ЛАТВИЯ: ОТ ИСТОКОВ К СОВРЕМЕННОСТИ

Парадоксы Второй мировой войны

Интервью С. Мазура
с латвийским историком
Борисом Анатольевичем Равдиным

        На протяжении нескольких лет гуманитарный семинар SEMINARIUM HORTUS HUMANITATIS обсуждает тему «Русского Мира и Латвии». Одна из самых сложных страниц, я бы даже добавил, скользких и «опасных», затрагивает историю Второй мировой войны.
        — Как вам как историку видится ситуация в Латвии или «Русского Мира в Латвии» во время событий 1940-1945 гг.?

        Б. Равдин
        Я этой темой занимаюсь и могу поделиться некоторыми своими наблюдениями. Но наблюдениями не столько как историк, а скорее как источниковед и историограф. Проблема историческая, я бы сказал – это проблема универсальная, но не всем подвластная. Вот говорили, что Феликс Эдмундович Дзержинский должен был обладать, как все чекисты, холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками. Приблизительно такие же ограничения существуют относительно профессии историка. У нас столько искушений уйти от прямого предназначения истории куда-то в публицистику, куда-то в эмоциональный ряд, что далеко не каждому дана возможность заниматься историей. Наши эмоции порой настолько пересиливают наши представления об истине, что мы с этими чувствами совладать не можем и идем у них на поводу. Какие я могу привести примеры, что мы идем на поводу наших чувств? Ну, например, может быть вы слышали, что в 1940 году была издана карта-атлас СССР, в которой Латвия и Эстония были уже включены в состав Советского Союза. С точки зрения логики историков этот факт говорил о том, что Латвия, Эстония еще не были присоединены, а карты с этими государствами в составе СССР уже были изданы. Все правильно, за одним маленьким исключением. Когда мы берем этот атлас – карманный, небольшой формат, то там почти незаметными, подслеповатыми буковками написано, что карты Латвии и Эстонии с вхождением в состав Советского Союза вклеены в этот атлас после июльских событий 1940 года. То есть нам атлас говорит правду, но мы не хотим ее видеть. Мы не хотим замечать этих маленьких буковок. Мы их отбрасываем в сторону как несуществующие и предпочитаем учитывать исторический документ в соответствии с нашим ранним сознанием. От этого сознания нужно отказаться, его нужно отбросить. Мы ничего не знаем, мы ничего не видим. Мы подходим к документу и начинаем его анализировать.
        Дальше попытаюсь привести еще пример. Вот, например, проблема русской школы во время Второй мировой войны на территории Латвии. Когда вообще мы говорим о войне, у нас возникает одно понятие – кровь, страдание, ужасы, бомбардировки, самолеты, танки, пулеметы, пистолеты, гранаты и вся соответствующая амуниция. Но ведь это явление занимает лишь незначительную часть военного времени. Вот, скажем, существует 365 дней в году. Сколько из этих дней занимают собственно военные события? Сколько часов занимают собственно военные события? Сколько часов налетает летчик за четыре года войны? Много или мало? Когда говорят, что у летчика 700 вылетов, то говорят – это много. А 700 вылетов по часу – это 700 часов. А это ничтожное время, если учитывать все время войны. Я хочу сказать, что помимо военных событий существует жизнь, в которой нужно есть, пить, спать, разводиться, жениться, креститься, отпевать и так далее. Возьмем компьютерные игры. Что мы там видим? Убить монстра, «замочить» там какого-то киллера. Вообще все, что нужно сделать, вы знаете сами. А что такое военное сражение? Это взывание к нашему автоматизму, к автоматизму наших действий. Нажать курок, кинуть гранату, выстрелить из пистолета – все то, что делают компьютерные игры.
