «Мин йен». В 1952 году начинается преследование кенийских националистов. Борьба длилась 11 лет и была невероятно жестокой. В ходе боев погибло 11,5 тысячи местных жителей. В лагерях оказались десятки тысяч. Только за один месяц 1954 года англичане упрятали за решетку 20 тысяч человек, заподозренных в причастности к движению «Мау-мау».
В 1954 году вспыхивают волнения на Кипре, который нынче рекламные агентства представляют как «остров вечной любви». Однако в середине 50-х «остров любви» скорее напоминал военный лагерь — здесь стояла 40-тысячная английская оккупационная армия. Лидер сопротивления архиепископ Макариос был арестован и выслан на континент. 1956 год отмечен войной с Египтом. 1957-й — подавлением восстания в Омане. Английские войска также принимали участие в ожесточенных конфликтах в Британской Гайане, Ньясаленде, Южной Родезии. Тем, кто будет утверждать, будто все случившееся в середине века ныне утратило актуальность, так сказать, «быльем поросло», напомню об усмирении восстания в Адене в сравнительно недавнем 1967 году, когда погибли арабские школьники.
О войнах на выживание, которые Франция вела во Вьетнаме и в Алжире, известно куда больше. Между прочим, для самой Франции противостояние в Алжире обернулось тремя восстаниями белых поселенцев и падением IV Республики в 1958 году. Со стороны вьетнамцев и алжирцев жертвы исчислялись десятками тысяч.
Даже империалисты-карлики — Голландия, Бельгия, Португалия — запятнали себя жестоким подавлением национального сопротивления. Португалия завершила колониальные войны только в 1975 году. Предоставление независимости ее колониям — Анголе и Мозамбику — обозначило окончание процесса деколонизации.
Однако к тому времени в передел мира активно включились американские «поборники демократии». В книге британских авторов З. Сардара и М. Вин Дэвис «Почему люди ненавидят Америку?» (пер. с англ. М., 2003) приведены поразительные данные: «После Второй мировой войны… Соединенные Штаты совершали в среднем около 1,15 интервенции в год; эта цифра увеличилась до 1,29 во время «холодной войны». После падения Берлинской стены эта цифра увеличилась до 2,0 в год».
«Поведение Америки, — констатируют авторы, — ее упорное стремление к свободе действий не только накладывают серьезные ограничения на свободу других стран и на их выбор собственного пути развития, — это также ставит под угрозу их выживание. Ничего нет странного в том, что от Америки исходит ощущение, как будто она объявила войну всему неевропейскому миру, самым бедным, слабым и обездоленным».
О многочисленных локальных конфликтах послевоенного периода необходимо напомнить не только в полемических целях. Хотя, разумеется, мы не должны позволять сваливать все беды ХХ века на одну Россию. Расхожее определение «руки по локоть в крови» вполне применимо к нашим западным оппонентам. И все-таки основной смысл экскурса в послевоенную историю — напоминание о тривиальной, но от этого не менее важной истине: права, будь то национальные или социальные, завоевывают в борьбе.
Вовсе не обязательно эта борьба вооруженная. Кровавые конфликты — лишь наиболее яркие, но отнюдь не самые характерные моменты в противостоянии. В основном борьба велась традиционными для демократического процесса методами. Причем «по правилам» действовали как раз «дикари» (с точки зрения колонизато-ров), а западные демократии то и дело прибегали к запрещенным приемам.
Показательна ситуация 50-х годов в Британской Гайане. В 1950-м в этой латиноамериканской колонии Великобритании была образована партия социалисти-ческой ориентации — Народно-прогрессивная (НПП). Она возглавила борьбу за независимость и на выборах 1953 года получила большинство голосов. Однако вместо того чтобы сформировать правительство, лидеры НПП угодили в тюрьму: Лондон приостановил действие конституции, провел аресты и ввел в страну войска.
