Алексей Романов
Язык в трех ликах образования
Лик первый, юридически-административный
Кажется, в этой ипостаси школьное и любое другое образование знакомо более всего. Так или иначе это такое «место», где учатся, учатся у кого-то, учится кто-то и учится чему-то и на каком-то языке. А вот каково должно быть при этом действительное положение дел, чтобы такая возможность учиться существовала и без чего первого всем знакомого учреждения не было бы вовсе, известно уже куда менее. Потому что «где», «чему» и «как» и «на каком языке» учиться – это уже совсем другое, это потом. А вначале должно быть нечто «умозрительное» – юридическое, административное и финансовое устройство с полномочиями вести какую-либо учебную деятельность. Для этого нужны учредители (то есть те, кому это надо как юридическим лицам и без чего вообще никакой школы ни на каком языке быть не может), лицензия, аккредитация и все, что надо сделать, чтобы их получить. То есть как сделаться учредителями именно национальной школы и что для этого нужно – вполне интересное занятие для серьезных и грамотных людей, буде таковые отыщутся. Какой для этого нужен язык? Язык муниципальной администрации, министерства образования, министерства юстиции (отдел национальных меньшинств) и проч., то есть язык «государственного канцелярита».
Исходя из внимательного прочтения «Закона об образовании» Латвии для учреждения школы существует три (и только три) юридических основания: государственное (в том числе и муниципальное), частное и национальное (наиболее специальный случай); соответственно и самих школ может быть только три: государственная, частная и национальная. Законодательно отличаются они именно тем, кто их хозяева, а именно учредители (то есть в остальном, учебно-содержательно, могут и не отличаться). И в Латвии есть только один (!) такой вполне юридически-административный «лик», а говоря попросту, национальным образом (не без участия муниципальной администрации, школьной управы и проч.) учрежденная русская школа, и для заинтересованных в том, как это делается, нет никаких препятствий. Странно только, что самих заинтересованных нет. Зато есть школы ассимиляции, так называемые школы «национальных меньшинств», созданные безо всякого со стороны этих самых меньшинств участия, желания и даже интереса. Это такой эвфемизм для национально неопределившихся (русских, понятное дело), которые своих национальных школ не имеют да и отчего-то не заявляют о себе как именно о национальном меньшинстве, такую школу желавшему бы иметь. А так это обычная государственная школа. Таков же и язык обучения.
Лик второй, прагматический
То есть для чего вообще образование? Если «чтобы устроиться», преуспеть в карьере, в положительном смысле стать специалистом, нужен такой язык, чтобы не мешал «доступу к нужной информации». А родной язык как будто мешает меньше всего, в этом его и преимущество. Для прагматики собственно язык-то и не важен, сколько его выгодное употребление, «окупаемость». А в некоторых обстоятельствах (и вполне прагматических) родной язык просто бесполезен и даже вредит. Во всяком случае особенность программ и то, что называется учебным планом (в том числе и язык обучения) может меняться и вообще решается во вторую очередь, когда уже есть хозяин и то, чего именно он хозяин.
В русском языке слова «образование», «образованный» имеют, кроме вышеупомянутых, еще одно значение. Можно «получить образование» и даже стать прекрасным специалистом с ученой степенью, но при этом не быть «образованным», и наоборот – можно быть никем и все-таки «хорошо образованным». Это же отличие заметно при сопоставлении привычного словосочетания «преуспевающий специа-лист» с откровенно комическим «преуспевающий образованный человек», или «преуспевающий интеллигент». То есть очевидно, что в этом значении у образования «жизненное преуспеяние» вовсе не является целью. И если в первом и втором случаях речь идет о нормах законодательства, профессиональной подготовке и социальной конъюнктуре (таких же и языках), то в последнем мы имеем дело с еще одной, третьей ипостасью «образования» (как и языка). И в этом значении «образование» не совпадает ни с аккредитованным учреждением, ни с квалификацией специалиста. Ожидается, что именно тут-то родной язык и окажется незаменимым при любых перипетиях с первыми двумя ипостасями. И здесь действительно начинается самое интересное.