        Почему нет компьютерных игр, построенных на жизни мирного населения в годы войны? Можно ли построить такую компьютерную игру? Думаю, что нет. Потому что компьютерная игра требует от нас мгновенной реакции, а мирная жизнь в условиях оккупации требует от нас осознанного отношения, требует от нас выбора. Нам, конечно, выбор дает не компьютерная игра. Выстрелить влево, выстрелить вправо, переместиться, подпрыгнуть, перескочить, взять дополнительную жизнь и так далее. Но на самом деле реальная жизнь значительно богаче, значительно больше требует от нас отношения к выбранному предмету в собственной жизни, нежели все компьютерные игры. Поэтому, поскольку жизнь в оккупации вещь сложная, у нас, по-моему, нет на сегодняшний день такой компьютерной игры, построенной на такой проблеме. Так вот, я говорил, что война – это, прежде всего шум, грохот, страдания, кровь, пот и так далее. Но существует такой момент, как тыл. Я занимаюсь изучением документов по тылу во время войны. Существует такое понятие, как обыденная жизнь, которая оказывается сильнее любых догматов, любых постулатов. Что я хочу сказать? Например, существовала некоторая программа, разработанная в системе пропаганды в Германии о том, чему нужно учить русских детей. Их нужно учить чтению, письму, счету и так далее, всего в пределах четырех классов. Дальше русское население оккупированных территорий обойдется. Но что происходит? Можно взять Смоленскую область, и мы можем взять Остланд. Остланд – это территория Латвии, Литвы, Эстонии и части Белоруссии. Что же делать с Остландом, что же делать с русским населением, которое располагается на территории Остланда? Для латышей, литовцев и для эстонцев школьная программа была другая. Здесь позволены средние учебные заведения, т.е. гимназии. И что же получится? Русское население будет четырехклассным, а латышское, эстонское, литовское будет десятиклассным, т.е. гимназическим. Это будет очевидным доказательством ущемления русского населения и, значит, если немецкая пропаганда хочет нейтрализовать русское население, то оно должно что-то делать с этой школой. И если мы посмотрим на Псковскую область, то там четырехклассное образование, редко когда семиклассное образование, а в Латвии огромное количество начальных школ и четыре гимназии. Потому что нужно привлечь русское население каким-то способом на свою сторону. Конечно, большая часть учебных заведений четырехклассное. Но можно посмотреть и увидеть, что русских школ стало больше, чем до войны. А если учитывать, что после событий 1934 года русские школы сходили постепенно на нет, то мы видим просто график — с 1921 г. мы видим рост, после 1934 – спад, а потом, во время немецкой оккупации, увеличение числа русских школ. Это происходило не от хорошей жизни. Немцы не хотели создавать для русского населения средние школы. Более того, в Латвии существовал во время войны университет, художественная Академия, консерватория. Они работали худо-бедно далеко не по полным программам, далеко неполный год, далеко не по полному курсу образования. Но здесь есть русские студенты. На всей территории России университетов не было, институтов не было. На Украине университеты были, в Белоруссии была попытка создать университет. Но украинцы – это как бы более хитрая политика немецких оккупационных властей по отношению к украинцам. Нужно было поставить украинцев таким образом, чтобы они выступали против единого российского государства. Вообще я хочу сказать, что одно дело нарисовать на бумаге план оккупации, а с другой стороны осуществить его в реальности. Вот посмотрим книжечку, которая вышла в 1942 году. Называется «Школьный хор». Книжка предназначена для школьных самодеятельных кружков, выступавших с концертами, с песнями, с плясками в разного рода мероприятиях в годы войны. Как вы думаете, когда нужно выпускать на сцену русский хор во время войны, в какие дни?.. Правильно, хор нужно выпускать в день оккупации Латвии. Это, с точки зрения оккупационных властей, торжественный день. Вообще есть время и есть место выступать русскому хору. Но вот мы создаем сторожевые батальоны. Что такое сторожевые батальоны? Это батальоны, которые создаются в основном в Латгалии для того, чтобы охранять проселочные дороги, охранять железные дороги, для того, чтобы проверять документы, для того, чтобы содействовать старостам в сборе урожая, и так далее. Сторожевые батальоны, их было шесть на территории Латвии, а может быть семь или восемь. Около шести тысяч людей служили в этих сторожевых батальонах. Они должны есть, они должны вдохновляться. И вот выходят мальчики и девочки в русских национальных костюмах на сцену и танцуют "Казачок", или поют «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы на реке...». Но поют на тот же мотив, но другими словами. «Скоро сбросим красное насилие, боевой окончится поход…»
        Антибольшевистская, антикоммунистическая, антиеврейская, антиинтернациональная и прочая тематика в устах школьников. Потом появляются взрослые артисты, которые поют, танцуют. И тут мы замечаем, что они поют не только русские, но и украинские песни. Более того, они поют песни на грузинском языке. Мы не понимаем, почему они должны петь песни на грузинском языке. А потом мы замечаем, что кроме русских сторожевых батальонов на территории Латвии размещались кавказские военные части, туркестанские военные части. И хор поет и на русском языке, на украинском языке, на грузинском языке, на одном из среднеазиатских языков. И мы ничего не знаем, что существуют кавказские, туркестанские военные части. Но, глядя на программу концерта, мы понимаем, что для кого-то это исполняется.