Что бы вы думали — это не только не снизило накала борьбы, но лишь обострило ее. Через 6 месяцев колониальные власти вынуждены были освободить руководство НПП. Тогда англичане решили расколоть партию (кремлевские политтехнологи неплохо изучали историю). Но и здесь их ждала неудача. Это «дорогих россиян» ничего не стоит сбить с толку, заставить голосовать за фантомные образования. А в «полудикой» Гайане на дело смотрели просто: эти — за нас, а те — за колонизаторов. На новых выборах 1957 года НПП одержала победу и сформировала правительство.
Схожая ситуация в те же годы сложилась в другой английской колонии — Кении. Там освободительную борьбу возглавила партия Африканский национальный союз (КАНУ) во главе с легендарным Джомо Кениато. Как проще всего не допустить партию до выборов? В нынешней эрэфии любой знает рецепт: отказать в регистрации. Так англичане и поступили с КАНУ. Заодно, подстраховавшись, создали «системную оппозицию» (ну совсем как наш Сурков!) — КАДУ. А чтобы никаких сомнений в исходе борьбы не возникало, «впаяли» Джомо Кениато немалый срок — 7 лет.
Кенийцы, к тому времени еще не до конца изжившие родоплеменные отношения, языческие суеверия и прочее «мрачное наследие прошлого», не только не смирились с произволом, но проявили политическую волю и правовую дисциплину, достаточную для того, чтобы зарегистрировать КАНУ, а затем обеспечить ей победу на выборах.
Победить-то они победили, но их лидер оставался в заключении. И вот представьте себе картину: в тюрьму направляется правительственная делегация — на совещание! Министры приезжали к Кениато не раз и не два. Более того, они отказывались занять кабинеты до тех пор, пока их вождь не выйдет на свободу9. Так-то в мире борются за свои интересы!
…Ну а потом настала эпоха 70—80-х, а затем откат демократии на рубеже веков.
Надеюсь, предложенный очерк политических циклов ХХ века будет интересен для читателей. Я бы хотел, чтобы они извлекли из него и практическую пользу.
К сожалению, мы плохо знаем историю — собственную и особенно мировую. Поэтому любой эпохальный поворот приобретает в сознании русского человека характер ложной тотальности. «Все кончено!», «Никаких перспектив!» — вопиют те, кто еще вчера твердил о нашем особом пути, избранничестве, «Третьем Риме». Цивилизация у нас и впрямь особая, и мы можем по праву гордиться ею. Но особая — не значит изолированная. Россия проходит те же стадии, что и весь мир.
Те, кто стонет под катком жизни, не догадываются, что политический процесс цикличен и сейчас заканчивается один из самых мрачных его этапов. Да, сегодня политическая жизнь в России замерла, но этот морок не будет длиться вечно. Западная Европа, арабские страны, Латинская Америка совсем недавно находились в том же положении. Арабские журналисты рассказывали мне о чувстве отчаяния, которое охватывало миллионы: с объединенным Западом, вставшим на сторону сионизма, не справиться! А теперь вся армия Израиля ничего не может поделать с пятью тысячами храбрецов «Хезбаллы»! И Запад, уважающий только силу, начал косо поглядывать на неудачливого союзника в Тель-Авиве, создающего слишком много проблем.
На самом Западе социальная активность пришла на смену апатии. Ведь только что европейские политологи сетовали: политика умерла, люди откликаются лишь на местные инициативы. Забегая вперед, отмечу: как раз на этой стадии ныне находится Россия. Смотрите, как «выстрелили», казалось бы, сугубо локальный конфликт в Южном Бутове, дело Щербинского («Все мы — Щербинские», — митинговали автолюбители по России). Какой резонанс получила расправа кавказцев с русскими жителями в Кондопоге. Протестный потенциал огромен. Но люди, митингующие против произвола в конкретном поселке, пока не решаются говорить о произволе в масштабах страны. Даже думать об этом боятся! Конечно, есть опасность запугать себя так, что всю оставшуюся жизнь просидим под диваном. Чтобы не оказаться в таком дурацком положении, полезно покрутить головой по сторонам: у тех получилось! у этих дело идет! а мы — чем хуже?