Если собственно родной язык может появиться только во втором случае и «ради удобства», чтобы его не замечать (это если только речь не идет именно о гуманитарной подготовке; а кому нужен русский гуманитарий в Латвии?) и чтобы на него не отвлекаться при усвоении учебных стандартов, то в третьем случае происходит обратное.
В конъюнктурном отношении образованному всегда труднее, невыгоднее. Образованным потому-то больше всех и доставалось, что они предпочитают не приспосабливаться. Образованность никогда не бывает массовой. Потому что быть образованным можно только вопреки идеологии и социальному конформизму. То, что по-русски называется «интеллигентностью» (то есть «образованностью» в сугубом, третьем смысле), подразумевает обязательными следующие бесполезные вещи: хороший язык, привычку и вкус к серьезной литературе и вообще к трудным текстам (чтобы этим языком думать), наконец, и знание собственно языков. И это всего лишь потому, что «быть образованным» означает просто-напросто замечать тот язык, на котором ты говоришь. И такой-то пустяк меняет все.
Лик третий, образовательный
Оказывается, «образование» может исходить из того трудно оспоримого обстоятельства, что человек смертен, и если он хочет успеха своим предприятиям, то должен сообразовываться с тем, что больше него, а что только человеческое. Для этого-то и нужно образование, и смысл здесь у него почти что церковно-догматический: образовывать, придавать образ… образ чего? Того, что делает пребывание и исчезновение человека осмысленным и учит этот смысл держать через отображение действительного положения вещей. Потому что образование учит думать и понимать, то есть внутреннему узнаванию того, что есть на самом деле, а что только кажется таковым. И первое условие такого узнавания уметь обсуждать себя самого и не позволять себе обманываться. Почему это дается человеку именно через язык? Отчего литературный язык и филологическая подготовка, «начитанность» (еще один синоним для «образования») пусть не гарантия, но все-таки условие небезнадежности? Потому, наверное, что язык – ближайшее и первое, которое больше, чем человек, живое и переживающее нас существо, и оно делает смертного человека способным понимать и мыслить, чувствовать в самом себе то, что не от него самого, а настоящее, в том числе и помнить о своей смертности. Здесь язык не средство выражения, которым можно было бы пользоваться в зависимости от нашего желания и обстоятельств (см. первые два «лика»).
Что бы мы ни делали, жизнь проходит в непрекращающемся речевом гуле, скрытом внутри каждого, в приливах и отливах звучащих и беззвучных глоссолалий. Когда человек начинает говорить, он говорит всегда, хочет он или не хочет, даже тогда, когда он не произносит никаких слов или спит. Здесь человек говорит не более, чем сам является только говорителем языка, а говорит язык.
Все происходящее с нами неотделимо от звучащих в нас голосов. И чаще всего мы замечаем только уже случившиеся обстоятельства, а не то, как они нам даны жизнью языка, то есть вовсе не ближайшее и действительное положение дел. Прежде чем отдалиться от нас и стать житейской банальностью или неожиданностью, о которой можно говорить, эти события говорили сами, были речью самого языка. Такое иногда происходит во сне, только поверить в это потом почти невозможно. Но когда что-то вдруг делается неясным и непонятным и возникает чувство внутреннего сопротивле-ния в попытке понять, вспомнить и уяснить, тогда делается заметным и язык, часто при этом проговариваемый вслух. Такое же или сродное сопротивление необходимо, вероятно, и для живого чувства языка, противодействующего мертвости «средств выражения», «системы знаков», «информации», «коммуникации» и прочему.
Понимание внешними средствами невозможно, как бы хороши и современны они ни были. В этом отношении ни к языку, ни к образованию, ни к культуре вообще понятие «прогресса» не применимо. Каков бы ни был язык (в том числе и «мертвая» классика, и язык эскимосов) он не менее живой, чем все остальные. Любой язык сам «живет» и «думает», а мы, по Гераклиту, отворачиваемся каждый в свой сон.