        Помимо школ существовали и детские сады. Детские сады были построены по национальному признаку. Русские детские садики. Их было мало. В Риге их было три. Латышские детские сады, а там, где население небольшое, приходится строить смешанные школы. И вот образование дошкольное, школьное, высшее во время войны. Совершенно не укладывается в нашем сознании. Как это во время войны может человек учиться? Неужели есть какие-то предпосылки получать соответствующее образование в такие страшные минуты. Понятно, что ответить на этот вопрос довольно-таки сложно. Понятно, что и во время войны нужно есть, что во время войны нужно пить, во время войны нужно дышать. Для этого существует воздух, как бы непокупной. Для того, чтобы есть нужно устраиваться на работу. Маленьким детям выдавали специальный паек. Маленьким детям, точнее их родителям, выдавали керосин, чтобы они могли приготовить еду на керосинке, не раздувая огромную плиту углем, коксом, брикетом и так далее.
        Вопрос: Немцы хотели создавать школы на русском языке?
        Б. Равдин
        Я бы сказал, что немцы не хотели создавать школы на русском языке, но пришлось. Поэтому образование, большей частью, было на латышском языке, но много было школ на русском языке. В основном они были четырехклассные, хотя были и семиклассные, и были четыре гимназии. Из них одна гимназия была в Риге. Надо сказать, что немцы в Даугавпилсе вначале создавали школы только на латышском языке. Когда какие-то учителя спросили, а почему не на русском? Немцы ответили, что они получили из Управления просвещения сведения о том, что русского населения на этой территории нет и поэтому нет необходимости в русских школах. Позднее русские школы немцы вывели из Министерства образования Латвии и сами их курировали. Понятно? У моего знакомого есть значок окончания Ломоносовской гимназии, так называемой 23-й школы. В этой гимназии выдавали ромбовидный значок, где был указан год выпуска. И вот есть такой значок с выпуском 1944 года. То есть ученики гимназии, окончившие школу в 1944 году, получили соответствующий значок. На значке по-русски обозначена надпись об окончании школы.
        Был ли полноценным учебный год? Учебный год начинали в конце сентября, заканчивали в начале мая. Школьники часто работали на сельскохозяйственных работах, программа была укороченная, но в целом школа существовала. Существовала, да не со всем. У меня была учительница Будырина Надежда Федоровна, которая окончила гимназию в 1944 году. Ее отец был довольно-таки известным общественным деятелем и собирателем книжных ценностей в Риге. Она поступала в университет в 1946 году и ее аттестат, выданный немцами, был признан недействительным. Понятно? И она должна была экзамены пересдать… То есть формально она обладала аттестатом, но советская власть не желая признавать образование, полученное в эпоху оккупации. Среднее образование не признала, а начальное образование признала.
        Какие еще у нас есть сюжеты? Существует такое понятие как беженцы. В Латвии, Литве и Эстонии в 1944 году было 400 тысяч беженцев. Откуда эти беженцы взялись? Эти беженцы взялись с территории Псковской области, Ленинградской области, Новгородской области, Смоленской области, Орловской области и так далее. Куда они уходили? Они уходили на территорию, не занятую советскими войсками. Почему они уходили? Огромные цифры, около 400 тысяч, только на территории Прибалтийских республик. На самом деле, они боялись трех вещей. Первое — их могут обвинить в том, что они сотрудничали с немцами. В чем может проявляться сотрудничество? Существует староста, который должен быть назначен немцами для управления той или иной волостью. Староста всегда может быть убежден в том, что очевидная форма сотрудничества приведет его к смерти. Хотя надо сказать, что положение старосты – тяжелое положение. Иногда люди брали на себя эту обязанность для того, чтобы смягчить давление со стороны оккупационных властей, для того, чтобы нормализовать жизнь в деревне, не для того, чтобы исключительно прислуживать немцам и гордиться какими-то немецкими наградами. Уходили люди, сотрудничавшие с немцами. Многие полагали, что если я работаю на немецком крупповском предприятии, то меня тоже могут обвинить в связи с оккупационным режимом. И уходили. Третьи боялись репрессий, ну, как всегда. Придут большевики, начнутся репрессии. Начнется снова какой-то виток коллективизации. Начнется опять какая-то форма давления. Люди с этих территорий частично вывозились немцами, а частично уходили сами. Что делать для них? Для них нужен язык. Где заняты эти люди? Люди заняты в сельском хозяйстве. Для них издается краткий русско-латышский словарь. Книжечка для людей, которые оказались на этой территорией и которые в дальнейшем будут заняты здесь тем или иным видом труда. Вот здесь в словаре разделы: город, хутор, деревня, еда, постройки, комната, кухня, конюшня, хлеб, волостное управление, болезни, мытье… Как вы думаете, что нужно знать человеку, который оказался в Латвии и который не знает абсолютно языка и которого возьмут крестьяне к себе как батраков? И выясняется, что такому человеку нужно знать. Ему нужно знать такие слова, как кровать, окно, дверь, он должен понять, когда ему скажут: «Вымой полы!», «Убери комнату!», «Зажги лампу!», «Потуши лампу!» То есть он должен слышать и понимать те приказы, которые ему даст хозяин. «Пойди в хлев!», «Принеси хомут!», «Одень сапоги!»…