Сам ход событий выталкивает нас на сцену. От нашей готовности зависит, какая роль достанется русским — роль мальчиков для битья или полноправных творцов Истории.
1 Цит. по: Раш К. Война за ясли Господни. «Роман-журнал ХХI век». 2002, № 4.
2 Биография Д. Рида изложена по статье: Хови Т. Джон Рид — свидетель револю-ции.«Иностранная литература», 1977, № 4.
3 Впрочем, сам Рид честно признавался в пристрастности, которая иной раз прорывается в описании октябрьских событий: «В борьбе мои симпатии не были нейтральны». Однако он тут же делает существенную оговорку: «Но, рассказывая историю тех великих дней, я старался рассматривать события оком добросовестного летописца, заинтересованного в том, чтобы запечатлеть истину».
4 Большая советская энциклопедия, 1-е изд., т. 59. М., 1935. Вероятно, об этих пророчествах знали и в России. Но толковали их согласно обстоятельствам. Последний поэт Cеребряного века Арсений Тарковский рассказывал мне, что когда летом 1914 года случилось солнечное затмение, он подумал, что наступает конец света. «А это было начало мировой войны и революции, что примерно то же самое», — с мягкой старческой улыбкой прибавил поэт.
5 Такое «социальное» прочтение евангельского текста может показаться произвольной модернизацией. Однако оно характерно для русской мысли. В этом убеждают, в частности, любопытнейшие образчики «народного красноречия» ХVII—ХVIII веков — сочинения учителей старообрядчества, воззвания вождей крестьянских восстаний. Так, Пугачев, обращаясь к трудовым низам, почти дословно использует евангельскую формулировку: «…Изнурительныя, в печали находящиеся... ко мне итти, у меня в подданстве и под моим повелением быть желающие! Без всякого сумления идите». (В сб.: «Столетье безумно и мудро». М., 1986.) То был своего рода социокультурный код, основанный на народном представлении о Христе как защитнике обездоленных.
6 То, что подобные процедуры — не пустая формальность, показывает недавно проведенный референдум о контроле над иммиграцией (сентябрь 2006). Для сравнения — Россия задыхается от притока мигрантов, как правило, проникающих в страну нелегально. Но наши власти и не думают спрашивать мнение народа на сей счет. Напротив, Федеральная миграционная служба официально рекомендует ввозить по 1 млн. мигрантов ежегодно. А заместитель председателя комитета Госдумы по делам СНГ Ахмед Билалов требует довести число мигрантов до 2 млн. ежегодно («Независимая газета», 18.11.2005). В результате, возникают ситуации, подобные тем, что имели место в Кондопоге, Сальске, Суровикине. А ведь роста напряженности можно было избежать, если бы Кремль вынес вопрос об иммиграции на референдум, как поступили в Швейцарии, где 78 процентов проголосовавших высказались за ужесточение контроля над въездом в страну («Вести», РТР. 25.09.2006).
7 Следует признать — в этих условиях СССР добился выдающихся результатов, далеко превзошедших показатели основных конкурентов. Производство промыш-ленной продукции в 1937 году выросло на 424 процента по отношению к уровню 1929 года. Тогда как в Великобритании рост составил 124 процента, в Германии — 116, а во Франции производство упало до 83 процентов (История Европы. Пер. с фр. М., 1996). Обратите внимание, данные взяты не из советских источников, а из книги, подготовленной научными коллективами стран Евросоюза. С другой стороны, было бы бессовестно (и недальновидно) забывать о том, какой ценой этот успех достигнут.
8 Цит. по: Пономарева Т. Франклин Рузвельт. Минск, 1998.
9 См.: Люди и политика. М., 1964.
|
|