Приложение
Если надо узнать про язык и образование, кто лучше ученого языковеда может ответить? Конечно, существует и философия образования, и философия языка, но вот Латвийское Общество Русской Культуры (ЛОРК), в помощь желающим составить в конце концов «самостоятельное» и «твердое» мнение относительно всем давно известных событий, а проще говоря, чтобы еще раз подбодрить русских страхом перед ассимиляцией, на свою беду обратилось к статье «Язык и народность» классика русской словесности А.А. Потебни, где есть и философия, и язык, и образование, и решило эту статью издать. Но как издать! Зато мнение составилось
Пропаганда и Потебня
Пропаганда – вещь глупая. Пропаганда предполагает «идейное воздействие», обязательно каких-нибудь «врагов», и «знание правды». А еще она оглупляет то, посредством чего пропагандирует. Ну не годится Потебня для идеологической «адаптации» в расчете на «широкого читателя» (да и не будет у него никогда этого читателя) и для наивного выделения фрагментов! А именно таковую цель и ставили издатели, о чем наивно и сообщает Введение к адаптированному тексту статьи «Язык и народность» А.А. Потебни. К тому же и «адаптация» (сокращения), и выделения (ведь и совсем противоположное выделить можно) сделаны не только, мягко говоря, «академически некорректно», но некоторые места становятся просто логически и даже грамматически (6.С.21;С.30) непонятными, так что круг предполагаемого читателя от такого популяризаторства может только сузиться. Невнимательна пропаганда к своей аудитории. Потому что не любит, наверное… Статья «Язык и народность» вообще для чтения невозможно трудна. Это довольно сумбурная, в том числе философская, полемика о языке, образовании и мышлении с непродуманной и часто путаной терминологией. Впрочем, язык статьи живой, остроумный, материал «культурологически» интересный (а без некоторых сокращений был бы еще интереснее: например 5.С.262-263 и др.). Но вот что делать читателю (особенно «широкому») со следующим периодом: «Языки различны не только по степени своего удобства для мысли (значит, есть и «неудобные»?), но и качественно, то есть так, что два сравниваемых языка могут иметь одинаковую степень совершенства (то есть «степень удобства для мысли» у всех языков все-таки одинаковая?) при глубоком различии своих сторон»(6.С. 10). Хорошо, когда такое в одном предложении. А если подобные фигуры располагаются на трех-четырех страницах? Без конспекта, постоянно возвращаясь назад и сличая, читать этот текст невозможно. Кстати, а вообще в Латвии можно найти специалиста, способного с таким материалом работать? Знатока Гумбольдта, герменевтики, философии языка и истории русской лингвистики и к тому же гносеолога-феноменолога (и это еще не все, что есть в этой статье)? Если такие специалисты и есть, то это явно не наши пропагандисты-издатели. Впрочем, не без некоторой признательности к ним надо сказать, что другого повода хотя бы месяц потратить на уточнение связи мышления, языка и образования у некоторых русских лингвистов-классиков не было бы наверняка. К чему и имеет смысл обратиться.
На первой же странице (6.С. 5 издания ЛОРКа) Потебня приводит один из эффектных примеров своих противников для доказательства «космополитичности» образования, суть которого в том, что между образованными разных наций более общего, нежели со своими соотечественниками, но не опровергает его, как ожидается (что ж тут опровергать, когда так оно и бывает?), а интерпретирует в своей методологии. И после многих страниц уже решительно от себя и совершенно согласно своей логике утверждает, что именно образованный имеет право считать себя более русским, чем простолюдин (и потому, естественно, предпочтет иметь дело с себе подобным же образованным «более англичанином», «более латышом» и так далее, чем со своими соотечественниками, скажем, на рынке, для которых он скорее всего окажется чужим и даже чем-то сродни религиозному еретику-отступнику) (6.С. 22-23). А почему он «более» русский, более «латыш» и так далее? – А потому, – отвечает Потебня, – что образованный «несравненно устойчивей к своей народности, чем простолюдин» (6.С. 23). – А что же это за «народность» такая? Ответа мы тут не получим, но зато узнаем, что это никак не то же, что «национальность» (потому что «национальность» – это только идеология и от этого нехороша (6.