        В одном из номеров «Даугавы» мы напечатали воспоминания одной девочки о том, как сложилась ее жизнь. Она родилась в маленькой белорусской деревне. Когда деревню сожгли, а население угнали, она оказалась в Риге. Сначала оказалась в Саласпилсе. Потом в 1944 году была такая акция: рижане разбирали детей из Саласпилса по домам. Ведал этой операцией монастырь, который находится на улице Кришьяна Барона. Ситуация довольно сложная. Немцы, которые управляли этой операцией, готовы были отдать детей в семьи. Русское население сказало: «Русских детей отдавать надо только русским!» Тогда немцы ответили: «У детей нет национальности, их могут брать все, то хотят. Если вы хотите, чтобы дети попадали только в русские семьи, мы вообще эту акцию прекращаем». Тогда русская община (был создан специальный русский кабинет) ответила: «Пусть дети идут в разные семьи». Вот эту девочку взяла семья полурусская-полулатышская. Потом нашлась мама. Непонятно, что нужно было делать. Девочка хотела, чтобы у нее было две мамы: одна в одной руке, другая в другой руке. Но приемная мать была из интеллигенции, а родная мать была из крестьянок. Возник выбор, с кем она будет: с родной мамой, но из крестьянской семьи, плохо читающей, плохо поющей, плохо рисующей и знающей только труд, или с новой мамой: школьной учительницей, интеллигентной, красивой, щедрой, богатой. Девочка выбрала приемную мать.
        Но я хотел бы сказать не об этом. В 1944 году они с родителями жили на Взморье. И в 1944 году была такая вещь как дача. А рядом с это дачей находилась немецкая военная часть. И какой-то немецкий офицер-танкист приносил ей эрзац шоколад. А в 1944 году в августе или октябре эта военная часть отступала. И вот она видела, что танк остановился напротив дома, оттуда выскочил немецкий офицер, дал ей шоколадку и поехал дальше. Ну что делать, сказать, что такого эпизода не было? Сказать, что человеческих чувств не было? Сказать, что были исключительно мучения, страдания, зверства, насилие, а вот такого чувствительного эпизода нет? Или, например, браки между русскими и немцами. Ну что, запрещать их или разрешать? Браки между военнопленными… Вот военнопленный оказался на хуторе, его взяли на работу и в него влюбилась хозяйская дочка… Ну что, разрешать этот брак или запрещать? Вообще у оккупационных властей была масса проблем. Я хочу сказать, что если мы хотим жизнь представить в ее полноте, то мы можем взять небольшой кусочек этой жизни и посмотреть на нее с самых разных сторон. В этом смысле война очень удобное место, чтобы посмотреть на эту жизнь и понять, какая многообразная она на самом деле. Могу еще привести какой-то такой эпизод из жизни концлагеря. Вы знаете, что у людей в концлагере были такие (показывает) нашивочки, которые говорили о той вине, в которой их обвиняют. Или это политические, или это уголовные, еще были географические нашивки… Вот взяли какую-то группу женщин и обвинили их в том, что они намеренно заражали немцев разного рода болезнями.
        Им пришили политический винкель, политический такой знак. Женщины заявили, что это не так. Они в концентрационном лагере объявили голодовку в знак протеста против несправедливого обвинения. И чем, вы думаете, закончилась история? Это дело еще раз рассмотрели и заменили политический треугольничек на бытовой. То есть формы борьбы были самые разнообразные и формы взаимоотношения были разнообразные. Если мы хотим посмотреть на мир, в котором мы живем, то мы можем взять для образца следований, как в лаборатории берут каплю на анализ и через эту каплю крови понимают, что происходит в человеке. Любое событие! Только нужно пристально в него вглядываться. Не отклоняться, не уходить, не отбрасывать, чего мы хотим. Анализировать, исследовать, задавать себе вопросы и не уходить от трудных вопросов. А трудный вопрос – это часто те вопросы, на которые мы получим тот ответ, который мы не хотим получить. Поэтому мы его отбрасываем, замусоливаем, замусориваем и идем по такому пути, формальному, который сложился в результа-те нашего образования или воспитания, или формы сознания, или чего угодно. В итоге, я говорил не столько о войне, сколько о том, что война дает нам возможность в пограничной ситуации понять себя, понять человека, понять обстоятельства, и понимая более-менее что-то про войну, понять сегодняшний мир, сегодняшний век и нас сегодня, присутствующих здесь. Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать.