Писать о Сергее Успенском так же трудно, как было трудно не выпить с ним, когда он этого хотел. Я его вижу, ухмыляющегося в усы, спрашивающего: «Ты действи-тельно будешь кому-то рассказывать о том, каким был Успенский в жизни? Почему бы тебе тогда не организовать издание двухтомника «Сергей Успенский в воспоминаниях современников»? Слабо, Петровкин? Ха-ха-ха!» Смеюсь и я, потому что смешно...
...Какой-то январский день какого-то года. Едем в электричке куда-то в Смарде на какой-то эзотерический семинар. Я – потому что позвали и потому что очень скучал тогда в рекламном отделе газеты «Диена», Успенский – потому что искал очередных НЕОТВЕТОВ на главный свой вопрос: «ЗАЧЕМ ВСЕ?» Познакомились мы незадолго до этого: волею случая я оказался у него дома. Сказали: берем вино – и к Успенскому. Кто такой? Увидишь! Увидел. Длинные волосы, усы. Молчалив и говорлив одновременно, доброжелателен (но, как потом выяснилось, не ко всем – почему-то невзлюбил поэта Олега Золотова, тоже ныне покойного). Много книг, включен магнитофон – Романсы Шостаковича поет капитан Лебядкин: «Жил на свете таракан...»
. ..В электричке Успенский открыл нечто плодово-ягодное. Выпили, познакомились ближе. И я чего-то открыл – к концу пути проверка на совместимость была закон-на. Успенский оказался запаслив: во время семинара он рассекретил еще бутылку вина, добавив к этому два полукруга валмиерской колбасы. Семинар, конечно, проходил для нас по касательной. В основном мы пили и знакомились с его организаторами и участниками. Успенский при этом успевал и публику поэпатировать (он всем объявил, встав для этого на стул, что они – дураки, а он – гений), и о чем-то сокровенном с заезжим (из Москвы) суфийским гуру пошептаться. В основном же был пьян, весел и скор на шалости всякого рода. Довольно быстро я понял, что Успенский готов говорит на любую тему, но обязательно с «конкретикой». Обожал неординарные и парадок-сальные высказывания. Людей, произносящих интеллектуальные банальности, откровенно презирал. И не скрывал от них этого.
...Когда нужно было возвращаться домой, выяснилось, что до станции придется идти пешком километров пять. Была метель. Шагали мы с Успенским в ногу и пели песни: «Прощание славянки», «Голубой вагон», «Гимн СССР» и прочую эстраду. На полпути, не знаю с чего, я стал читать Мандельштама. Успенский как будто даже протрезвел. Попросил еще раз на бис исполнить:
Дано мне тело, что мне делать с ним?
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Ну, и так далее. Пришли на станцию с ледяными «шапками» на голове (кстати, не заболели после этого и даже не чихали). Выяснилось, что я познакомил Успенского с ранним Мандельштамом. Хотя и позднего он, в общем-то не знал. Скупой на комплименты, Успенский сказал о нем коротко: гений. Потом оказалось, что он и сам писал стихи. Иногда среди ночи он звонил и читал что-то свежесочиненное с неизменным вопросом в конце: ну как тебе?
Со временем я понял очень простую вещь: значение умершего человека в твоей жизни определяется тем, насколько часто ты с ним общаешься после его смерти. Успенский довольно часто выступает для меня (во сне и наяву) в качестве эксперта по любым проблемам. Чаще всего он бывает ироничен и безразличен. При этом улыбается в усы и говорит: «Петровкин, без «Бенедктина» здесь никак не разобраться.