С. 27-28-29)… – И тут преизрядная путаница у самого же Потебни), но что непременное условие так понимаемой народности есть литературный язык, собственно – знание этого языка, литературное вообще образование (6.С. 23) и что такое образование выходит за пределы одного народного (цитата из «какого-то» Рюдигера, вероятно, известного «широкому читателю» и на которую автор не дает ни малейших возражений из-за созвучности, вероятно, с собственным пониманием «образования» (6.С. 26-27) и вообще несовместимо с орудованием идеями (национальными то есть) (6.С. 28; С. 31). Праву же национальных культур на самостоятельное существование и развитие Потебня, похоже, не сочувствует, видя в этом тоже идеологию.(6.С. 29)
Итак, народность (и безо всякого народа) и неассимилируемость (даже шире – отторжение любых идеологий и почти что расшатывание столбов государственного и народного здания фрагмент наполовину нашими пропагандистами вырезан) (6.С. 31; 5.С.283) дается именно литературным образованием, словесностью как единствен-но тем, что научает мыслить. Там же, где есть идеи-идеологии, никакого рассуждения-мышления не бывает (6.С. 31). (Правда, чем отличаются плохие «идеи-идеологии» от хороших «идеалов» и что такое эти самые «идеалы»(6.С. 10-11) непонятно.) Затем, как будто поправляя и усиливая цитируемого (тоже, вероятно, «широко» известного) Ореста Миллера, утверждается, что так называемая народность возникает (!) (опять не есть «то-то» и «то-то», а только возникает) как словесное произведение отдельных лиц, ими же ограничивается, обособляется (а от чего обособляется? а? отчуждается то есть…) и иным образом не бывает. Это и есть литературный язык, попросту говоря. (6.С. 32, особенно 5.С. 284, вероятно, смутившее издателей и оттого выпущенное место.) На этом статья заканчивается.
Если не сдавать экзамен по истории языкознания, для чего нужно прочитанное? Разве последовать несколько удивительным (и наверняка послужившим единственной причиной такого переиздания) образовательным рекомен-дациям знать только один язык хорошо, а остальные плохо? Это при том, что сам рекомендатель прекурьезнейшим образом последовать собственным советам не смог (трагически не успел!), а из литературных создателей народных глубин кто-то уже опоздал (например, Пушкин или Лермонтов), а семьи и воспитатели других (по невежеству, вероятно, и к счастью для нас) об этом понятия не имели. Да что там! От первой древнеримской двуязычной образованности вплоть до чудесного откровения классика русского языкознания в европейской цивилизации все, оказывается, получилось намного хуже, чем могло быть! А может, лингвистов, литераторов и вообще гуманитариев и ученых людей всех эпох это не касается? Странные советы дает Александр Афанасьевич… Стоило бы к этому и привязываться как к чудачествам светила языкознания, если бы не эти несчастные выделенные фрагменты наших несчастных издателей! Ведь если любое утверждение является только следствием методологических оснований, то наивно (и безграмотно) хвататься за ответы, не понимая самого решения. Нет чтобы объяснить «широкому читателю», что такое «доязычные элементы мысли» (6.С. 10) и почему отсюда выходит хорошо, что знать другие языки это плохо; или отчего «всякое, даже самое полное понимание, есть в то же время непонимание» (6.С. 8) и как тут получается совсем наоборот невозможность образования без филологической подготовки и странный «родной язык». Но пропагандистам просто не до того.
Про ассимиляцию же узнаем, что она вполне естественна (6.С. 20; С. 22 и др.) (хотя и прискорбна для тех, с кем случается) и происходит из-за пустоты внутри, когда нету у ассимилируемого внутреннего возбуждения (6.С.21), из-за потери внутренней (то есть мысленной? мыслительной?) языковой связи и что образованного ассимилировать нельзя, а необразованного можно (это у кого умственная подчинённость), ибо внутри у него никакого языка нет, то есть литературного, и думать тот не способен. Простолюдин свой язык забывает раньше, чем плохо выучивает чужой (6.С. 23).
Наконец, то, что «быть образованным» значит мыслить, а «мыслить» означает чувствовать язык, и тогда только можно избежать этих «ошибок мысли» (6.С. 31), что недостижимо без филологической подготовки, а мысль может быть только у того, кто думает языком, а не у нации или народа, и может она быть только в языке говорящего также можно прочесть.
То есть самая интересная (и загадочная) роль выпадает литературному языку. Как видно, это вовсе не то, что считается языком в более или менее общепринятом смысле (см. первые два «лика»). Ко времени Потебни русский литературный язык существовал всего каких-нибудь пятьдесят лет, а систематическая русская грамматика (по которой можно строить учебные программы) появляется только к 20-30 годам того же века (у Греча и Востокова). Поскольку же именно литературный язык есть тот, который замечаешь, к этому же времени относится и появление русской филологической науки. Во всяком случае, если родной язык это и есть литературный, то ему нужно долго (всю жизнь) и тяжело учиться, а от родного, но не литературного, как видели, толку мало. И если «родной язык» тот, на котором получается думать, а думать означает открыть себя живой силе языка, языку хорошей трудной литературы («хорошей» и «трудной» здесь не в бытовом и не в лингвистическом смысле, а все-таки термины – так, когда говорят: трудное место в Евангелии, или: хорошая фраза у Бунина), то «третье образование» не может не быть частным делом, впрямую никакими стечениями обстоятельств не заданным. И обязательно ли «родной» язык окажется тогда «родным»?
А.А. Потебня представляет только одно из направлений в русской словесности. Есть у него и противники, есть и продолжатели. Как у «философствующего» о языке, мышлении и образовании лингвиста, вдохновленного В. Гумбольдтом, у Потебни называют только одного непрямого последователя ученика Бодуэна де Куртенэ Льва Владимировича Щербу, живущего уже в ХХ веке.
У Щербы нет знакомых нам недоразумений, но зато смутное у Потебни относительно «литературного-родного» языка здесь проясняется. Такой язык невозможен без Sprachgefuhl, языкового чутья и умения как создавать новые контексты, так и для толкования сложных текстов, недоступных непосредственному пониманию. (3. С.155; С.158) Это нужно для того, дабы извлекать мысль из форм языка: …«мысль наша находится в плену у форм языка и освободить ее от этого плена можно только посредством сравнения с иными формами ее выражения в каком-либо другом языке» (3.С.158) А далее о том, как надо изучать эти самые иные языки. И здесь нам скажут абсолютно противоположное слышанному, что язык надо изучать не через переводчиков, а непосредственно из жизни, так, как изучается родной язык. И надо стремиться вполне обладать изучаемым языком, ассимилироваться туземцам, постоянно требуя от них исправления твоей речи, и отмечаются недостатки, если делать это только уже будучи взрослым.
Вообще, необходима «неусыпная борьба со своим языком», и пусть это удается и не всякому, «к этому надо во что бы то ни стало стремиться»… (3.С.161; С.166) Можно бы и возразить, что все эти рекомендации относятся только к лингвисту. Но разве речь не идет и просто об образовании, невозможном без филологии?
В докладе «Новейшие течения в методике преподавания родного языка» [1926] Щерба говорил об этом же: «В каждом языке мир представлен по-разному, понимается по-разному. Мы смешиваем вещи и слова вещи воспринимаем так, как они даны в словах, и величайший акт культурного развития состоит в освобождении мысли из плена слова… Язык наш благодетель, но он и наш враг потому, что он нас ведёт к неправильным понятиям. Изучение языков освобождает нас от влияния слова, показывает нам вещи так, как они на самом деле существуют в природе» (3.С.161) То есть как будто нет разногласий с тем, что Потебня называл «думающим языком» и который потому-то и «родной», что «образует» говорящего и сам говорящий это понимает?
ЛИТЕРАТУРА
– «Закон об образовании» Латвийской Республики
– Документы по учреждению Русской Национальной школы. г. Юрмала
– Будагов Р.А. Портреты языковедов ХIХ-ХХ вв. Из истории лингвистических учений. М. 1988
– Виноградов В.В. История русских лингвистических учений. М. 1978
– Потебня А.А Эстетика и поэтика. М. 1976
– Потебня А.А. Язык и народность. Рига 2003
– Щеулин В.В., Медведева В.И. Хрестоматия по истории грамматических учений России. М. 1965
– Хайдеггер Мартин. Язык. С-Пб. 1991
|
